- Ладно. Чего там, - потухшим голосом сказал он. - Карьерист не карьерист, а близко к тому. Раз материал подготовил, пусть Груздев выступает. Надо, Николай, уметь присматриваться к человеку, со всех сторон его ощупывать.
Но Сочнев на этот раз поддакнул без особой охоты.
23
С середины декабря ударили сильные морозы.
В сухой мгле плавало мутное солнце. Накатанная дорога отливала в солнечных лучах холодным стальным блеском. Люди прятались за бревенчатыми заиндевелыми стенами, отсиживались около теплых печей, выходили на улицу только в случае крайней необходимости.
Обвешаны инеем и деревья, - не легким, пушистым инеем первых осенних морозов, а тяжелым, плотным, пригнувшим ветви к заборам. Ни с закованных в иней веток, ни с заснеженных крыш уже не сорвется, не полетит по воздуху ни один снежный кристаллик, - безветрие! Притихла природа, напуганная своей силой.
В эти дни в райком из колхозов приходят пакеты. В деревнях, не в колхозных клубах, как обычно, а в правлениях, где хоть и теснее, но зато теплее, идут партийные отчетно-перевыборные собрания. В колхозе имени Степана Разина снова выбрали секретарем парторганизации Груздева, а в колхозе Чапаева Гаврилу Тимофеевича Кряжина отстранили, избрали нового секретаря - Саватьеву, пожилую по годам, хотя и молодую по партийному стажу.
В кабинете Паникратова матовый свет - наружные окна заросли толстым слоем инея. Уютно потрескивает печь. Время от времени входит Константин Акимович, ворочает клюкой головни, и отблески огня пляшут на его лысине. Константин Акимович - и истопник, и ночной сторож, и конюх в райкоме. Все свои работы он называет "нагрузками" и нисколько не страдает от того, что их много. Днем Акимыч то около конюшни покрикивает на лошадей и на второго конюха, семнадцатилетнего Алешку, то громыхает по кабинетам дровами, ночью же дежурит на диване в общем отделе. С этого дивана он встает только на самые отчаянные телефонные звонки, при этом голос его выражает крайнюю степень недовольства: "Кого надо? Нету! Дайте людям хоть ночью отдохнуть".
Поворочав дрова в печке, Константин Акимович с минуту стоит, держа на весу кочергу, глядит на склоненную голову Паникратова. Обычно, когда у секретаря райкома бывает досуг, старик непременно вступает с ним в разговор, философские рассуждения Акимыча начинались с самых неожиданных вещей. Например, поговорив об осиновых дровах, он мог прийти к печальному выводу - мол, жизнь на земле вырождается.
- Что за дерево осина? Тьфу! На дрова и то негодна. Раньше по земле росла сосна, я помню сам: кругом Кузовки стояли в сосне. Как свечечки были деревья, - пожалуйте, и тебе на избу и на тес. На мачты, говорят, даже к кораблям шли. Вырубили купцы. Что выросло? Береза. Дерево в полезности сосне уступает. Избу из березы не срубишь, одни косяки только можно. А березу вырубят, там и вовсе погань вырастет - ольха, осина, бесполезнейшие деревья. Год от году беднее земля.
Паникратов любил подтрунивать над "философией" Акимыча. Старик пускался в рассуждения, то оспаривал, возражал, то соглашался и уходил из кабинета, переполненный гордостью - побеседовал с самим секретарем!
Но сейчас Паникратов уткнулся в бумаги. Константин Акимович на цыпочках, почтительно неся впереди себя закопченную кочергу, вышел и мимоходом шикнул на весело болтавших в общем отделе машинисток:
- Расшумелись, козы! И горя им мало, что человек рядом о всем районе думает.
Паникратов готовил к партконференции отчетный доклад. Он разложил по стопкам материал, поступивший из отделов. Перед ним на столе лежала летопись жизни района за год. Жизнь района! В этом году все ее многообразие для Паникратова было заключено в одной роковой цифре - "800". Восемьсот неубранных, упущенных под снег гектаров хлеба! Приходится признать, что райком плохо руководит парторганизациями, плохо выращивает колхозные кадры - все приходится признать. Паникратов знал: эта разбросанная по столу летопись через какую-нибудь неделю превратится для него в обвинительный акт. Его будут обвинять свои же люди, коммунисты района, а у него одно оправдание - неудачная осень!
Паникратов обмакнул перо и продолжал:
"…Наряду с этим со стороны старых членов партии, руководителей колхозов, вместо помощи райкому наблюдались оскорбляющие райком действия. Так, коммунист тов. Трубецкой, председатель колхоза имени Чапаева, самым грубым образом оскорбил представителя райкома тов. Лещеву и в личном разговоре с секретарем райкома и на бюро райкома продолжал оскорбительные нападки. Поступок Трубецкого старался прикрыть его друг - заведующий отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций тов. Роднев…"
После всех признаний и раскаяний, которые ему невольно приходилось делать в докладе, последняя фраза вдруг показалась Паникратову такой же жалкой попыткой оправдаться, как ссылка на неудачную осень.
За спиной звякнула дверца печки, несколько раз стукнула кочерга. Паникратов обернулся. Выцветшие глаза Акимыча уставились на него выжидательно.
- Эх! Заработались, вижу, Федор Алексеевич, - сочувственно произнес старик.
- Заработался, Константин Акимович. Не различу, где правда, где кривда.
Старик, увидев, что секретарь райкома расположен к разговору, с готовностью поставил в угол кочергу.
- Правда - это сила. Давно где-то было писано: силен волк - задавил овцу. Прав, значит, волк - не попадайся на глаза ему, дура!
Но Паникратов махнул рукой: "Иди!" Константин Акимович огорченно взглянул на его усталое лицо и, покачав головой, вышел.
Паникратов снова сел за стол и вычеркнул то, что написал о неудачной осени. Подумал о Трубецком и Родневе. "Факт-то был: Трубецкой оскорбил райком, Роднев защищал приятеля. Прикрывать мне их, что ли?" - решил он.
24
За несколько дней до открытия конференции к райкому подъехала легковая машина. Паникратов через полузамерзшее окно увидел, как из нее вышел сутуловатый, похожий на сельского учителя человек в меховом полупальто.
- Так, так, - произнес Паникратов, - значит, Воробьев!
И пошел встречать приехавшего.
У Паникратова в обкоме было много друзей, которые верили в него. Но были и недоброжелатели. Поэтому он только внешне держался равнодушным - не все ли равно, кого обком пришлет на конференцию?
Оказалось, что приехал заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских организаций - Воробьев. Это был и друг Паникратова и его противник.
Двадцать с лишним лет назад в деревне Коташиха, в сорока километрах от районного центра, вспыхнул пожар. Загорелось правление колхоза, бывший дом кулака Обухова. Паникратов, в то время двадцатилетний парень, бросился к конюшне, отвязал лошадь и, как был, босой, в исподней рубахе, поскакал в Кузовки. За деревней кто-то по нему выстрелил, но промахнулся… В Кузовках, в райкоме комсомола, Федора встретил дежурный - круглоголовый, с торчащими ушами паренек Илья Воробьев. С этого и началось их знакомство.
Илья Воробьев во многом помог тому, чтобы Паникратова отправили на курсы трактористов. Потом жизнь их развела. У Паникратова путь шел через мастерские МТС до кабинета первого секретаря райкома, у Воробьева - через комсомольскую работу до заведования отделом обкома партии. Встречались они не часто, но когда встречались, не могли не вспомнить прошлого и относились друг к другу не как обычные знакомые.
Еще во время войны они однажды разошлись во взглядах. Паникратов поставил вопрос об исключении из партии Матвея Чугункова. В обкоме против исключения выступил Воробьев. "Надо воспитывать, - говорил он, - раскрыть глаза на ошибки, а тут - исключение, высшая мера наказания; Паникратов перегибает!" Но бюро рассудило иначе: Паникратов прав - идет война, стране нужен хлеб, а коммунист и председатель колхоза Чугунков задерживает хлеб, - это недопустимо!
В коридоре обкома, один на один, Паникратов полушутя-полусерьезно сказал тогда Воробьеву:
- Умная у тебя голова, Илья, да душа кисельная - мягковат.
Воробьев это принял всерьез, но не рассердился, а ответил:
- Может быть, ты и прав… - и, подумав, добавил: - До времени.
Но как будет действовать теперь Илья Воробьев? В прошлом году район провалил уборочную, часть хлеба ушла под снег. А в нынешнем - под снег ушло восемьсот гектаров! Один год не убрали - это еще могут простить: мол, не рассчитали, ошиблись, но если такая же ошибка и во второй год - не ждать же, когда повторится в третий раз! Да тут еще Паникратов настаивал на исключении Трубецкого. Это ли не доказательство, что Паникратов работает смаху, что нет у него гибкости?..
И все же они - друзья… Кто-кто, а уж Илья не станет сомневаться, что Федор для партии все отдаст.
Когда Паникратов спускался по лестнице навстречу Воробьеву, он не знал - приехал ли его защитник, или обвинитель…
25
Василий Роднев не догадывался о том, какой интерес вызвала в обкоме дружба колхоза имени Степана Разина с чапаевцами.
В области сорок два сельскохозяйственных района, и во всех районах одно явление - пестрота колхозов! Рядом с колхозами-миллионерами, которые строят электростанции, проводят водопроводы, воздвигают целые животноводческие городки, бок о бок стоят колхозы, где крыши хозяйственных построек рушатся от ветхости, где только особо урожайный год, год-удача мог дать полновесный трудодень, где многие стремятся уехать из колхоза - кто в город на производство, кто поближе к райцентру, на промкомбинат.
В каждом районе имелись свои чапаевцы и свои разницы, всюду они могли бы помогать опытом друг другу.
Воробьев приехал в Кузовки на несколько дней раньше конференции, чтобы на месте приглядеться к Родневу, обо всем поговорить с ним.
На другой день после приезда он попросил:
- Нам надо, товарищ Роднев, съездить вместе в колхоз имени Разина.
- Там пока что смотреть нечего, - возразил Роднев. - Самый средний колхоз.
- Но обещает быть хорошим, и скоро…
- Не скоро, но годика через два поднимется.
- Вот в этом-то я и хочу убедиться.
И Василий повез Воробьева в Лобовище, но попросил сделать крюк и заглянуть сначала в "Дружные всходы".
Их машина, не заезжая в деревню, свернула к конюшне и остановилась среди занесенных снегом тележных передков и торчащих оглоблей. Из-за ледяного нароста на пороге двери конюшни плотно не прикрывались. Внутри было почти так же холодно, как и на воле, только воздух другой - тяжелый, удушливый. По обе стороны прохода торчали угловатые, лохматые, посеребренные инеем лошадиные крупы. Воробьев шел молча. Несколько раз снимал очки и, крепко сжав губы, протирал стекла перчаткой.
Дежурный конюх, громадный костлявый дядька, настолько оторопел перед нездешним, не районным начальством, свалившимся как снег на голову, что на все замечания и вопросы отвечал, напряженно уставившись в валенки:
- Я тут за Кузьму Пенкина дежурю. Кузьма-то баньку продает, в село уехал.
Когда они садились в машину, Роднев сказал:
- Вот так было и у разинцев год назад.
Вместо ответа Воробьев с шумом захлопнул дверцу машины и бросил шоферу:
- Поехали.
Дорогу обступили утонувшие по самую шею в пухлых сугробах молодые сосенки. Неожиданно сквозь сосенки, подняв искрящееся облако, прорвался и загородил дорогу всадник, в большой меховой шапке, весь вместе с конем осыпанный снегом, ни дать ни взять - былинный Соловей-разбойник. Воробьев сам тотчас признал его:
- Трубецкой! Остановимся-ка.
Трубецкой легко соскочил с седла, в знак приветствия тронул рукавицей шапку и спросил с насмешкой:
- Здравствуйте, Илья Анатолиевич. Вы что же, "Дружными всходами" интересовались? Завернули бы к ним на поля. Сегодня я их вдоль и поперек объездил. Ой, и будут у них весной дружные всходы!
- А что?
- Да то… Погода сменилась с затишья на ветры. С озими снег сдувает. Уж сейчас есть на взлобках голые плешины. Вымерзнет в таких местах озимь к весне. "Дружные всходы"! Лень щиты поставить, работа-то плевая. Глаза б не глядели…
Все трое, притопывая от мороза, постояли около машины, выкурили по папироске. Воробьев расспросил Трубецкого о его колхозе, пообещал заехать к нему. А уже в пути спросил:
- А что за причина - Трубецкой поля "Дружных всходов" объезжает? Что-то слишком уж близко их неудачи к сердцу берет.
- Хочет он "Дружные всходы", как и "Степана Разина", приблизить к себе. А в "Дружных всходах" нет ни парторганизации, ни толкового председателя. Надежной опоры внутри колхоза нет.
- За что же такому председателю выговор?
У Роднева еще стояли перед глазам унылые лошаденки с сединой инея на раздутых боках, конюх, бестолково поминавший какого-то Кузьму Пенкина, и он, помедлив, со злостью ответил:
- Не я выговор выносил.
Воробьев не стал допытываться.
Перед Лобовищем он повернулся к Родневу:
- Ну, где тут их конюшня?
В дверях конюшни стоял Федот Неспанов, как всегда в старом полушубке, когда-то светложелтом, теперь темном, засаленном и вытертом до блеска.
- Не знаешь, где Левашов? - спросил Роднев.
Федот очень не любил, когда приезжающие на конюшню спрашивали не его, а Левашова, и поэтому со всей небрежностью, на какую только был способен, ответил:
- Юрка-то? Да он там, где и должен быть. В лес его отправили, - и старик степенно протянул руку по чину - сперва Воробьеву, потом Родневу. - Ежели вас, скажем, наши лошадки интересуют, милости прошу входить. А ежели Левашов, поворачивайте машину и по Гребешковской дороге - тридцать километров, завтра встретите.
Федот, выразив на лице значительность, повел Воробьева в конюшню.
Прощался он так же, как и здоровался, - подержал руку Воробьева, подержал руку Роднева, солидно приговаривая:
- Милости прошу заглядывать. Как приедете в Лобовище, сразу, значит, заглядывайте, дорогой товарищ… Федота Никитича спрашивайте.
Они уже подходили к машине, как вдруг перед ними выросла щуплая фигура в тесном пальтишке, с обмотанным вокруг шеи шерстяным платком.
- Вот и помощник, Петр Чижов, прошу знакомиться, - улыбнулся Роднев.
Петька Чиж сделал несколько шагов вперед, по-левашовски покачивая узкими плечами, но руку подал степенно, как Федот Неспанов.
- А нашу лабораторию при конюшне вы разве смотреть не будете? - спросил он простуженным голосом.
Гости переглянулись. Роднев сам впервые слышал о существовании такой "лаборатории".
- Обязательно будем, веди, - первым нашелся Воробьев.
Вытоптанная среди сугробов тропинка привела их к небольшой, в два оконца, хибарке. Прокопченная труба устилала дымом заснеженную крышу.
- Это временно, - поспешно пояснил Чиж, которого, видимо, очень смущал неказистый вид лаборатории. - Вот станем богаче, специальный агро- и зоодом построим. Так и назовем - Дом науки.
Лаборатория состояла из двух крошечных комнатушек, отделенных друг от друга легкой дощатой перегородкой. В первой стоял стол, накрытый холстиной. Петька откинул холстину, из-под нее пахнуло теплым пивным запахом, по всей столешнице лежала желтоватая зернистая масса.
- Что это? - спросил Воробьев, поправляя очки и нагибаясь к столу.
- Это мы овес проращиваем. - Петька принялся торопливо объяснять, захлебываясь словами: - Зимой нет зеленых кормов, а зеленые корма и на рост влияют и на развитие. Вот заместо зелени даем. Овес проращиваем. Снег крутом, а у нас по зеленому корму лошади не скучают. И едят с охотой, такой лошадям вроде пшеничных пирогов.
За перегородкой хлопнула дверь, и вошел Спевкин в легкой телогрейке, в кубанке. Потирая рукавицей покрасневшие уши, он громко поздоровался:
- Здравствуйте, товарищи! - И, протянув Воробьеву руку, отрекомендовался: - Председатель колхоза Дмитрий Спевкин.
Петр при его появлении изменился в лице, напряженно вытянулся, вздернул вверх нос и тонким обиженным голосом обратился к Воробьеву:
- Разрешите пожаловаться на председателя колхоза. Денег не дает на коневодческую литературу. Книг у нас нет.
Спевкин повел сердитым взглядом на Петьку и с дипломатической вежливостью ответил Воробьеву:
- Не хочет понять - нет денег, мы живем не на широкую ногу.
- Да-а, а Груздев книги покупает - и политическую литературу и по крупному рогатому…
- Это наш секретарь парторганизации, - с той же вежливостью продолжал объяснять Спевкин, - ему я, правда, некоторые средства отпускаю. Да вам Груздев сам расскажет.
Когда Роднев и Воробьев уходили, вносившая дрова женщина застряла с охапкой в дверях и задержала их. Они услышали за перегородкой приглушенный сердитый голос Спевкина:
- Глупая ты, Чиж, птица. Выскочил! Областное начальство приехало. А ты: "Разрешите пожаловаться". Ну и что? Пожаловался? Просить надо было, просить. Намекнуть: мол, книг маловато, фондов нет, нуждаемся крайне. У начальства выпросить не позор, а святое дело!..
Воробьев и Роднев тихонько вышли на улицу и за дверьми переглянулись, засмеялись.
26
Как и всегда, накануне открытия конференции вечером состоялся пленум райкома. После пленума Паникратов и Воробьев поднялись наверх, в кабинет Паникратова.
Давно ждал Паникратов случая поговорить с Воробьевым как со старым другом, начистоту, неофициально. До сих пор между ними велись только деловые разговоры - Воробьев спрашивал, Паникратов отвечал.
Они вошли, зажгли свет.
За дверью кабинета ходил ожидавший прихода дежурного Константин Акимович. Старика смущало позднее присутствие начальства - нельзя было свободно устроиться на диване.
- Интересуюсь, - под небрежностью скрывая настороженность, начал Паникратов, - почему обком вместе с тобой не прислал на мое место человека? Ведь, кажется, ясно - все идет к тому, чтобы Паникратова по шапке.
Он с застывшей усмешкой следил, как Воробьев снял с покрасневших глаз очки, желтыми длинными пальцами протер стекла. У Воробьева было сухое с жесткими морщинками лицо, только глаза - серые, спокойные да к тому же сейчас усталые - смягчали выражение лица. Паникратов ждал, что Воробьев наденет очки, направит их на него и строго скажет: "Нет необходимости. Работать надо, Федор, и эти глупые вопросы - малодушничество".
И Воробьев действительно так и начал.
- Нет необходимости, - произнес он. - Никакой необходимости нет чужого секретаря вам навязывать. Кузовки богаты хорошими людьми. Выберете.
Кривая улыбка словно примерзла к лицу Паникратова. Он с минуту разглядывал Воробьева и, наконец, спросил:
- Кого? Роднева?
- Конференция покажет.
- А ты бы сам лично кого думал?
- Не я лично, а обком. Не забывай - я здесь представитель обкома.
- Обидно! Ведь всю душу…
- Знаю, - перебил Воробьев, - знаю, Федор, души ты не жалеешь…
- Так, так…
- Уже поздно. Завтра дел по горло.
На улице, охваченный холодом, Паникратов вдруг почувствовал, что напряженная улыбка все еще держится на губах. Представил себя с этой глупой улыбкой на унылом лице перед Воробьевым и плюнул от отвращения:
- Тьфу, черт!
Дома он долго не мот уснуть, ворочался с боку на бок, наконец встал, отыскал в темноте папиросу, закурил, сунул ноги в валенки и, накинув пиджак на плечи, уселся у холодного окна.