Небрежно прищелкивая каблуком о каблук, равнодушно бросая взгляды поверх голов напряженно притихших зрителей, вышел Спевкин.
У Шумного был свой "почерк". И этот "почерк" с первого же шага уловил Гаврилов и слегка ускорил темп. Яков пружинисто, будто играючи, пошел по кругу; в его походке, в его движениях, в его лице тоже сквозили небрежность и равнодушие, необходимые для хорошего плясуна, но они были у него свои, не похожие на спевкинские.
И как только они, щеголяя друг перед другом и перед зрителями полнейшим равнодушием к тому, что делают, прошли первый круг, Сергей Гаврилов стал ускорять темп.
Ноги Спевкина задвигались быстрей и быстрей, успевая неуловимо прищелкивать каблуком о каблук; но тело по-деревянному не гнется, руки висят плетьми, лицо попрежнему равнодушное; только ноги, подчиняясь подмывающим, хватающим за живое звукам гармошки, живут неистовой жизнью, отдельной от самого Спевкина.
Яков Шумной был поплотнее, покоренастее Спевкина. У него уже чуть-чуть "поплясывали" плечи, руки он заложил за спину, голову круто наклонил, его грубые ботинки с не меньшей ловкостью, чем спевкинские сапоги, выбивали глухую дробь о землю.
Спевкин и Шумной сходились и расходились, и вдруг гармошка в руках Сергея властно рявкнула, разошлась во всю длину мехов, и плясуны ударили вприсядку. Спевкин, казалось, лишь ради забавы касался земли ногами, Яков упругим мячиком прыгал по кругу.
И круг зрителей загалдел, зашевелился; задние навалились на передних.
- Дмитрий! Давай-давай! Вроде наша берет!
- Спевкина! Дмитрия? Вовек не взять!
- Яков, жми, жми! Будь другом!
- Не на-п-пирай!
Паникратов застрял в середине толпы. Вдруг он заметил справа, совсем рядом около своего лица, знакомый завиток волос над упругой, в ровном загаре, щекой. Тесно прижатая толпой к нему, стояла Мария и пока не замечала его. Неожиданно Мария обернулась, и глаза их встретились. У Марии поплыл вверх по щекам до самых глаз румянец, веки с тяжелыми ресницами медленно опустились. Но она не отвернулась, не сделала попытки отодвинуться. Взрыв смеха, крики, аплодисменты возвестили, что кто-то победил. Только тогда Мария, словно заинтересовавшись, повернула голову, но Федор почувствовал в ней то покорное, знакомое, напоминающее Марию в пастушьей избушке… Так они стояли, не глядя друг на друга, плечом к плечу до тех пор, пока народ не стал расходиться.
Победил Спевкин.
Яков Шумной внезапно споткнулся, припал на колено, да так и остался, запыхавшийся, виноватый, смущенный.
- Здоров плясать. Здоров, - повторял он с измученной улыбкой.
А Спевкин, красный, потный, счастливый, кивнул гармонисту, выбросил еще коленце, звонко шлепнув ладонями по пыльным голенищам сапог, и, подлетев к стоявшей впереди Лене Трубецкой, ударил ногой в землю, не переводя духа, но уже хрипловато пропел:
Вороные кони в гору
Упираются, нейдут,
Разрешите познакомиться,
Узнать, как вас зовут!
Круг сломался, Спевкина окружили. Кто постарше, отходя качали головами, перебрасывались:
- Бедов, бедов у разницев председатель.
- Надо же столь проплясать да отходную спеть.
- Не каждый может…
Освободившись от поклонников, Спевкин устало шел к реке, все еще ощущая на себе взгляд больших синих глаз Елены Трубецкой. Он спустился на берег и, прежде чем умыться, нагнувшись, долго рассматривал отразившееся в воде обожженное солнцем лицо, растрепанные кудри.
Интересный ручеек -
Рыбочка за рыбочкой.
У кого какая девочка, -
А моя с улыбочкой…
"Да, брат, "с улыбочкой". Таким глазам с улыбочкой и верить страшно…"
13
Весь день вокруг него шумел народ, лязгали о гравий лопаты, звонкие молодые голоса весело перекликались, стучали тяжелые деревянные колотушки, вбивая в землю сваи для мостков, по которым должны бегать тачки; на берегу, на месте, откуда будет насыпаться дамба, выросла гора песку.
Сотни людей! Все они хотят того, чего хочет он, Паникратов, все они делают то, что нужно Паникратову, всем им так же весело, как и ему, - всех спаяло единое счастье, общая работа. Он всем и все ему в эти часы - родня, братья по делу. Давно Федор не испытывал подобной близости к людям. Давно. А может быть, даже первый раз в жизни так широко любил он людей.
Хорошо, счастливо прошел день!
Под вечер приехал на строительство Роднев, и его приезд напомнил Паникратову - радоваться-то нечему. Что Паникратов увезет отсюда на реку Былину: воспоминание о счастливой усталости в теле после горячей работы? И только-то? Не за этим приезжал он.
Паникратов отдыхал под штабелем досок, пахнущих речной сыростью. Там его нашел Яков Шумной. Устало присел рядом.
- Трое наших ребят еще на день хотят остаться, - сообщил он.
- Как остаться?
- А очень просто, на квартиры ночевать ушли. Что здесь не оставаться - и работать весело, и накормят… Так век бы и жил, домой-то и не тянет. Эх, Федор Алексеевич, вот бы наших всех до единого притащить. Здесь и мертвого раскачают.
- Сюда? - У Паникратова голос чуть заметно дрогнул. - А если не всех, часть хотя бы. Бригаду выбрать из тех, кто поленивее… Ты правильно сказал - здесь мертвого раскачают.
- Что получится: они - дело делают, мы - любоваться или помогать им, а время идет. Думаете, мне за своих не обидно? Когда работал, все забыл, вроде весело, а теперь как вспомню, что обратно на Былину… Хоть здесь девку посватанную ищи, да не к себе бери, а сам переезжай к ней.
- В том-то и дело, что не только любоваться да помогать придем. Я так думаю: им бригаду пришлем, а они взамен пусть из своих подберут бригаду - да к нам. Наши здесь будут духу набираться, а их бригада нашим там духу даст. Идея, Яков! А?
Яков, однако, посмотрел на такую идею неодобрительно:
- Будут они меняться, как же! Путаться-то им с нами невыгодно. Они жмут - трава поднялась, сенокосы на носу, в сенокосы-то столько народу на строительство не выведешь. Такой обмен для них - помеха.
Но с Паникратова слетела усталость, он встал, подхватил с земли пиджак, спросил:
- Роднев здесь?
- Вроде уехал. Машина-то ушла его, и инженер уехал.
- А Трубецкой?
- Не видел. Домой, верно, ушел, - уже, считай, ночь. Спевкина, того видел, тот здесь. Ищите, а то и он скроется - парень прыткий.
На небе медленно гасло вечернее зарево. Река в сторону заката была огненно-красной, под самым берегом вода неподвижна, черна, густа - кажется, опусти в нее руку и вынешь обратно в черной, смоляной перчатке по локоть. Непривычно тихо. Три трактора, один возле другого, дремлют, слабо отражая стеклами фар закат. Задрав колеса, валяются перевернутые тачки. Днем было тесно в этом месте, сейчас пусто. Ночные дежурные разложили костер, дым лениво стелется по развороченному берегу, обнимает по пути кучи влажного песку. Все разошлись.
Около кустов, где шла тропинка вдоль берега, Паникратов увидел Спевкина.
Грузный Юрка Левашов, почтительно поотстав, шагал за тоненькой, легкой Еленой Трубецкой и молча слушал, что она говорит. Спевкин вынырнул из кустов и стал на тропинке.
- На твоем участке, Левашов, валяются три лопаты. Кто должен за этим следить?
Юрка растерянно остановился.
- Да ведь что им сделается? Оставили ребята, ну и пусть лежат.
- "Пусть лежат". А если потеряются - дежурные отвечай?
Юрка поежился, не зная, что ответить, а Спевкин, расставив на всю ширину тропинки ноги, ждал, всей своей подтянутой, ловкой фигурой выражая непреклонную начальственную строгость. Юрка недовольно заворчал:
- Наоставляют, а я отвечай, - повернулся и, задевая кусты, торопливо пошел обратно.
Спевкин мягким шажком отступил с тропинки.
- Извините… Не мог поступить иначе. Так неужели вам до дому одной идти придется? Знал бы, сам эти лопаты сдал, не отсылал бы Юрия. В таком случае разрешите мне проводить вас.
Услышав негромкий смех Лены, Паникратов повернулся - ясно, что Спевкина сейчас меньше всего беспокоит участь строителей былинской гэс.
"Что ж, пойду в Чапаевку, к Трубецкому", - решил Паникратов. Он непременно хотел договориться ночью, сейчас, чтобы завтра с утра начинать организацию бригад.
В тишине каблуки его сапог гулко стучали о сухую землю тропинки. Воздух был густой, влажно пахнущий луговыми цветами. За рекой виднелись крыши Голчановки. Деревня стояла километрах в полутора от тропинки, по которой сейчас шел Федор, но настолько тиха была ночь, что слова, сказанные в деревне вполголоса, доносились сюда. Стреноженная белая лошадь стояла среди травы и дремала. Сейчас она казалась голубой. И не только лошадь, кусты, сгустки тумана над рекой, небо - все было серовато-голубого цвета: белая ночь лежала на земле.
Впереди, за кустами, куда поворачивала тропинка, послышалось шуршание травы, кто-то шел не торопясь, спокойно, наслаждаясь мягкой свежестью летней ночи. В другое время Федор, быть может, уменьшил бы шаг, чтобы остаться один на один с этой ночью, но после той близости к людям, которую он переживал в течение всего дня, ему захотелось повстречать доброго человека, поговорить с ним по душам, рассказать о своих заботах и своих радостях.
Федор ускорил шаг и через минуту увидел над кустами голубевшую косынку и узнал - Мария! Она обернулась на его шаги.
14
Яков Шумной ошибся: Роднев в этот вечер никуда не уезжал со стройки. Ушла только его машина, на ней уехал инженер хлопотать о доставке ленточного конвейера на строительство.
Днем около тракторов Роднев неожиданно лицом к лицу столкнулся с Марией. Он говорил с трактористами, оглянулся и увидел ее, только что подошедшую и остановившуюся за его спиной.
- Здравствуй, - произнес Василий и покраснел.
- Здравствуйте, Василий Матвеевич, - произнесла Мария, не поднимая глаз.
Рядом стояли трактористы, и Василий произнес озабоченно, деловым тоном:
- Ну, как работа? Вот жалуются на пережог горючего.
Мария вяло повела плечами:
- Ничего, работаю.
На этом разговор и кончился.
А ведь все это время Василий искал с нею встречи, порывался зайти, поговорить. Однажды ранней весной он поднялся на ее крыльцо, услышал, как она вышла в сени и, верно, заметила, притаилась, пережидая. И Василий ушел с тяжелой обидой на душе, решив твердо: "Кончено, надо забыть!"
Как и всякий человек, Василий много думал о своем будущем. Не о том большом будущем, которое сливается с будущим всей страны, всего народа, даже всего мира, а о маленьком, своем, личном будущем. Он мечтал о том, как сын, судорожно вцепившись в его палец, сделает первый нетвердый шаг по полу. Он - отец, мать, разумеется, Мария.
У них были встречи. Вот одна из них. Длинный плот на утренней реке, упрямо рычащие тракторы, дрожащие тросы, поднимающие кусты, - а кусты яростно трещат, словно охваченные огнем, - шумящая толпа. И в центре толпы - Мария. Василий видел, как она соскочила с трактора, рукавом комбинезона вытерла пот со лба, прядка волос вырвалась из-под косынки, прилипла к мокрому лбу. Василий стоял в стороне, смотрел на нее и вспоминал другую памятную картину: закованная в лед река стонет под железными гусеницами; в замасленном полушубке, в ватных брюках, Мария, величавая, спокойная, ведет за собой тракторы.
Он так и не подошел тогда к ней. Подойти - значит признать себя побежденным, а ее - победителем. Жалкая гордость!
А сегодня подошла она, но Роднев растерялся, сказал пустые, ничего не значащие слова. Нельзя так прятаться друг от друга, кривить душой. Надо найти ее, сказать прямо: "Хочу быть счастливым, и это зависит от тебя".
Василий знал, что после работы Мария пойдет ночевать в Чапаевку. Он отправил на своей машине инженера на станцию, а сам пешком пошел в сторону Чапаевки. На полдороге остановился и стал бродить за кустами вдоль тропинки, сбивая сапогами росу с травы.
С шумом, смехом прошла большая толпа чапаевских строителей. Марии среди них не было. С кем бы она ни шла, Роднев твердо решил: отзовет и скажет ей… скажет все.
Тишина покрыла землю. Белая ночь не хранит тайн. Деревни, леса, поля, кусты, луга, стреноженные лошади на них - все доступно глазу, все видно, но не так, как днем. Днем природа хвастает своей красотой: река бьет в глаза, отражая солнце, пестрят яркие цветы, резкие тени падают от деревьев. В белую ночь глазу не за что зацепиться - нет ничего яркого, ничего резкого, все ровно, покойно, сперва даже кажется - скучно. Покой - тишина, тишина - покой. Обычная ночь - перерыв в жизни, белая ночь - только легкая передышка, это даже не ночь, это почти утро. В такую ночь не может найти на тебя грустное раздумье, приходят свежие, бодрые утренние мысли, легкие, как тот голубой полусумрак, что окружает землю.
Спокойная уверенность охватила Василия - все кончится благополучно. Даже удивительно, как разными пустяками осложняют себе жизнь люди. Нужно одно - уметь относиться к человеку открыто, уважать чужие желания, как свои собственные, не требовать для себя большего, и жизнь будет радостной.
Василий остановился, прислушался: два далеких голоса нарушили ночную тишину - мужской и женский. Голоса приближались. Мария? С ней кто-то идет, но все равно Роднев скажет ей…
Высокий человек в накинутом на плечи пиджаке, склонившись, что-то рассказывал Марии. Василий хотел сделать шаг вперед и невольно подался назад - рядом с Марией шел Паникратов.
Они прошли мимо, ночная тишина постепенно заглушила их голоса и шум шагов.
15
К своему удивлению, Паникратов не чувствовал никакой неловкости с Марией. Они говорили обо всем, только не о прошлом.
Когда подошли к калитке дома, где ночевали трактористки, все уже было рассказано, они молчали, и Федор, скрывая сожаление, сказал:
- До свидания.
У Марии под длинными ресницами появилась непривычная, незнакомая ему, робкая, виноватая улыбка.
- До свидания, Федор Алексеевич. - Она помолчала, не спуская глаз с его лица, и осмелилась, сказала то, что думала: - А я-то боялась, что вы все обижаетесь на меня, разговаривать не захотите.
- Что скрывать, было… обижался, теперь стыдно за это, - признался он.
- Ну и хорошо, что все забыто.
- Нет, зачем же - забыто?
Они уселись на влажную от ночной сырости скамейку у калитки.
- Не забыто, - продолжал он. - Как было, так и осталось… и останется.
Улыбка медленно сошла с ее лица, она опустила голову и задумалась. И тут Федор в первый раз за эту ночь почувствовал какую-то неловкость.
В белую ночь утро подкрадывается незаметно. Да и как различить, где кончается ночь и где начинается утро, когда заря не сходит с неба, а в те самые часы, которые зовут обычно "глухая полночь", настолько светло, что не осмеливается появиться ни одна звезда.
Только птицам известна таинственная минута, разделяющая ночь от утра.
Щелкнул, взял коленце спрятавшийся во влажной листве соловей, и сразу же подхватила, зазвенела другая, неизвестная птица. Ее песня была и звонка и весела, но однообразна: "Чин-чин-чик! Чин-чин-чик!" Секунду-две - молчание, и снова: "Чин-чин-чик!" Соловья, видно, оскорбила эта незатейливость, он обиженно замолчал. А незнакомка, нисколько не смущаясь, продолжала вызванивать. Где-то далеко, на самом краю деревни, прокричал петух, другой изо всей силы, на совесть, раскатился рядом, за их спинами. Мария даже вздрогнула: "Ах, чтоб тебя!" Позднее всех вступили в хор воробьи, но зато так дружно зачирикали, словно со всех крыш звонко и торопливо закапала вода.
Стены домов напротив зарумянились. Стекла в окнах жарко вспыхнули. Отполированная ладонями ручка чугунной колонки заблестела, как раскаленная. Мутноватый ночной воздух постепенно становился ясным, розовым. Только березовые кряжи, сваленные в кучу у ограды, еще продолжали хранить на своей коре таинственную голубизну ночи.
Но пустынной улице, скучно покачивая головой, прошла лошадь, остановилась под окном одного дома и задремала. Подошла вторая, гнедая - тоже пристроилась рядом с первой, а следом уже степенно шествовала третья. Все они столпились у одного окна. Мария, перехватив удивленный взгляд Паникратова, пояснила:
- Вот так каждое утро из поскотин идут. Это дом Сережки Гаврилова. Стоят и ждут, пока проснется. Чтобы его так девки любили, конопатого.
Она поднялась.
- До свидания, Федор Алексеевич.
- До свидания, Мария.
Мария прошла потихоньку на поветь. Там, в углу, прямо на досках был брошен туго набитый соломой тюфяк. Мария опустилась на него, развязала косынку и, уронив вместе с косынкой руки на колени, долго сидела, уставившись в угол.
"Хороший он человек… Хороший…"
И вдруг она заплакала. Плакала по-бабьи, всхлипывая, вздрагивая грудью, утирая косынкой слезы.
16
С того зимнего вечера Мария каждый день ждала - должно что-то случиться! Так просто, так глупо не могло кончиться: плохое ли, хорошее ли, счастье или горе, но что-то должно было дополнить этот разрыв.
Однажды весной "чуть не случилось", и в том, что "не случилось", она винила себя.
Весна стояла холодная, вьюжная, деревья стучали на резком ветру обледенелыми ветками, сугробы лежали твердые, как камень. И неожиданно развезло - отяжелел, стал крупичатым снег, раскисла дорога, зеленоватые лужи начали появляться около потемневших сугробов. К ночи не подмерзало. Тот вечер был сырой, теплый, со звоном падающих сосулек, с галчиным граем в сосновой роще. В тот вечер Мария собиралась на предпосевное собрание в МТС. Это последнее перед севом собрание, обещало быть не столько производственным, сколько торжественным - итоги подготовки к севу, напутствия, вновь обязательства… Мария должна на нем выступить. На это собрание мог прийти и Роднев. Вполне мог. Она достала из комода летние легонькие сапожки, вместо обычного рабочего полушубка надела коротенькую, подбитую беличьим мехом шубку, поверх шубки распустила бахрому пухового платка. Повернулась перед зеркалом и тайком порадовалась: из-под белого пушистого платка с мягкой грустью глядели темные глаза - что ни говори, - хороша. За стойкой, покряхтывая и охая после сна, возилась, гремя самоварной трубой, хозяйка Анфиса Кузьминична. Она собиралась в больницу на ночное дежурство. Мария загадала: если в то время, когда она будет запирать свою дверь, Анфиса выглянет и полюбопытствует: "Куда собралась, милая?", то Василий не придет на собрание в МТС, она его в этот вечер не увидит; если же хозяйка не выглянет, не спросит - придет.
Мария, как обычно, с шумом захлопнула дверь, громко щелкнула ключом, даже для верности постояла, прислушалась. У Анфисы Кузьминичны, верно, опять разболелся бок, она легонько поохивала.
Мария вышла из прихожей в темные сени. Из сеней рядом с дверьми на крыльцо выходило окно, где на пыльном подоконнике стояла целая батарея пустых аптечных склянок и бутылочек. Мария уже хотела толкнуть дверь, как вдруг увидела через окно, что на крыльце кто-то стоит. Она наклонилась, вглядываясь.