Около сизо-серого на морозе песчаного островка Роднев вдруг увидел подо льдом в затишке темное тело… Есть! Он заспешил, хотелось, чтоб Трубецкой скорей услыхал победный удар. Тяжелый чурбак повиснул над головой и упал - недовольно прогудел лед… Роднев быстро выдернул топор, всматриваясь в белое пятно на льду. Но рыба не переворачивалась вверх животом.
Роднев даже крякнул с досады: "Корягу прищучил".
Он двинулся дальше. Среди песка на дне начала попадаться галька, затем пошел мелкий камешник, дно стало пестрее и глубже. С каждым шагом глубина нарастала - в эту сторону идти незачем. Роднев уже хотел повернуть обратно, как под отливающим вороненой синевой льдом, среди шевелящегося от струившейся воды камешника, заметил широкую тень. Короткий, с крутой мясистой спиной, с тупой головой, стоял здоровенный голавль, видны были даже шевелящиеся красные плавники. Нацеливаясь в тупую голову, Роднев медленно занес чурбак "бухала". В это время со стороны Трубецкого ухнул удар, голавль чуть пошевелился, и Роднев с силой опустил молот. Он пробил лед, с хлюпаньем выплеснулась вода. Голавль медленно показал желтоватый живот и тронулся по течению. Роднев выхватил топор и, забежав вперед, начал пробивать полынью. Хлюпала вода, она вырывалась из-под обломков, подбиралась к стоявшему на коленях Родневу. Он рубил, а желтый живот голавля, цепляясь, вздрагивая, подползал ближе к проруби. Не крюком, а стряхнув рукавицу и запустив в ледяное крошево голую руку, Роднев вытащил матерого, отливающего по чешуе желтизной голавля. "Килограмма два, не меньше", - подумал он, притворяясь сам перед собой равнодушным, и поскорей сунул в меховую рукавицу мокрую, сразу занывшую от холода руку.
Это было начало. После голавля он добыл налима, с мягким, как кисель, телом, но налим ожил и пружинисто забился в его руках.
Мешок Роднева стал тяжелеть. Солнце уже село, разгоралась слабая зимняя зорька. Белое кружево кустов на свету стало розовым, а в тени - нежносиним.
К Родневу подошел Трубецкой. Он еще издалека, радостно улыбаясь, показал ему поддетую на крюк щуку.
- Гляди, какую ведьму пристукнул!
- Здорова-а, - не без зависти смерив глазами, покачал головой Роднев.
И они, развязав мешки, став перед ними на колени, как дети принялись хвастать уловом друг перед другом.
Поднялись. Трубецкой, с виноватой улыбкой смотря куда-то вдаль, на берег, заговорил:
- Знаешь, Василий, я все время ходил и думал… Что, если "Дружные всходы", как и "Степана Разина", к нам приблизить? Только условие, - боясь, как бы Роднев не перебил его, заспешил Трубецкой, - этого Касьяна Огаркова - вон с председателей. Не человек, а какая-то швабра на двух ногах. Это не Спевкин, его не научишь.
- Это верно. Касьяна и бригадиром оставлять боязно.
- Вот-вот, - обрадовался Трубецкой. - Молодого парня, пусть неопытного… Опыт - дело наживное, поможем. Так что ж, пойдем, что ли, ко мне! Моя старушка сейчас налимчика на сковородку, а бутылочка найдется. Хорошо с морозцу.
Но они задержались.
В морозном воздухе давно уже разносился глухой стук моторов. Он приближался… Наконец, среди розово-голубой пены прибрежных кустов показался трактор. Сдержанно ворча, трактор подполз к застывшей реке. За ним показался второй.
Из кабинки первого трактора спрыгнул сидевший рядом с трактористом человек в полушубке, в ватных брюках, в шапке-ушанке. Он пошел по льду, глядя себе под ноги. Трактор стоял на склоне берега, у самой кромки льда, и рычал, выбрасывая в морозный воздух голубоватый газ. Человек повернулся и, махнув рукавицей, крикнул:
- Давай за мной!
Роднев узнал Марию.
Захрустел лед под гусеницами. Первый трактор медленно-медленно, как пугливый купальщик в холодную воду, входил в реку. Прогнулся, лопнул гибкий лед. Трактор осел. За ним так же осторожно, след в след, в ледяное крошево влез второй. На берегу показался третий трактор.
Мария, склонив голову, уставившись глазами в лед, как бы глубоко задумавшись о чем-то и не замечая стоявшего посреди реки, метрах в двухстах в стороне, Роднева, шла не торопясь к противоположному берегу, а сзади нее, на почтительном расстоянии, скрежеща, кромсая ровный лед, оставляя после себя рваную, забитую ледяной шугой широкую полосу, шел первый трактор, за ним - второй уже по проложенной дороге, за вторым - третий.
Трещал лед, ревели моторы, выплескивалась через край и бежала по ледяной глади вода, стелился отработанный газ над рекой, а женщина в засаленном полушубке и ватных неуклюжих брюках спокойно шла, словно нисколько не интересуясь тем, что происходило позади. Она подавалась в сторону, и тракторы послушно поворачивали за ней; она останавливалась, задумчиво разглядывала дно впереди себя, и они замедляли ход; она трогалась вперед, и, взревев дружно моторами, тракторы прибавляли ход…
Река гудела, звенела, стонала. Искромсав на пути маленький песчаный островок, тракторы, пробив лед в последнем рукаве, вышли на берег. Мария влезла в кабину. Она ни разу не оглянулась в сторону Роднева.
Преодолев крутой подъем берега, машины с торжественным ревом исчезли. Снова стало тихо, только жалобно позванивали друг о друга бьющиеся льдинки.
20
На следующий день, утром, едва открыв глаза, Роднев почувствовал себя так, словно был именинником. Только в детстве и только в день своего рождения он просыпался с точно таким ожиданием чего-то хорошего в жизни.
Тогда было чего ждать: мать пекла пирог с кренделями по черничному полю, каждый крендель - буква, а букв четыре - "В-а-с-я"; отец развертывал платок и доставал книгу с картинками, с золотыми буквами на твердом переплете; дед приносил щегленка в самодельной клетке или живого зайчонка, пойманного еще летом; старший брат Алексей дарил забавную вертушку с деревянным человечком, - ежели ее прибить к коньку крыши, то при ветре деревянный человечек отчаянно, словно отмахиваясь от комаров, заболтает руками и ногами, запляшет.
Но сегодня у Роднева не день рождения, да уж давным-давно никто и не приносит ему такие подарки.
Что же это? Почему ему так хорошо? Ах, да! Вчера - река, лед, тракторы, Мария!.. Сегодня он увидит ее.
Роднев выбросил руки из-под нагретого одеяла и с силой, так, что захрустела каждая косточка в теле, потянулся.
Комната была залита каким-то мягким, бодрым светом, от которого все вокруг казалось чище и свежее обычного.
Он вскочил с кровати и восторженно присвистнул. Посреди ослепительно белого двора, в одном пиджачке, в шапке, второпях одетой задом наперед, радостно выплясывал новыми валенками по нетронутому снежку соседский парнишка Никитка. Первый снег!
Для Роднева, как и для этого Никитки, первый снег - с детства праздник. Первый снег - начало здоровой русской зимы с ядреными морозами, со скрипом валенок по накатанной дороге, с метелями, неуклюжими тулупами, санями-розвальнями!
Радость, по мере того как проходил день с его будничными заботами, сменялась у Роднева тревогой. Проснувшись, он был уверен - они встретятся, а когда, где, случайно или намеренно - он и не думал об этом. Но день проходил…
"Может, пойти вечером к ней? Но удобно ли? Нет, встреча должна быть случайной". И все же, улучив минуту, когда в отделе никого не было, Роднев позвонил в МТС.
- Кто говорит?
- Да вам-то не все равно? - с досадой ответил Роднев.
- Ну, ежели мне "все равно", то я не мальчик бегать разыскивать бригадиров. - И трубку повесили.
Он пришел вечером к себе домой, увидел на столе привычные книги, тетради, ученическую в золотой ржавчине фиолетовых чернил "непроливашку", и ему до духоты стало тоскливо. Он не разделся, а постоял, как чужой, посреди комнаты, глядя на стол, и повернул: "Пойду прогуляюсь".
Окружным, запутанным путем подошел он к дому Анфисы Кузьминичны. "Что я, мальчишка - тайком под окна пробираюсь?" После этого оставалось одно: или повернуть обратно, к своим книгам, к чернильнице-"непроливашке", или - войти. И он решительно поднялся на крыльцо.
Ему открыла хозяйка. И то, что открыла не Мария, еще больше усилило обиду Роднева за самого себя. Он сказал сердито:
- Мне Марию нужно видеть.
Он ждал, что хозяйка скажет: "Нету дома", и он спокойно пойдет обратно. Но та засуетилась:
- Пожалуйста, пожалуйста, товарищ Роднев. Дома, дома.
За ее суетливой любезностью чувствовалось и любопытство, и радостное ожидание чего-то интересного, и боязнь, что вот-вот это "интересное" может сорваться.
Мария, верно, только что мыла голову, ее тяжелые косы, уложенные вокруг головы, казались темнее обычного. Чистое розовое лицо, полная свежая шея, пестренькое ситцевое платьице - опять она новая, не такая, как раньше.
- Пришел? - спросила дрогнувшим голосом.
- Может, не во-время? Помешал?
Она плотнее прикрыла дверь и, взяв за локоть, подвела его к столу.
- Садись. - И сама села.
С минуту глядела она ему в лицо, и Роднев не выдержал этого тяжелого взгляда, он пошевелился, смущенно улыбнулся и признался в том, что и без того было ясно:
- Вот, пришел.
- А я ждала… Я знала - придешь, должен прийти.
Анфиса Кузьминична, хозяйка дома, где квартировала Мария, была из тех старушек, которые при встрече вместо слова "здравствуйте" говорят: "А вы слыхали?" Она весной первая сообщила, что Паникратов-де встречается с квартиранткой. Но эта новость не вызвала большого удивления - он вдовец, она вдовушка, он мужчина хоть куда, и она не уступит, сама судьба - быть свадьбе. Но то, что Мария стала встречаться не с Панкратовым, а с другим, да еще с близким Паникратову человеком, - вот это "новость"!
В Кузовках, где добрая половина жителей между собой кумовья или сваты, такие вести разносились быстро. Однако "новость" Анфисы Кузьминичны не застала Федора Паникратова. Он выехал по вызову в обком партии.
21
Когда в коридоре райкома слышалась тяжелая поступь Паникратова, машинистки в общем отделе начинали зябко кутаться в платки. Секретарь райкома все время был мрачен и раздражителен. С Родневым у него за день до отъезда вышла короткая стычка.
- Федор Алексеевич, будет семинар секретарей первичных организаций, хорошо бы на нем выступили от разинцев и от чапаевцев.
- Это что? Самореклама?
- Нет! - резко ответил Роднев: оскорбить его сильнее Паникратов не мог. - Забота о будущем урожае!
А Паникратову было не до будущего. Какое же будущее, когда сейчас район переживает несчастье! Минует все, забудется, тогда можно подумать и о будущем.
Но вот Паникратов уехал, за него остался Сочнев, а с ним Родневу было легко сговориться.
По дороге, припорошенной сухим снежком, Роднев приехал в Лобовище.
Груздева в правлении не было. Там сидел Спевкин с Алексеем Трубецким, гостем в Лобовище нечастым.
- Вот учу уму-разуму. Боюсь, как бы разинцы не промахнулись с лесозаготовками. Тут председательское соображение нужно. Приехал рассказать, пока не поздно, - здороваясь, пояснил Трубецкой.
- Что за "председательское соображение"? - удивился Роднев. Он знал - колхозы должны выделить на работу в соседний леспромхоз определенное количество людей и лошадей, их нужно назначить, только и всего; какие еще "председательские соображения"?
- А соображения такие, - принялся объяснять Трубецкой, - чтоб государству была польза и колхозу выигрыш, словом, и матка не сохла и телята сыты. Как делали здесь раньше? Приходила им разнарядка, выделяли работников из тех, кто поплоше. Хорошие, мол, и в колхозе пригодятся. И, глядишь, съездили в лес - оборвались, лошадей заморили, а заработать не заработали. Колхозу от заморенных лошадей убыток, работники недовольны, да и государству, само собой, от аховых работников польза аховая. Так ведь было, Дмитрий?
Спевкин с готовностью тряхнул кудрями: "Так, так".
- А мы выделяем лучших работников. Не скупимся, потому что зимой в колхозе работы не много. Даем им лучших лошадей и говорим: "Поезжайте, друзья, не срамите колхоз, больше зарабатывайте". Посылаем не на квартал, а на всю зиму, на сезон. Ребята крепкие, за месяц они всю зимнюю норму выполнят, глядишь, там уже прогрессивные идут; за один кубометр платят как за полтора или за два даже. К концу зимы наши ребята так зарабатывают, что не каждый инженер такой оклад получает. Петр Корпачев, например, в прошлую зиму пятнадцать тысяч привез, а Рогулин - восемнадцать. О Рогулине по лесу слава идет.
- Восемнадцать тысяч! - подавленно протянул Спевкин.
- Да за лошадь, на которой он работал, колхозу перечислили восемнадцать тысяч. А мы десять лошадей посылали, чуть не сто тысяч чистеньких.
- Ах ты, мать честна! - шлепнул по колену Спевкин. - Сто тысяч, как с куста!
- Не с куста, а с леса. Видишь, и колхозники подзаработали, и колхоз в выгоде, и государство не в накладе. Сколько эшелонов леса наши ребята нарубили и вывезли? Разве это не святое дело? А?
- Но лошадей-то измотали, конечно? Вам хорошо - конюшни богатые, а у нас отправь крепких лошадей, весной Лазаря запоем, посевную проводить не на чем.
- А мы в лес вместе с рабочими контролера над лошадьми посылаем, старшего конюха Гаврилова. Тот лошадей замучить не даст.
- Ага. Мы Юрку Левашова пошлем.
У Роднева было в колхозе много дел, и он перебил:
- Извини, Алексей Семенович… У меня давно к Дмитрию вопрос есть.
Спевкин насторожился.
- Ты еще долго думаешь, переросток, в комсомоле сидеть? Пора бы подавать заявление в партию.
У Спевкина от смущения рука сама собой полезла в волосы.
- Я давно думаю, Василий Матвеевич. Побаиваюсь. Помню, как мы с тобой встретились.
- Что было, то прошло.
- Я могу дать рекомендацию, - внушительно произнес Трубецкой. - Человек стоящий, что ни скажи - на лету хватает.
Роднев ушел.
Переговорив обо всем и проводив Трубецкого, Спевкин направился к Груздеву. Тот сидел дома и, почесывая под расстегнутым воротом рубахи волосатую грудь, разбирал на столе какие-то бумаги. Недавно Груздеву пришлось завести очки. Спевкин сам выбрал ему в городской аптеке самые большие, в черной оправе. "Не усы бы, вид у тебя, Степа, под академика, - посмеивался Спевкин. - Усы-то ефрейторские, сбрил бы к ляду, на что они, когда очки есть".
Однако, когда заставал Степана за книгами, в очках, насупленного, невольно проникался уважением.
- Был у тебя Роднев?
- Был. Только что уехал.
- Он говорил тебе?
Груздев печально вздохнул, освободился от очков, и с его лица как бы смыло всю строгость.
- Говорил, Митя, говорил… У меня - голова кругом. Ну-ка, подумай - с докладом выступить!
- С каким докладом?
- Как каким? Перед всеми секретарями парторганизаций района придется мне рассказывать о нашем почине. А какой я, прости господи, докладчик!
- Ну и ну! Точно - задачка! Только я тебя о другом спрашиваю: не говорил тебе Василий, что мне пора оформляться в кандидаты? Рекомендацию хочу попросить у тебя.
Лицо Груздева сразу же отвердело.
- М-да… Не дам я, пожалуй, тебе рекомендацию. Обожду.
От неожиданности у Спевкина пересохло в горле.
- Это как?
- Пока Роднев жил у нас, ты было схватился читать, потом, смотрю, бросил. Лежат книги у тебя в столе среди рассыпанной махорки, мешают только.
- Сам знаешь, в колхозе дел по уши, не успеваю везде.
- А у меня не "по уши"? Чай, тоже не без дела сижу - и МТФ и парторганизация на мне, - а креплюсь. На гулянки ходить, отплясывать небось время находишь?
Спевкин рассердился.
- Роднев дает рекомендацию, Трубецкой дает, а ты - "не дам". И не надо! В райком комсомола пойду или к Чураеву, дадут, не откажут!
- А через кого вступать будешь? Через нас, мы же будем принимать. А я, брат, все на собрании выложу, как есть.
В знак того, что разговор окончен, Груздев снова надел очки. Надевал он их по-особенному, подаваясь головой на очки, не седловину садил на нос, а нос подводил под седловину. Строгий блеск стекол на обветренной физиономии Груздева охладил Спевкина, он сразу понял: и ругаться и просить бесполезно.
Лишь на улице к нему вернулась способность удивляться: "Вот тебе и Степа Груздев! Раньше как Роднев, так и он, а теперь гляди-ка! Поспорь с ним. Не дам - шабаш! Пожалуй, и в самом деле в районе выступит. И когда он успел так перемениться?.."
22
Паникратов вернулся из области поздно вечером. Дети спали. Старуха мать, привыкшая встречать сына из всех командировок, спросила:
- А Наташке валеночки купил?
- Нет, не купил, - ответил невесело Паникратов. - Некогда было.
- Некогда! До сих пор девчонка в ботиках ходит. - И старуха, привычно собирая ужин, заворчала. - Отцы! Нарожают детей, а заботки нисколько тебе нет, нисколько! Говорила ведь, говорила - женился бы…
Тут она вспомнила, что Федор еще не знает известной всем в Кузовках новости.
- Чем не невеста тебе была Машка, - и видная из себя и работящая? За такую небось мужу краснеть нечего. Так нет! К Марии-то, слышь, стал прислоняться этот, как его… ну, который у нас в гостях тогда был, когда Витюшку из школы встречали. Роднев, что ли? У тебя теперь работает. Он, поди, не как ты, не хлопает глазами. Он тебе живо даст от ворот поворот.
Паникратов, обычно молча выслушивавший воркотню матери, прикрикнул:
- Да перестань ты! Больно нужны мне эти бабьи сплетни!
- Сплетни? Вот тебе и сплетни! Горюшко мое, и в кого ты уродился? Отец-то твой, царство ему небесное, не такой лопоухий был. Меня с богатого двора свел.
Утром Паникратова встретил в райкоме Сочнев.
- А-а, вот и ты, наконец! Когда приехал? Почему машину не вызвал?
Сочнев тоже, видно, только-только появился в райкоме. Со щек его не сошел горячий морозный румянец.
- Чему радуешься? Нечего веселиться, - Паникратов тяжело опустился на стул.
Сочнев собрал около пухлых губ суровые складки.
- Что сказали?
- "Поживи, Паникратов, до партконференции, там будет видно", - вот что сказали.
- Да-а, - протянул Сочнев, - конференция-то не за горами.
Паникратов поднялся, прошел к своему столу, но Сочнев не любил и не умел грустить, глаза его вновь заблестели, и он начал оживленно рассказывать:
- К семинару готовимся. Знаешь, решили выступление Груздева из "Степана Разина" на семинаре дать, пусть расскажет, как они перенимали опыт у чапаевцев. Парторганизация там маленькая, а дела делает. Вопросы, споры будут… Думаем, живой получится семинар.
- Роднева выдумка?
- Роднева… Он и Груздеву помогает готовить выступление.
Паникратов презрительно дернул щекой.
- Роднев начинает командовать в райкоме, и ты под его дудку заплясал.
Глаза Сочнева удивленно округлились.
- Послушай, Федор… что значит "заплясал"? Дело-то нужное.
Паникратов вскочил, хлопнул ладонью по столу.
- Был план семинара утвержден на бюро? Был! Ты его утверждал? Утверждал! Этот Роднев только появился в районе, чуть-чуть помог колхозу и уже ползет во все щели… Карьерист твой Роднев! Вверх лезет! Не замечаешь? А я замечаю!
Сочнев побледнел.
- Ты напрасно. Зря! Какой же он карьерист?
Паникратов понял, что кричал он действительно напрасно.