16
Как всегда, привычно, с уверенной хозяйской строгостью Паникратов руководил заседанием бюро.
Второй секретарь райкома Николай Сочнев, повернув открытое, румяное лицо к Трубецкому, разрубая воздух ребром ладони, говорил:
- Ты оскорбил райком, ты бросил оскорбление Паникратову. А секретаря райкома Паникратова знают все. Не только в районе - правительство в годы войны отметило его работу! Зря ордена не дают, Алексей Семенович!
Трубецкой, напряженно вытянувшись, все время порывался вскочить. Наконец, не выдержал, крикнул:
- Для тебя Паникратов - божок! Под его крылышком вырос!
- Да, я знал Паникратова еще комсоргом леспромхоза, знал его секретарем райкома комсомола!.. Не под крылышком вырос, а под его руководством, и горжусь этим!
Роднев каждый раз, когда Трубецкой возмущенно вскакивал, досадливо морщился.
- Прошу слова. - Заведующий райсельхозотделом Мурашев, высокий, полнотелый, с выдающейся вперед мощной грудью, пошевелился в кресле. - Меня возмущает поведение Трубецкого и здесь… хочу сказать - на бюро, и вообще. - Мурашев неопределенным жестом объяснил, что значит "вообще". - Зазнался, чуть ли не министром себя почувствовал. Ты, дорогой товарищ Трубецкой, превратился в склочника. Да, брат. И не гляди сердито, выслушай правду в глаза, имей смелость…
И Трубецкой снова не мог удержаться, вскочил.
- Смелость! Не тебе, Николай Анисимович, говорить! Сам - на задних лапках перед Паникратовым! А еще - "имей смелость"!
- Товарищ Трубецкой! Сколько раз предупреждать? - Паникратов поднялся. - Вчера обругал и выгнал из колхоза представителя райкома, нагрубил секретарю, сегодня оскорбляет членов бюро.
Трубецкой махнул рукой:
- Валите одно к одному!
Мурашев, не глядя в сторону Трубецкого, как бы говоря всем своим видом: "Не стоит оскорбляться, товарищи", веско закончил:
- Я поддерживаю предложение Федора Алексеевича и Сочнева. Трубецкому не место в партии!
- Нельзя же так. Ну, погорячился человек, ну, зарвался, но нельзя же сразу рубить! - директор МТС Данила Грубов сердито повернул коротко остриженную голову в сторону Паникратова. - Пробросаешься такими людьми, Федор. Немного у нас Трубецких в районе. Да и все ли неправильно говорил Трубецкой? Прислушиваться надо. А мы, как мыши на куль муки, со всех сторон на него напали…
Мурашев, уже давно развалившийся в кресле, вновь зашевелился.
- Данила Степанович, пойми, ведь тем и опасен Трубецкой, что таких немного. С него берут пример. Что же получится, если дать поблажку? - Мурашев говорил мягко, ему было хорошо известно, что Паникратов всегда считается с мнением Грубова. Они - старые друзья, оба из первых в районе трактористов, когда-то перепахивали на неуклюжих "фордзонах" единоличные полоски под колхозные поля.
- Все равно - не согласен! Я против исключения! - заявил Грубов.
- А ты что скажешь, Павел Сидорович? - обратился Паникратов к председателю райисполкома Мургину.
Тот, неповоротливый, тяжеловесный, ответил не сразу, угрюмо разглядывая малиновую скатерть стола:
- Исключение? Это много… А взыскание дать надо!
- Та-ак, - протянул Паникратов. - А ты, Усачев?
Третий секретарь - Усачев - нерешительно, стараясь не глядеть на Паникратова, возразил:
- Я бы, Федор Алексеевич, тоже стоял не за исключение. Слишком строго.
Роднев не вмешивался. Он не верил, что даже сам Паникратов стоит всерьез за свое предложение. "Припугнут, может быть дадут выговор, а скорей всего поставят на вид. А на вид - стоит, на пользу пойдет Трубецкому".
Сбоку от него сидели двое - оскорбленная Лещева, с лицом, на котором сразу можно прочесть: "Я свое сказала, теперь разберутся", и секретарь парторганизации колхоза имени Чапаева, Гаврила Тимофеевич Кряжин. У него вид мученика: утром, наедине, разговаривая с Паникратовым, он со всем согласился, сейчас, сжавшись, прятался за спины…
Однако три члена бюро высказались за исключение, три - против. Оставался последний, директор льнокомбината, единственного в Кузовках промышленного предприятия, - Кочкин. Но Паникратов, прежде чем спросить его мнение, поднялся и раздраженно начал доказывать вину Трубецкого, повторяя то, что он уже говорил в начале заседания: Трубецкой не признает авторитета райкома, Трубецкой не подчиняется партийной дисциплине. Потом сел и, не глядя, бросил:
- Твое слово, товарищ Кочкин.
Кочкин долго смотрел в пол, наконец неуверенно заявил:
- Все же строговато, Федор Алексеевич… Пусть и оскорбил райком, пусть и авторитет подрывает, а все ж у него заслуги. Я - за строгий выговор… Даже с предупреждением!
И это, к явному неудовольствию Паникратова, решило исход дела. На том и сошлись.
Трубецкой поднялся, его глаза горели на побледневшем лице.
- Так… - выдавил он хрипло и беспомощно огляделся. - Значит, постановили?
Оттолкнув стул, он двинулся к двери и лицом к лицу столкнулся с Родневым, словно споткнувшись, остановился.
- И ты, видать, тоже… Я-то считал… Э-эх!
Наступила неловкая тишина. Кочкин с силой затягивался папиросой. Сочнев стоял посреди кабинета, оглядывался, стараясь прочитать на лицах присутствующих, что думают они, - сочувствуют ли Трубецкому, или осуждают его? Паникратов, сердито насупившись, рылся в бумагах на столе.
В это время из угла на середину кабинета вышел никем не замеченный раньше секретарь партбюро колхоза имени Чапаева Гаврила Тимофеевич Кряжин. Он, держа в руках согнутый картуз, то боязливо присаживался на кончик стула, то поспешно вскакивал, растерянно оглядывался. Василий сразу догадался: Кряжину надо ехать в колхоз, домой. Сейчас ночь, от Кузовков без малого пятнадцать километров, а лошадь одна, у Трубецкого; тот ушел, он остался; надо бы догонять быстрей, пока не уехал, но вдруг, упаси боже, присутствующие подумают - он единомышленник Трубецкого.
По дороге Роднева нагнал, шурша плащом, Сочнев, торопливо закурил, осветив спичкой свои крепкие щеки, заговорил:
- Вот как… Полезный человек, умный, а ребром стал на пути. И все из-за мелкого самолюбия.
- А вы уверены, что сам райком идет по правильному пути?
- Вы что ж, согласны с Трубецким?
- Я считаю: стиль работы Лещевой - порочный стиль. И если райком вообще действует по-лещевски, значит я, не задумываясь, стану на сторону Трубецкого.
- Послушайте… - Сочнев взял Роднева за локоть. - Я семь лет знаю Паникратова. Знал его еще, вот как вас, заведующим отделом райкома. Этот человек в войну вырос до секретаря райкома, а вырасти в войну - значит окончить ой-ой-ой какую школу! Представьте: люди ушли на фронт, лучшие люди - председатели, бригадиры и, конечно, коммунисты, а сеять, убирать надо так же, как и прежде. Представляете положение райкома партии? Приезжаешь в колхоз, а им руководит какой-нибудь Карп Кондратьич. Он до войны был самым что ни на есть неприметным рядовым колхозником, а тут - председатель, да еще вдобавок у него болезнь - язва желудка или грыжа, по которой его и на фронт-то не взяли. Вот и руководи! И - руководили. Наш район был в числе лучших по области. Эшелон за эшелоном увозили от нас хлеб, мясо, масло к вам на фронт. А после войны, думаете, легче стало работать? В сорок шестом году вы бы заглянули… Такой секретарь райкома, как Паникратов, через огонь и воду прошел. Ни мне, ни вам с Паникратовым не тягаться.
- Верно, - трудная школа, большой опыт, но после войны достаточно воды утекло, - почему сейчас район в числе отстающих?
- Почему в отстающих? Гм! На мой взгляд, это потому, что мы не можем, как это требуется, использовать тракторы. Природные условия не позволяют: леса, холмистость, трактор выедет на поле, и негде ему развернуться. В войну тракторов было мало, везде - коса-матушка. Мы на лесных полях этой косой перегоняли в ту пору районы, где поля ровные да широкие. Теперь тракторы пришли, и все наоборот получилось: те - вверх поднялись, мы - вниз.
- А как подняться?
Сочнев некоторое время шел молча.
- Не знаю, - откровенно признался он. - А вы знаете? - И вдруг он остановился и расхохотался: - Черт возьми! Да я с вами свой дом прошел!
Сочнев не умел смеяться просто для себя, он обязательно заражал смехом других, и Роднев в темноте не мог не ответить ему улыбкой.
А темнота была сплошная - не видно поднесенной к лицу руки. Чуть-чуть накрапывало. Это начинался тот самый дождь, который продолжался потом до конца осени, чуть ли не до первого снега. Он испортил в Кузовском районе конец затянувшейся уборки.
17
Пожалуй, нет на свете более печального зрелища, чем хлеб на поле, мокнущий под дождем глубокой осени.
В сухую погоду дунет ветер, и через все поле покатится волна. Она добегает до конца, и крайние колосья низко кланяются придорожной траве, кланяются и снова поднимаются. Поле живет, радует глаз. Теперь мокрые стебли не могут сдержать даже пустого, с выпавшим зерном колоса. Они бессильно тянутся в разные стороны, покорно ложатся на холодную, неприветливую землю. Это - смерть, но смерть медленная, мучительная, это - гниение заживо…
Председатель колхоза "Дружные всходы" Касьян Филатович Огарков сам отдаленно напоминал вымокший на осеннем дожде колос. Он высок, тощ, сутул, голова слишком мала, не по длинному телу, лицо тоже маленькое, мятое, мягкое, и на этом бесформенно мягком лице торчит твердый нос, на красном кончике которого временами повисает дождевая капля.
Первое время, глядя на Огаркова, Роднев удивлялся, как этот вялый, явно ограниченный человек стал председателем колхоза. И только пробыв несколько дней подряд вместе с ним, Роднев понял: в этом-то и "удобство" Касьяна Огаркова. Он, боже упаси, не возразит, не заспорит. "Действуй как хочешь, дорогой товарищ, вам сверху виднее, мы люди маленькие", - выражено в его почтительном молчании. Для таких, как Лещева, Огарков очень удобный председатель.
Осенняя непогода заставила райком принимать срочные меры. И решено было: "Командировать завотделом Роднева в колхоз "Дружные всходы" на ликвидацию прорыва в уборке".
Восемьдесят гектаров сгнивающего на корню хлеба; председатель, не умеющий пошевелить без приказа и пальцем; слабая - всего три коммуниста - парторганизация. Что делать?.. Выявлять, отбирать, воспитывать людей некогда, здесь прорыв, надо действовать немедля! И вот Родневу, презрительно относившемуся к таким "толкачам", как Лещева, пришлось самому действовать по-лещевски. Другого выхода не было. Касьяна Огаркова он отослал в дальнюю бригаду с самым строгим приказом, чтобы ни одна пара рабочих рук не оставалась без дела; всех работников конторы, начиная с уборщицы и кончая бухгалтером, вывел на поля с косами; всех коней распределил по жаткам, хотел заставить работать жатки при кострах ночью, но полегший хлеб трудно было убирать и днем - мокрая солома забивала ножи. Однако удалось наладить дело так, что уставшие в жатках кони сразу же заменялись свежими. И все же уборка шла медленно, очень медленно.
Унылые поля, мокнущие под дождем, унылая фигура Касьяна Огаркова, унылые лица колхозников, мелочные, часто бесполезные заботы по хозяйству - от всего этого Роднев за три дня устал так, как, может быть, не уставал никогда в жизни.
На третьи сутки позвонили из МТС и сообщили, что в колхоз идут на помощь еще два трактора с комбайном. Эти тракторы привела Мария. Колхоз имени Чапаева, где работала ее бригада, до дождей убрал все с полей и в основном уже обмолотился.
Мария появилась, как всегда румяная, веселая. Касьян Огарков, встретивший ее вместе с Родневым, удивленно прогудел:
- Это почему из "Чапаева" к нам? В прошлый год из "Парижской Коммуны" приезжали, а чапаевцы колхозу "Степана Разина" помогали.
Мария насмешливо покосилась.
- Э-э, разинцы в этом году без нас обошлись. - Она повернулась к Родневу. - Только овес до дождя убрать не успели, и то немного. Теперь все. Молотят. Я перед отъездом Груздева встретила, он вам привет передать велел.
- Спасибо… Трудно здесь мне одному было.
Она пристально и серьезно посмотрела на него, сказала негромко:
- Да… Похудел, иль, может, потому, что небритый.
Василий вспомнил - за последнее время в хлопотах он не то что забывал, а просто не имел никакого желания следить за собой. "Черт знает что, - подумал он, - небрит… Поживу еще здесь и вовсе на этого Касьяна Филатовича смахивать стану".
А Касьян Филатович, нависнув у него над плечом, старался выразить на своем лице сочувствие: да, мол, точно, тяжело приходится в нашем колхозе.
Поздно вечером, осмотрев вместе с Марией поля, Роднев провожал ее до квартиры. Обо всем переговорили - о полегшей ржи, о неубранном льне, о некрытых токах - и по деревне шли молча. А дождь моросил, он был настолько мелкий, что, казалось, летел не с неба, а просто воздух сам по себе насыщен сыростью.
Дошли до дому, где ночевали трактористы.
- До свиданья, Василий Матвеевич.
- До свиданья, Мария.
Но Мария стояла, задерживая в теплой ладони его руку.
- Странный ты человек. Ведь не только о льне и о потерях говорить умеешь, а молчишь со мной почему-то. - Она, вздохнув, опустила руку, повернулась и, бросив с насмешкой: - Спокойно ночевать, Василий Матвеевич, - поднялась на крыльцо.
Разбухшая от сырости дверь с тупым стуком захлопнулась. А Василий, постояв, осторожно двинулся по грязной дороге.
На следующий день Роднева вызвали в Кузовки. В райкоме, видимо, сочли, что он теперь нужнее в другом месте.
Отрывать от работы лошадей Василий не хотел. Пришлось ему семнадцать километров месить грязь. Шел скучными, голыми лесами, мимо раскисших полей, мимо притихнувших деревенек, где каждая изба, как наседка, стояла, нахохлившись под дождем.
"У меня - планы большие. Ради них согласился оставить работу зоотехника, перешел в райком. Но чтоб эти планы провести в жизнь, надо сначала в корне изменить всю работу. Легко сказать - изменить! Чтоб менять, ломать, делать какие-то перевороты, нужно вести людей за собой. А то самого остригут под гребенку уполномоченного, и будешь ты носиться из колхоза в колхоз, покрикивать на председателей и во всем походить на Лещеву".
Вечером у себя на квартире, вернувшись из бани, Роднев достал забытые за последнее время институтские учебники и программы, подвинул к изголовью кровати лампу и, по студенческой привычке лежа, принялся читать. Надо учиться, он зоотехник, это основное в его жизни.
В дверь постучали. Сначала просунулся радостно улыбающийся Спевкин, за ним в мокром плаще Груздев. Он остановился около двери и, виновато поглядывая на грязные сапоги, произнес:
- Мы к тебе, Матвеич. Принимаешь?
Роднев вскочил, долго радостно тряс им руки.
- Вот видишь, Василий, - степенно разглаживая усы, говорил Груздев, весело поблескивая маленькими, глубоко спрятанными глазами, - раз тебе недосуг к нам заглянуть, сами решили навестить.
Спевкин, видать, давно забыл обиду. Он достал из кармана бутылку, поставил ее на стол, осторожно отодвинув книгу.
- А это зачем?
- Праздник, Матвеич. Урожай собрали, не грех и отметить. Невелика заслуга во-время собрать, а все же, выходит, из последних-то мы вылезли. Сколько еще по колхозам хлебов мокнет. А у нас - все!
Груздев принялся выкладывать из брезентовой сумки пироги и тоже, в лад Спевкину, приговаривал:
- Нового урожая хлебец. Специально помололи, чтобы тебя угостить. Пшеничка. Только размол наспех-то нехорош вышел, темновата.
После того как выпили по одной, закусили холодным пирогом с рыбой, Спевкин поднялся:
- Лошадь погляжу.
Груздев выждал, когда Спевкин уйдет, придвинулся и зашептал:
- Слышь, Матвеич, что это в райкоме на Трубецкого навалились? Ведь нам и то жалко: мало разве он нас уму-разуму научил? А? Мыслимо ли, строгача влепили! Неудобно как-то получилось. Сейчас в Чапаевке, по закону, праздник урожая должны праздновать, а до праздника ли им, подумай! Там так и рассуждают: Паникратову-де не по нутру наш Семеныч пришелся. Ты б в райкоме сказал свое слово, ты-то можешь сказать.
Начинавшее краснеть от пропущенного стаканчика лицо Груздева было озабоченным и решительным.
- Бюро решило, Степан. Тут трудно идти против. Попробую поговорить с Паникратовым.
Вернулся Спевкин. Роднев улыбнулся про себя, поняв, что Спевкин только для того и выходил, чтобы дать Груздеву возможность поговорить о партийных делах.
Груздев начал рассказывать о новостях в Лобовище.
- У Сомовой Рябая опоросилась десятком. С чапаевским хряком сводили. Поросятки в отца - лопоухие, розовые как один. Будет племя.
- Зима… Сохранить-то сумеете?
- Сомова обещает всех поднять, витаминами какими-то кормит; как подрастут, хочет по часам прогулки установить, сама каждый вечер в Чапаевку бегает, на совет…
- А Левашов как?
- Буянит. Лучшее сено коням требует, а мы его для коров бережем. Зимой ведь стоят лошади-то.
- Небось у Сережки Гаврилова и солома в ход идет, - заметил Спевкин. - Обойдется…
- Ну, а как политкружок?
- По "Краткому курсу" нового преподавателя подыскали, Антона Павловича Цыганкова, - может, знаешь? - в Раменской семилетней историю преподает. Голова! Только живет не у нас, так мы зимой за ним лошадь посылать будем.
Роднев окунулся в прежние, дорогие его сердцу заботы.
18
Паникратов в глубине души вовсе не желал исключения Трубецкого из партии. Кому-кому, а секретарю райкома известно, что до исключения, высшей меры партийного наказания, дело не дойдет. Заступятся и колхозные коммунисты, в крайнем случае не даст своего согласия партколлегия. Зато поднимется шум, будут обсуждения, разговоры, - пока суть да дело, хватит горя Трубецкой. Жестокий урок, но после этого наверняка станет шелковым. Проучить, да построже, чтоб почувствовал, - вот чего хотел Паникратов. А члены бюро не поняли. Не объяснять же им: "Поддержите, встаньте на мою сторону: лишиться Трубецкого не лишимся, а осадить - осадим". Не поняли, обидно.
Паникратов знал, что Трубецкой и Роднев друзья. И поэтому, встретившись с приехавшим из колхоза Родневым, он в упор спросил:
- А ты что молчишь? Должен иметь свое мнение о Трубецком?
Паникратов был одет по-командировочному, в гимнастерку и грубые русские сапоги, перед крыльцом его ждала оседланная лошадь.
- На бюро я еще сомневался, а теперь считаю - Трубецкой имеет право возмущаться работой райкома, - ответил Роднев.
Они сидели рядышком на диване. Паникратов отодвинулся и уставился в лицо Родневу.
- Именно? - казенным голосом спросил он.
- У нас был разговор с Сочневым, он придерживается такого мнения, что наш райком под твоим руководством, Федор Алексеевич, прошел трудную школу; мол, в войну выросли и закалились, не нам критиковать тебя. Я же считаю - именно эта-то "военная" школа и мешает сейчас райкому правильно работать. Новая пора - новые методы!
- Вот как?