- Почернел весь, извелся. Три месяца, считай, прошло, а он, он все, милые мои, ни на секундочку, ни на секундочку ее забыть не может. Домой и не заезжает, посидит в райкоме на собраниях да в колхозы опять. А ежели и дома, то страх берет. Раз смотрю: приехал в грязи весь, как был в своих болотных хлябалах да в мокром плащище, прошел в Сашенькину комнату, сел там за ее столик и сидит, час сидит, другой сидит… Ну, как тебя не возьмет страх?.. А еще - чай пили; слышу, что-то хрупнуло. Батюшки мои, а он на Катюшку, на старшенькую, уставился, а она - мать вылитая… Посмотрел, видишь ли, вспомнил ее, а в руках-то чашку чайную держал, так и раздавил. Хрупнуло, а черенки в кулаке… Ой, горюшко мое! Уж я его иногда и ругаю: поплачь ты, мол, полегчает. Нет ведь, ни слезинки не видела, хоронили - не плакал…
Как-то Паникратов осматривал подъем паров в колхозе имени Чапаева и остался обедать с трактористками. Бригадирша по-женски, как могла, опрятно обставила обед. У самой бровки развороченного плугами поля расстелила на молодой травке белый платок, разложила порезанный толстыми ломтями хлеб, ложки… Ели молча, без обычной болтовни и пересудов, стеснялись неразговорчивого секретаря райкома. И вдруг Мария, перехватив его взгляд, спросила:
- Все горюете, Федор Алексеевич?
В голосе Марии он почувствовал женскую доброту, искреннее участие. Федор Алексеевич увидел, что и трактористки глядят на него тоже участливыми, немного испуганными глазами. Он понял - его жалеют, как больного, и в ответ улыбнулся. Но за последнее время он разучился улыбаться, и улыбка вышла неумелой.
- Что ж поделаешь, - произнес он почти виновато.
- Да, что поделаешь, - повторила Мария. - Я мужа на войне потеряла… Не вернешь!
После этого мать Федора Алексеевича говорила соседкам:
- Ну, слава богу, в себя приходить начал. Не дичится, улыбается, с детями играет. Очень уж он Катюшу балует. Прошлый раз ботинки новые купил, а тут в город ездил - велосипед привез… Я уж тихонько ему наказываю: "Жениться бы тебе, хозяйку в дом нужно". Слышала, на Марию из МТС поглядывает, а чем плоха? Женщина подходящая, вдовушка, он вдовец. Чем не пара?
Сейчас, ночной норой, Паникратов сидел за столом, опершись локтями на старый журнал "Знание - сила". Через закрытое окно еле-еле слышно, словно не из соседнего дома, а на самом деле, как в сказке, - через долы и леса, - из далекой Москвы донесся бой кремлевских курантов, затем Гимн Советского Союза. Пошел первый час, а Марии все не было. И в самом деле, не уехала ли она в колхоз, ничего не сказав, не предупредив?..
Вспомнилось Паникратову, как весной этого года, перед самой посевной, он объезжал колхозы на своем "козлике". Шофер Игнат Наумов был в отпуске, и Паникратов сам водил машину. Дороги развезло, грязь местами доходила до осей, иногда "козлик" так прочно садился, что приходилось ждать, пока не помогут случайные прохожие.
И особенно прочно застрял он у Афанасьевской поскотины. Паникратов подкидывал под колеса валежник, но колеса, изжевав сучья, опять забивались в грязь. Пробовал вывернуть из грязи машину, затормозив одну ось, давал газ, но мотор глох. Оставалось одно - развалиться на сидении и ждать, авось кто подъедет или подойдет - выручит.
И подошла Мария, простоволосая, в больших грубых сапогах, в потертом мужском кожаном пальто, туго перетянутом ремнем, по желтой коже вниз сбегают две толстые косы, глаза радостно сияют.
Федор, поднявшись с сиденья, забыл, что он ждал случайного помощника.
- Что, Федор Алексеевич, на весеннем солнышке загораем? - весело спросила она, и солнце, улучив мгновение, пробежало по ее зубам.
- Да вот попал, как глухарь в силок, - ответил он, смущенный ее внезапным появлением.
Она обошла вокруг машины, оценила положение:
- Вылезти можно.
Осторожно ступая сапогами в воду, Мария прошла в лесок, и Паникратов видел, как одна из верхушек качнулась и утонула среди деревьев. Через минуту Мария вернулась с молодой березкой. А Паникратов с удовольствием наблюдал за ее движениями, размашистыми, сильными.
Забросив за спину косы, Мария налегла сзади на кузов плечом и приказала:
- Газ!
"Козлик" взревел, задрожал и медленно-медленно пополз вперед.
- Газ!
Машина выскочила передними колесами, рванулась и резко побежала по дороге. Паникратов остановил ее.
Мария подошла. Она, улыбаясь, стирала с лица капельки грязи, грязь распестрила желтые полы ее кожаного пальто.
- Однако силенка! Даже мне, мужчине, завидно.
- Кому что дано, - ответила она весело.
"Ну, ты-то вроде ничем не обижена", - подумал он.
Они уселись рядом, но Паникратов не провел и сотни метров, как она попросила:
- Дайте-ка, я сяду. Вы дорогу не примечаете. По этой луже чудом проскочили.
Поменялись местами. И, словно почуяв твердую руку, "козлик", расплескивая на обочины жидкую грязь, весело понесся вперед…
Теперь ехали лесом. Навстречу забрызганному грязью ветровому стеклу густой черной рекой текла дорога, по сторонам, под деревьями, еще лежал снег.
И тут ударил дождь, щедрый и обильный весенний ливень, который за несколько часов может смыть с земли все остатки снега.
Мария торопливо стала прятать под кожанку свои косы. Гладко расчесанные волосы сразу потемнели, щеки вспыхнули, глаза под мокрыми ресницами ярче заблестели, словно их тоже обмыл дождь.
Машину бросало. Невольно Паникратову приходилось прижиматься к упругому плечу. И он чувствовал вблизи, как ее щека пахла прохладной весенней влагой.
- Спасаться надо. Примечай ель получше и останавливай машину, спрячемся, - сказал Паникратов.
- Пастушья изба должна показаться, - ответила Мария.
И действительно, через одну-две минуты дорога вырвалась на просторную полянку, наполовину залитую весенней лужей, широкой, как озеро. На самом краю поляны, под нависшей матерой березой, вросла во влажную землю темным древним срубом низенькая с плоской крышей избушка; Мария рывком остановила машину. Паникратову, чтоб не удариться о ветровое стекло, пришлось ухватиться за ее плечи.
Они бегом бросились к избушке. Там сухо пахло перележалым, пыльным прошлогодним сеном. Потолок был низкий, пришлось нагнуться. Мария, подобрав полы пальто, уселась прямо на землю; опустился и Паникратов, обнял ее, притянул к себе и увидел вблизи широко открытые, большие черные, как речные омуты в вечерний час, глаза.
Мария ушла. А Паникратов, выйдя из темной избушки, увидел, что дождь прошел, небо чисто.
Долго стоял он среди горящего, сверкающего, искрящегося мира, вспоминая тепло, оставленное ему телом здоровой, сильной и красивой женщины.
Лес кругом звенел после дождя. Торопливо, капля за каплей, била в лужицы вода с крыши, капли срывались с голых веток березы, проносились, сверкая на солнце, мимо лица. Земля, обласканная солнцем, разомлевшая от его тепла, кружила голову крепкими запахами прелых листьев и распаренной хвои.
Где-то в лесу, неподалеку, среди корней деревьев вырвался томившийся в неволе ручеек и запел о маленьких радостях своей короткой жизни.
Шел шорох по лесу от падавших капель, солнце горело в лужах, солнце сверкало в проносившихся по воздуху каплях, солнце искрилось на земле среди сухой прошлогодней травы - всюду солнце!
Возле каждой пастушьей избушки на севере есть немудреное сооружение: доска, привязанная лычками к перекладине, - "постукальница". С ее помощью сзывают стадо из леса.
Федор схватил две тяжелые палки, и среди шума взволнованного весной леса закричала от ударов звонкая доска. Он бил, и с каждым ударом все сильней, все шире вскипала яростная радость. "Эх! Дыши! Двигайся! Неистовствуй! Люби все живое", - исступленно голосила доска, плясавшая под сильными ударами. А Федор бил, бил и бил, пока не лопнули лычки и доска не полетела на землю.
Все это случилось так недавно, весной. Все лето он встречался с нею.
- Чудно, - говорила иногда Мария, - ведь все на тебя смотрят и думают - с твоим бы характером железо гнуть, а ты, поглядеть поближе, ребенок, чисто ребенок!..
Паникратов, так и не дождавшись Марии, уснул за столом, уронив голову на раскрытый журнал.
Проснулся он, когда уже начато светать. Чтобы не будить хозяйку, стараясь не греметь запорами, осторожно открыл дверь и ушел.
14
Осень. Под холодным, неярким солнышком с утра до вечера березовые перелески горят чистым, прозрачно-нежным светом. Среди их бледной желтизны сосны и ели кажутся обугленными, до того темна их зелень. Осины летом привлекали глаз лишь застенчивой красотой - матово-серебристые стволы, испуганно-нервная дрожь листьев… А теперь - откуда взялась у них неистовая сила? - вспыхнули ярким красным цветом. Нет, это не березы с их покорной печалью - осиновые рощицы горят тревожным огнем. И только рябины им не уступают - багровыми кострами поднимаются у дорог.
Но людям в эти дни не до печальной красоты берез: уборка не кончена, дни пока сухие, солнечные, а кто знает: не сегодня-завтра, быть может, затянут небо тучи, заморосит нудный дождичек. А в осеннем дожде есть какая-то унылая сила, сыплет и сыплет изморось недели, месяц, еще месяц, и нет конца… Ложатся тогда хлеба, на корню прорастает зерно.
Роднев в один из ярких осенних дней переезжал из Лобовища в Кузовки. Спевкин, до самого конца надеявшийся, что Василий опомнится, хотя и дал ему самую лучшую лошадь - Цезаря, но провожать не пришел. Груздев же ходил вокруг подводы, тяжело вздыхал и просил:
- Ты, Василий, почаще к нам наведывайся. Всегда рады будем.
Роднев невесело улыбался:
- Меня с такими вздохами в армию не провожали.
Пришел Юрка Левашов. Груздев на него сердито прикрикнул:
- А ты чего не на молотьбе?
Юрка, смущенно разглядывая мозоли на широченных ладонях, ответил:
- Может, Василию Матвеевичу, ну, скажем, перенести чего нужно? Помочь, словом…
Груздев только махнул рукой; весь багаж - два чемодана, тюк с книгами да ружье-двустволка - уже лежал на подводе.
Неделю назад Роднева вызвали в обком партии. Заведующий отделом партийных органов обкома Воробьев, послушав рассказ о том, как колхозники "Степана Разина" начали учиться у чапаевцев, заинтересовался: "Подхватили ли эту инициативу другие колхозы? Как помог райком? Как смотрит на это дело сам Паникратов?" Родневу пришлось ответить, что пока инициатива не подхвачена, а как смотрит Паникратов на это, он еще не знает…
Колеса шуршали опавшими листьями, доверху забившими колеи дороги. Руднев не торопил Цезаря. Если б не сиротливо оголенные поля, где в сухой стерне переливалась на солнце серебристая паутина, если б не ольховые кусты с почерневшими, скрюченными листьями (ольха - единственное дерево, не умеющее красиво нарядиться осенью), быть может, Василий и вовсе не чувствовал бы грусти.
Может, жаль ему вечеров в накуренном правлении, где колхозники чинно сидят вдоль стены на лавках, а Спевкин, блестя глазами, горячится по поводу новой забастовки в Италии? Так они еще повторятся, эти вечера. Может, он жалеет, что утром уже не появится в его окне озабоченное усатое лицо Груздева и не услышит он обычное: "Не спишь, Матвеич? Идем-ко, дело есть". Но и это озабоченное лицо еще не раз придется увидеть Василию. Жалеть нечего, и все-таки жалко, что Лобовище осталось за спиной. Нет, просто виноваты оголенные поля, печальные кусты ольхи да высокое бескровно-бледное осеннее небо. Взгрустнулось, и все тут…
- Василь Матвеич, обожди!
Роднев оглянулся. Его нагоняла Мария, запыхавшаяся, румяная. Она положила на край телеги руки.
- Прошлый раз - я тебя! Теперь - ты. Подвези… до Кузовков! Фу ты, не могу отдышаться! Издали увидела…
- Долг платежом красен.
Она уселась рядом.
- Так, значит, переезжаешь?
- Переезжаю.
- Трубецкой недоволен, говорит, портфельщиком заделаешься. - Ее разгоревшееся лицо вдруг стало серьезным. - А у нас сейчас история вышла…
- Что за история?
- Убирают мои девчата утром ячмень. Вдруг налетает Лещева. Знаешь ее - из райкома?
- Как же. Вместе придется работать.
- Налетела и давай кричать: "Ячмень жнете, а там пшеница не молочена лежит, ее отправлять надо!" И пошла и пошла… Заставила нас отцепить комбайн, оставить на полосе. Трактор - в деревню. А ячмень-то осыпается!.. Когда Трубецкой узнал, пошла война: друг друга государственными преступниками называют. Трубецкой ее - "портфельщица".
- Любит Лещева через голову председателя распоряжаться, - недовольно сказал Роднев.
- Вся беда, что без ума распоряжается.
Они замолчали. В стороне от дороги поднялся высокий холм, поросший кустарником в осенней листве, весь золотой, как старинная царская шапка, - Татарское Лбище. Мария задумчиво смотрела на него, потом, с трудом оторвав взгляд, перевела его на недовольное лицо Василия.
- Гляди, как горит, - произнесла она. - А помнишь, как ты поехал вон оттуда? Смешной был… Стоит, в землю уставился, нахохлился, как петушок, и на тебе! Уже вижу, только шарф полощет!
И вдруг в ее глазах он узнал разгадку давней маленькой тайны. Тогда он так и не понял, крикнула ли Мария в спину ему: "Вась!" или это почудилось в свисте ветра? Сейчас же, через много лет, он понял: "Да, крикнула".
Неожиданно Роднев почувствовал себя неловко, подхлестнул лошадь и нарочито равнодушно ответил:
- Дурь в голове бродила, хотел доказать всем - необычный, мол, я человек.
И Мария отвела глаза в сторону.
15
Мария рано ушла из Чапаевки, она не знала, чем закончилась ссора Трубецкого и Лещевой. А конец был такой: Трубецкой выгнал Лещеву из колхоза.
Вечером, едва сдерживая слезы, Лещева рассказала Паникратову, как Трубецкой указал ей на дверь.
Паникратов хмуро выслушал и сказал, что она не умеет совмещать кампанию по молотьбе и вывозке хлеба с уборкой, что, будь он на месте Трубецкого, тоже стал бы возражать против переброски трактора с поля на тока.
- Время такое, медлить нельзя, хлеб осыпается, надо другие средства отыскивать.
- Пусть даже он прав! Пусть! Но зачем оскорбления? К чему все эти обидные слова - "портфельщик"?
- Ладно, - пообещал Паникратов, - у меня будет с ним разговор.
Лещева ушла, а Паникратов позвонил в Чапаевку и попросил Трубецкого явиться завтра в двенадцать дня.
В двенадцать Трубецкой не явился. Только под вечер он на колхозной машине подъехал к райкому и, пройдя мимо работников общего отдела с отчужденным холодком на лице, открыл дверь в кабинет Паникратова.
- Знаешь, какое время, - последнее убираем. Мог бы и дня на два позднее вызвать, - недовольно произнес он.
- Нет, - сухо обрезал Паникратов, - нужно поговорить сейчас! Садись, рассказывай.
Синие глаза Трубецкого недружелюбно уставились на Паникратова.
- Что же рассказывать? Лещева, верно, уже все расписала… с картинками!
- Значит, ты выгнал ее из колхоза?
- Признаюсь, выгнал. Еще раз придет, еще выгоню. Пока шла с ней морока, трактор стоял целый день. Подсчитай, сколько центнеров зерна колхоз потерял. Судить надо за это.
- А "портфельщицей", "толкачом" и еще как-то ты обозвал ее?
- Не обозвал, а назвал. И портфельщицей назвал и толкачом. И сейчас, как коммунист, в глаза секретарю райкома скажу: плохо райком работает, не воспитывает народ. В нашем районе уполномоченный от райкома - толкач. Не больше! Приедет такая Лещева, председателя колхоза отодвинет в сторону и давай по-своему орудовать. А она в колхозе - гость, налетит, покричит, потрясет полевой сумкой, и нет ее. Если получится нечаянно польза, - ей слава: помогла! Не получится - вина колхозных руководителей, не смогли подхватить инициативу. А инициатива-то пятиминутная! Ну какая может быть инициатива, когда в колхоз наезжаешь наскоком? Ты сидишь в колхозе, живешь в колхозе, а Лещева заскочила на денек и начинает тебе указывать: не туда трактор поставил, там обмолотить не успел. А я это и без нее знаю.
- Значит, недоволен работой райкома партии?
- Ты, райкомовский работник, дай мне политическую установку и контролируй меня, а не связывай. А такие, как Лещева, - помеха. Да что там Лещева! Будем говорить, Федор Алексеевич, открыто: этих Лещевых ты высидел. Как матка, так и детки. И ты приезжаешь в колхоз - первым делом на амбары да на кормокухни обращаешь внимание.
У Паникратова давно уже накипало внутри, хотелось вскочить, с размаху стукнуть кулаком по столу и закричать: "Ты что ж это… возомнил о себе? Думаешь, о твоем колхозе слава идет, так секретарь райкома обязан наглости выслушивать?" Но Паникратов помнил историю с демобилизованным лейтенантом и держал себя в руках.
- Хорошо, - размеренно произнес он, - то, что ты сказал сейчас, можно назвать только оскорблением райкома партии. Старый партиец! На сегодня разговор окончен, можешь идти. Поговорим на бюро, - и не выдержал, сорвался, уже в спину Трубецкому крикнул: - Райком оскорблять - за такое из партии полетишь!
- Из партии? - Трубецкого словно подбросило, он сделал шаг от двери, за ручку которой было взялся. - Нет, Федор Алексеевич, шалишь! Думаешь, припишешь антипартийные разговоры Трубецкому, зажмешь рот - твое неумение руководить никто не заметит? Не выйдет!
Они стояли друг против друга: один - рослый, плечистый, хромовые сапоги тяжело давят крашеные половицы, другой - низенький, плотный, упрямо выставивший лоб.
- Что ты сказал? Тобой прикрываю свои грехи?
- Так получается…
И Трубецкой с тем же отчужденно холодным выражением лица прошел мимо секретарши и машинисток.
Из окна Паникратов увидел, как он выскочил на улицу, столкнулся с Родневым и, возмущенно жестикулируя, начал рассказывать.
Роднев серьезно и сдержанно его слушал.
У Паникратова сжались кулаки. "Сейчас пойдет звонить на всех углах. Забыл, видать, Чугункова Матвея?"
Матвея Чугункова, председателя колхоза "Искра", исключили из партии в сорок четвертом году, как раз в то время, когда Паникратов только что начал работать первым секретарем. Колхоз Чугункова был крепкий, а с крепких крепче и спрашивали. Не до излишеств, когда идет война. Но Чугунков кричал на совещаниях, взбудоражил колхозников: мы, мол, за всех не ответчики, пусть другие сдают; план выполнили, и хватит. Не обошлось тоже без нападок на райком, на секретаря. Паникратов настоял: исключить Чугункова из партии. И его поддержали, Трубецкой сам тогда поддерживал, а теперь забыл, зазнался! Что ж, пусть вспомнит…
На следующей неделе председатель колхоза имени Чапаева был вызван на бюро райкома.