- Да потому, что гэс - межколхозная, а у вас между колхозами большой дружбы не чувствуется. Взять хоть помощь Возницына. Вспахал, рассадой выручил - казалось бы, удружил, а дружбы не вышло. Наверняка теперь в колхозе "Рассвет" ворчат на Возницына: подбил, мол, нас на капусту, уж лучше бы мы овсом засеяли, пропадет зря земля.
Они с минуту помолчали, оба разглядывая унылое в спекшихся комках поле, на котором еще кой-где боролись за жизнь хилые зеленые кустики.
"Ну, что ты мне поешь? - думал Паникратов. - Сам знаю, что надо было действовать иначе".
- Вот подумай и Макара заставь подумать. Он, верно, не считает себя виновным. И об одном еще прошу, Федор: будет трудно - звони, приезжай, беспокой меня. Вместе-то решить проще.
Паникратов хмуро кивнул головой. Он не был уверен, что у него когда-либо появится желание "беспокоить" Роднева.
6
На другой день Паникратов привел полюбоваться "рассветинской капусткой" председателя колхоза "Свобода" Макара Возницына.
Федор Алексеевич ткнул носком сапога в лунку, где лежал мятый кустик рассады, и произнес:
- Поле-то мертвое. Учитель! Капусту сажать научить не мог… Не работать бы надо за соседей, а уму-разуму их учить! Не стыдно теперь глядеть?
Возницын, краснолицый, с двойным подбородком, расставив толстые ноги, с минуту оглядывал поле, словно увидел его впервые.
- От таких безруких всего можно ждать, - наконец, с хрипотцой пробасил он. - Ты видел, как они с рассадой обращались? - И без того красное лицо Макара вдруг побурело от негодования. - Вот где стыд мой! - Он, зажав в пухлой руке сложенную газету, стал потрясать ею перед носом Паникратова. - За чужие грехи краснеть приходится. Сам небось читал да подсмеивался над дурнем с широкой душой, Макаром Возницыным.
В районной газете "Знамя колхоза" была напечатана заметка "Широкая душа", где подробно, с язвинкой, рассказывалось о "помощи" Возницына колхозу "Рассвет" во время посевной.
- Ладно, не тычь, а храни на память, - отвел от лица газету Паникратов. - Ты что ж хочешь сказать: "продолжение следует"?
- Как?
- Да так. Хочешь снова в газету попасть - сделай одолжение, я первый напишу. Не хочешь, так пойдем сейчас к Ивану Симакову и будем договариваться. Раз решили - надо учить!
Макар снял кепку, достал пропахший табаком платок и старательно вытер бритый массивный череп, к которому были прижаты неподходящие маленькие, аккуратные, почти детские уши.
- Дубьем бы учить этих рассветинцев, дубьем, - проворчал он.
Это означало, что Макар согласен.
Председателя колхоза "Рассвет" Симакова они нашли на окраине деревни Тятино-Осичье, около кузницы. Тут же, у кузницы, стояла и лошадь Симакова, такая же круглая и низкорослая, как и ее хозяин. Кузнец, молодой парень без рубахи, с грудью, закрытой грубым брезентовым фартуком, и сам председатель, поглядывая озабоченно на ноги лошади, о чем-то совещались.
Появление Паникратова и Возницына прервало это совещание. Кузнец сразу же полез в карман, достал облупленную банку из-под леденцов и газету, сложенную гармошкой. Эту газету он развернул и с нарочитым сожалением вздохнул, поглядывая на Макара Возницына.
- Закурить бы, да вот газетку жалко. Здесь заметочка одна есть. Вокруг нее все выкурил, а ее храню. Нет ли, Макар Макарович, у тебя на заверточку бумажки?
У Возницына лицо снова стало наливаться бурой краской.
- Уж будет тебе, - недовольно проворчал Симаков.
На добром щекастом лице Симакова быстро бегали вечно смущенные глаза. И сейчас он испуганно озирал ими наливающееся гневом лицо Макара. Но Макар не разразился руганью, он только обернулся к Паникратову и спросил:
- Хороши? А? Хороши! Вместо благодарности, что с севом выручил, насмешки строят. А?
- Уж ладно, в самом деле… - снова примиряюще начал Симаков.
Но кузнец не унимался:
- Мы тебе благодарны, Макар Макарыч, да не за все. Вспахали - спасибо, а вот, к примеру, рассаду подбросили, ну прямо - на, боже, что нам негоже.
- Ох, да будет, право!..
- Интересно. Рассада не нравится? Скажите на милость! Федор Алексеевич, слышите? - растерянно повторял Макар, взглядом призывая Федора Алексеевича быть свидетелем этой черной неблагодарности.
Паникратов молчал. Кто прав, он не знал: конечно, рассветинцы неблагодарны, но возможно, что им подкинули завядшую, с "потревоженными" корнями рассаду, - мол, сойдет, не за деньги, "дареному коню в зубы не смотрят".
"Пожалуй, прав-то Роднев: нет пока что дружбы между колхозами".
7
Паникратов приехал в райком по вызову Роднева.
- Входи, входи! - приветствовал Роднев, вставая из-за стола. - Что-то не слышно тебя было, притаился, ни одного звонка. Рассказывай, как дела?
Паникратов сел и с неискренним равнодушием ответил:
- Плохо.
Он был готов на все: станут на бюро крыть - их право, попросят с работы - тем лучше, уедет.
- Так. Дальше.
- Дальше некуда. Плохо.
- А точнее?
Ни лгать, ни краснеть Паникратов не умел. Он поднял взгляд и глухо, с расстановкой начал:
- Давай говорить начистоту. Обратиться к тебе я не мог. Сердце не лежало. Нам вместе работать нельзя. Оставить в покое ты меня, знаю, не оставишь. Значит, мне надо опять уезжать.
Если Паникратов не умел краснеть, то у Роднева багровые пятна проступили на лице. Удивил и обидел его даже не разговор Паникратова, а взгляд - дикое недружелюбие, не прячась, не таясь, глядело на него из-под паникратовских бровей.
Роднев вскочил, с силой ударил небольшим сухим кулаком по столу. Упал стаканчик, раскатились по зеленому сукну красные, синие, желтые карандаши. Паникратов удивленно поднял брови - он впервые видел таким Роднева: с пылающими пятнами по всему лицу, взбешенного.
- Бежать! Нет, ты будешь работать! Что это за личные счеты, ком-му-нист Паникратов!
Он выдернул листок из папки, ткнул Паникратову:
- Читай!
Это было решение бюро райкома партии, где говорилось, что на председателя сельсовета Паникратова возлагается ответственность за организацию общественного труда на строительстве былинской гэс.
- Придется отменить решение, - пряча от Роднева глаза, но с прежним упрямством произнес Паникратов, кладя на стол листок. - Не справлюсь.
- Отменить решение? Если б не твоя спесь… "Не справлюсь!" Скажите на милость. А мы заставим справиться! Заставим! И спросим! Жестоко спросим! Жалости не жди!
Роднев стоял перед Паникратовым, остроплечий, худенький, всклокоченный, злой, и Паникратов, которого последнее время чуть не каждое слово Роднева раздражало, на этот раз удивлялся, почему не чувствует ни обиды, ни раздражения.
И когда Роднев сухо сказал: "Все! Можешь идти, товарищ Паникратов…" - Паникратов встал и покорно вышел, все еще удивляясь, почему не чувствует он обиды.
От Роднева Паникратов направится в райисполком, к предрику Мургину, с которым проработал бок о бок много лет.
Теперь Мургин более чем когда-либо дружески относился к Паникратову. Он чувствовал себя как бы виновным перед ним: работали вместе, виноваты, считай, одинаково, - он, Мургин, остался, Паникратова отстранили.
- Слышал решение-то бюро? - спросил Мургин, когда они уселись друг против друга.
- Слышал, - нехотя ответил Паникратов.
- Трудно тебе, брат, придется.
- Уж не жалеть ли меня ты надумал?
- Пожалеешь. Былина - не Важенка. На Важенке вокруг колхоза Чапаева целая семья колхозов образовалась. Это - маячок. По нему курс держат. А на Былине у тебя такого маяка нет.
- Ладно, Павел, - оборвал Мургина Паникратов, - жалеть меня нечего. Я как-нибудь и без жалости обойдусь.
Только сейчас, слушая Мургина, понял Паникратов, почему он не обиделся на Роднева. Роднев сказал: "Жалости не жди". Значит, если б посторонним считал, не сказал бы так. Не посторонний секретарю райкома Паникратов. Немного, и на этом ему спасибо.
8
Всего неделю назад на реке Былине стояла старая мельница. Ветхий домишко помолки утопал в серебристо-зеленой пене ивняка, торчала только крыша в бархатных заплатах мха, поросшая травой и молодыми побегами кустарника.
Через древнюю, почерневшую плотину, залатанную кусками свежего золотистого теса, били, сверкая, как лезвия отточенных кос, струйки воды. Выше плотины - тихая заводь, на черной воде - зеленые плоты кувшиночных листьев, украшенных неяркими желтыми цветами. Шум падающей воды, кусты, купающие листву в реке, в темном плюще мха древняя крыша - старый мир заброшенных мельниц и омутов, мир вечного покоя, - то было всего неделю назад…
Сейчас нет ни мельницы, ни плотины. Вместо них на берегу лежит куча гнилых, изопревших в воде бревен и досок. В спущенной мелкой воде виднеются перепутанные длинными стеблями листья кувшинок - не прежнее гордое украшение реки, а жалкий, ненужный ей хлам. Пышные кусты в одном месте сломаны, измяты, втоптаны в землю проехавшим здесь трактором. Этот трактор оставил после себя на берегу невысокий штабель толстых, недавно обделанных бревен, щедро истекающих прозрачной, как капли росы, смолой.
Вместо дряхлой мельницы люди решили поставить здесь электростанцию.
Вчера они разобрали по бревнышку домик помолки, разрушили плотину, помяли кусты, скоро искромсают весь берег, засыплют его холмами рыжего песка, примутся перегораживать реку новой плотиной, широкой, прочной, увязанной рядами просмоленных бревен. Они поставят на место старенькой, приглядевшейся помолки непривычно новое, с высокими окнами здание. От него во все стороны ряды свежеобтесанных столбов понесут к колхозам басовитой струной гудящие по ветру провода.
Сделают это люди, а природа, робко притихшая на время, очнется и неторопливо примется за свое: взмутненную людьми воду снова сделает прозрачной, измятые, изрытые, истоптанные берега опять покроет кружевом кустов, а выше новой плотины более широкую, чем прежнюю, заводь по своему вкусу украсит цветами и листьями кувшинок.
И те люди, что так бесцеремонно разрушили старые, заботливые украшения природы, вновь признают это место красивым, привыкнут к его новой, не похожей на прежнюю, красоте. И исчезнет из памяти людей зеленый мирок старой мельницы, что ошибочно мог вызвать впечатление вечного покоя.
Сколько таких вот лесных речек с водой, пахнущей болотом, перегорожено плотинами! В области есть целые районы, где в каждой избе над семейным столом, вытертым локтями многих поколений, горит электрическая лампочка.
Река Былина, лесная, глухая, заросшая дикой малиной и смородиной! Приспело и твое время сменить латаное-перелатанное колесо помолки на турбину гидростанции. Никто уже нынче не удивится твоей новой судьбе. Даже древняя бабка Марфида из Касьянова-Осичья, прожившая три четверти жизни при лучине, и та, когда вспыхнет свет, перекрестится и скажет:
- Слава тебе, господи, и у нас засветило…
9
Ночью прошел дождь, а утро было солнечное. Правый берег Важенки стал оживать. Когда готовили народ к выходу на работу, то опасались, что строительные бригады дальних колхозов опоздают. И, как всегда получается в таких случаях, в этих-то колхозах перестарались: пришли строители оттуда намного раньше. Рассаживались по берегу кучками, курили, беседовали.
Пора бы уж начинать митинг. Но в это время к месту строительства приблизился не предвиденный никакими планами огромный - шириной в четыре бревна, а длиной около семидесяти метров - плот. Плот этот плыл по реке, но не как обычно, вниз по течению, а вверх, против течения. Два трактора: один с одного берега, а другой - с другого, до гудения натягивая толстые стальные тросы, тянули плот.
Мария получила задание - подвезти лес, заготовленный колхозом "Путь Ильича". Штабели леса, хотя они и лежали у самого берега, сплавить нельзя было. Находились эти штабели на четыре километра ниже будущей станции. Вывезти по дороге? Пришлось бы в каждый заезд, объезжая Останов овраг, делать крюк в семь километров.
Мария проверила берега, присмотрелась к ним и решила двумя тракторами вывезти лес за один рейс.
Ночью ее трактористки с ильичевскими девчатами спустили лес на воду, сплотили его в двадцать три плота и все их дважды, от первого до последнего, прошили толстым стальным тросом, а концы его вывели наружу и закрепили намертво на тракторах.
Ломая кусты, рыча, тракторы медленно двинулись вдоль реки, один по левому, другой по правому берегу. По тихой реке, держась ближе к правому берегу, семидесятиметровое чудовище, похожее на огромную гусеницу, медленно поплыло против течения.
Ожесточенно рычащие с берегов тракторы, длинная цепь узких плотов, плывущих вопреки законам реки не вниз, а вверх, звонкие девичьи голоса с плотов, падающие в воду кусты, срезанные под корень туго натянутым стальным канатом, - такую картину увидели идущие с песней, с гармошками, с флагами чапаевцы. Увидели, и песня замерла; гармонисты торопливо стали застегивать мехи гармошек - все, а вместе со всеми и Роднев, и Мургин, и Трубецкой, бросились к берегу. Несколько минут над рекой стоял страшный шум, сотни голосов кричали, сотни рук мелькали в воздухе.
Какой-то паренек, сорвав одежду, в синих трусиках, зябко приподняв плечи, полез в воду к плотам. Это было командой.
- Ребята, плоты разбирать!
Сотни людей стали стаскивать сапоги, засучивать брюки, раздеваться, бросались в воду, облепляли плоты.
- Дви-и-гай к берегу!
- Не толкись!
- Трактористам крикните: пусть к берегу подтягивают!
- Эй, на тракторе! К берегу давай!
Строго распланированное начало строительства рухнуло. Не до митинга. Мургин, вчера приготовивший поздравительную речь, сейчас бегал и распоряжался, куда складывать вынутые из реки бревна.
И только когда плоты были разобраны, а лес мокрыми штабелями лег в стороне под кручей, забегали по берегу бригадиры, голосисто собирая людей:
- Ма-а-зунов!
- Федоров! Э-э-эй!
- Где Сушков?.. Не видал Сушкова? Куда его черти дели?
Бригады занимали свои места.
10
Звено Юрки Левашова работало на рытье рукава. Ребята надежные - бросают песок играючи. Юрка ждал одного - стать лицом к лицу со звеном Сергея Гаврилова и показать своему дружку и учителю, что не во всяком деле разинцы слабее чапаевцев. Но напротив встало не звено Сергея, а девчата, звеньевой у них Елена Трубецкая, дочь председателя.
Юрка бросил лопату, пошел искать начальство. На конце рукава наткнулся на Саватьеву.
- Пелагея Никитична, - поманил Юрка, - вылезь на минутку.
- Что скажешь, звеньевой?
- Пелагея Никитична, - осторожно начал Юрка, - вроде ошибка получилась. Силы-то неравные. Девчат напротив нас поставили.
- Ошибка? А мне кажется - правильно.
- Так у нас же ребята, каждому на одну руку по силе пять девчат надо, - возразил Юрка.
Пелагея рассердилась.
- Один на один, спору нет, сильнее, а вот сильнее ли звено на звено - это еще бабушка надвое гадала. Докажите!
Юрка отошел и сердите сплюнул: "Беда! До чего эти чапаевцы высоко летают, словно, кроме них, никто на свете работать не умеет. "Докажите!" Было бы кому доказывать, а то девчатам. Тьфу ты!"
Когда он вернулся к своему звену, к нему подошла Елена.
- Товарищ звеньевой!
- Ну? - хмуро буркнул Юрка и отвел взгляд: у чапаевского звеньевого большие синие строгие глаза, взглянешь в них - в жару в озноб бросает.
- Ваши ребята перелезают на нашу сторону. Что это? Если помощь, то спасибо - без вас управимся.
- Ребята, - угрюмо махнул рукой Юрка, - не лезь к ним.
Работали в две смены, в шесть лопат - шесть человек отдыхают, покуривают, шесть копают. Юрка спрыгнул вниз, отобрал у сменщика лопату, с ожесточением всадил ее в плотный песок, вывернул на полный штык и размахнулся, чтобы выбросить. Но не выбросил - песок с лопаты полетел обратно.
- Ты не шибко махай! - Лешка Гребешков, сердито морщась, потирал ушибленное Юркой плечо.
Звеньевой понял, что его ребята залезали на чужую сторону не из желания помочь - шестерым на участке тесно. Все ребята крупные, каждый размахнуться хочет, одному Юрке пол-участка мало.
Потолкавшись в тесноте, с оглядкой, как бы кого не ударить концом лопаты, Юрка вылез отдыхать наверх.
Только сейчас, приглядевшись со стороны к работе звена Трубецкой, Юрка понял, до чего глупо идет работа на его участке. У девчат двое идут и вскапывают во всю ширину свой участок так, как вскапывают грядку: за ними движется вторая пара и не лопатами, а совками выкидывают взрытый песок наверх. Работают девчата непрерывным конвейером - равномерно снимают слой за слоем, штык за штыком.
На потных спинах ребят перекатываются мускулы, песок лисьими хвостами взметается вверх, а девчата насмешливо косятся. Если бы парни, звено Сергея, скажем, не обидно и перенять, а тут - девичьим умом жить… И Юрка успокаивал себя: "Ничего, такую-то бригаду и без чапаевских приемчиков обгоним".
Он неуклюже полез в рукав, выгнал своего сменщика:
- Иди отдыхай. Эх! - на полный штык вбил лопату, осторожно, с оглядкой выбросил землю. Мельком вгляделся в лица ребят - все скучные, работают без азарта. "Да-а, будет интересно, если девчата нас обгонят, - подумал Юрка. - Тогда хоть из колхоза беги, проходу не дадут!" И он с силой вгонял в песок лопату.
Выручил Спевкин. Он подскочил к Юрке и зашипел в лицо:
- Ты что это? Иль не видишь? Сейчас же беги, сдай штыковые, возьми шесть совковых.
У Юрки словно гора с плеч - приказывают, а раз приказывают - надо делать. И он, отобрав шесть лопат для копки, побежал менять на грабарки, а в спину ему Спевкин кричал:
- На выброску отбери посильнее, кто послабже - на копку!
И вот двое парней торопливо, кусок за куском отваливая из-под лопат слежавшийся песок, пошли по дну. Юрка, жадно подхватив на широкий совок целую кучу взрыхленного песку, пружинисто разогнувшись, махнул ее вверх, еще кучу, еще! Его соседу, Андрею Рослову, остроплечему, с тонкими, но крепкими, как упругая резина, мускулами под смуглой кожей, от жадных Юркиных захваток ничего не оставалось. Не поспевали и копальщики.
- Становись копать третьим! - приказал Юрка Рослову. - Один за тремя пойду.
Копальщики потеснились, дали Рослову место, и Юрка пошел махать через плечо.
- Давай! - кричал он. - Э-эх! - Совок, шелестя о твердое дно, врезался в песок. - Да-а-вай! - Сырой песок взлетал вверх и с мягкой тяжестью шлепался на насыпь. - Э-эх!
Юрка не заметил, что девчата приостановились и, смеясь, смотрели на него.
- Наконец-то распробовал, как лучше.
- Ишь ты, сорвался!
- Смотреть страшно!
Пройдя с начала до конца весь участок, Юрка поднялся вверх на насыпь. Его плечи и грудь лоснились от пота. Ветер остужал разгоряченную кожу.
- Вот это работка! - повернулся он к Рослову.
А тот, размазывая по лбу пот, смешанный с песком, устало признался:
- Загнал ты нас.
К Юрке подошел Гаврилов. Он с уважением оглядел тяжелые Юркины плечи, покачал головой.
- Здоров, кряжина. А я поклон от своих принес.
- Спасибо на добром слове, - ответил Юрка.
Сергей отобрал совок.