Дабы я имел представление о размере моей раны, мать говорит, что "целый носовой платок влез в нее". Она показывает мне этот красноармейский носовой платок - он похож на комок спекшейся крови. "Постираю и отнесу красноармейцу, который тебя подобрал на обрыве. Как грудного, на руках домой тебя принес". Пальцы матери еще судорожней перебирают мои волосы, на мою щеку падает горячая материнская слеза.
И только теперь я вспоминаю Турка и Буланку, которая так нехорошо обошлась со мной. Я слегка вожу головой влево–вправо: болит!.. Трогаю повязку - почти вся голова забинтована марлей. Солидная повязка! Я как раненый красноармеец! Сделав усилие над собой, слегка приподнимаю голову. На старой материнской шали, которой я укрыт, множество белых ниточек от бинта. Словно по шали расползлись белые и тоненькие червячки. Какая‑то багровая муть плывет перед глазами. Я опускаю на место голову - ее словно иголками протыкают со всех сторон.
- Это вчера было? - спрашиваю я.
- Что ты, сынок! Это третьего дня было. И все из‑за Турка скаженного, - говорит мать и вытирает слезы, - небось неделю лошадь не поил. Все самогон жрал, а лошадь забыл…
Повязкой мне оставлен только один глаз. Этим одним глазом смотрю я на мать и отца, на образ божьей матери в углу хаты, на хорошо знакомые предметы в комнате: закопченную печь, стол, лавку. И все как‑то выглядит непривычно, странно. Я мигаю в темноте под повязкой другим глазом. Все в порядке! Боли нет. Я пальцами осторожно раздвигаю марлевые бинты: свет вдруг ослепляет меня. Хорошо! Я вижу обоими глазами!
- Не трогай повязку, - говорит мне мать, - слышал, что доктор сказал. Нельзя пока снимать ее! Там - цинковая мазь!
А я и не собираюсь снимать. Повязка мне нравится.
Я уставился своим единственным глазом в потолок, где между кривыми балками–матицами множество трещин, пупырышек, серповидных полос и хвостатых дорожек - следов рогожной щетки, которой мать весной белила хату. Если долго и внимательно смотреть на эти полоски, пупырышки и трещинки, можно увидеть много интересного. Вот там, например, коза стоит на худых задних ногах своих, наверно, собралась перемахнуть через плетень и навестить чужой огород; а вот здесь - рощица или подлесок сосновый; а там стремительно летящая в атаку конница… И что любопытно, на потолке "картинки" не исчезают, как, скажем, на небе в погожий день, когда в синеве плывут белые облака. Только рассмотришь облачную картинку, узришь в ней что‑нибудь чрезвычайно интересное - лохматого громадного медведя или разбойника с оскаленной пастью, - а через мгновение поминай как звали! Нет уже ни медведя, ни разбойника. Размыла их синева. Только белые от них клочья остались. Жаль, что не вернуть уже именно этой картинки, хотя и в размытой, если опять внимательно присмотреться, увидишь новую, тоже интересную картинку…
Я гляжу на потолок и почему‑то вспоминаю наш пруд, заросший ивняком и орешником берег, желтые и нежные кувшинки над зеркалом воды, сквозящее через освещенный солнцем слой воды песчаное дно в едва колеблемых водорослях. Вспоминаю поле, усеянное голубыми звездочками льна, высоко взметнувшие и страховито густые зеленочерные конопляники, волны сизой и дымчатой ржи, плывшие по небу легкие перистые облака, золотые шелушащиеся сосны, освещенные предзакатным солнцем, их мерцающие шелковисто–курчавые кроны. Мне очень грустно, будто вся эта красота утрачена мною навсегда. Я засыпаю и вновь просыпаюсь и не могу отличить сна от яви.
Устав глядеть на потолок и его картинки (я еще не раз вернусь к ним!), я снова вспоминаю кузню, Турка, Вуланку, а главное, доброго "нашего" доктора в золотых очках, с серебряными часами. Благодаря доктору, я опять услышал от отца новое, очень значительное, надо полагать, слово - "интеллигент". Я понимаю, что суть здесь не в золотых очках и серебряных часах. Скажем, очки надевает и ионадья Елизавета, когда вышивает по канве, а дорогие серебряные часы "Павел Бурэ" с цепочкой носит Терентий, которого отец называет "боровом" и другими не слишком лестными кличками. Отец признанный мастер давать клички! Половина сельчан без обиды носят отцовские клички. Я еще расспрошу у отца (а лучше у учителя Марчука) про это слово, что оно означает. Но я уже чувствую, что слово обозначает человека доброго, ученого и красивого, - как "наш доктор". Теперь я уже мечтаю быть не студентом, а - "интеллигентом". Правда, комиссаром кордона и "комсомольским главным", который носит кожаную куртку, а поверх ее наган, мне тоже очень хочется быть.
Марчук пришел к нам вечером. Я еще не успел задать ему свой вопрос, как речь зашла о докторе. На отца, заметил я, произвели большое впечатление слова Марчука, что доктор - "партеец". И, поразмыслив, отец молодцевато глянул на учителя: "Да, это - интеллигент!.." - "А как же ты думал, - говорит отцу Марчук, - много мы стоили б, если б интеллигенция, настоящая, конечно, не шла бы с нами, с народом?"
И опять вопрос: как это - настоящий интеллигент? Значит, есть и ненастоящие? Вроде тех фальшивых червонцев, которые контрабандисты приносят "оттуда"?.. Нет уж, как-нибудь, когда отца не будет, я обо всем хорошенько расспрошу Марчука…
А Марчук между тем рассказывает очень интересные вещи про "нашего доктора". Оказывается, что когда власть была у петлюровцев, в городской комитет большевистской ячейки явился "наш доктор". На одном визите он случайно услышал, что петлюровцы выследили комитет и собираются сделать на него облаву. Они знают место и время совещания и вечером нагрянут, чтоб всех заграбастать…
Два месяца прятал молодой доктор шестерых большевиков в своем загородном домишке. Шпики с ног сбились - так и не нашли! А когда красные освободили город, в ячейке было уже двумя партейцами больше: в подполье доктор и жена его стали членами партии.
- С кем поведешься, у того и наберешься, - шутит отец.
- Да, это не то, что твой штабс–капитан Шаповалов, - хитро усмехнулся Марчук и шевельнул щеточками усов, подпустив шпильку в адрес отца. Он даже подмигнул матери, но та сделала безучастное лицо. В вечных спорах гостей и отца она по возможности старалась придерживаться нейтралитета. Гости приходят и уходят, а муж остается.
- Ты штабс–капитана не трогай! Ты не знаешь, какой это был человек! - подал голос отец. Штабс–капитан - его святыня, и никому он не позволит кощунство над нею.
- А что там знать? Жил для себя, - пряча улыбку в глазах, продолжает Марчук. - Стал бы он рисковать жизнью ради других?
- Стал бы! - горячо, с убежденностью тут же отозвался отец. Я смотрю на него - и не узнаю. Как преображает человека бескорыстное чувство любви! Что‑то отца распрямило, глаза загорелись от воодушевления. Отец и сам сейчас - весь готовность рисковать своей жизнью за штабс–капитана. И чем расположил его этот безвестный штабс–капитан? Заслужить признание отца, не признающего ни авторитетов, ни власти над собой, больше всего ценящего независимость, - задача не из легких. Мне кажется, Марчук даже немного ревнует отцовскую любовь к этому штабс–капитану. Я пытаюсь себе представить его, штабс–капитана Шаповалова, по мое воображение тут работает вяло, не может сотворить ничего значительного. Оно подсовывает мне готовых красавцев–офицеров - аккуратно и гладко причесанных, с ровными, как полевая межа, проборами, с четко, как по линейке, подстриженными усиками и в страх элегантных кителях. Взгляд у каждого - твердый и неуступчивый, точно видят перед собой не меня, грешного, а врага, немца–супостата. Это фотографии офицеров из тех журнальных комплектов "Нивы", которые приносит домой отец. Он иногда позволяет мне их полистать. Офицеры - большей частью - герои и жертвы полей сражений. Под фотографией–картинкой, рядом с подписью, напечатан маленький, точно перекрещенные восклицательные знаки, крестик.
Учителю надоедает штабс–капитан и отцовская верноподданная любовь. Он склоняется к моему единственному глазу. Его светлые щеточки усиков придвинулись вплотную: вот–вот уколют меня. Учитель подмигивает мне по–свойски. "Ну что? Скоро в школу пойдем? Учиться будешь, настоящим интеллигентом станешь?"
Я не успеваю ничего ответить. Я только беру на заметку, что Марчук каждый раз к слову "интеллигент" прибавляет - "настоящий".
Что же это, наконец, такое - настоящий интеллигент?
Вопрос, против ожидания, пришелся по душе учителю. Он даже ракрыл рот от изумления. "Слышь, Карпуша! Сразу в корень смотрит племя молодое!"
И долго и горячо толкует мне учитель, разные непонятные слова говорит. Мне кажется, говорит больше для отца, на которого искоса поглядывает. Заложив руку за спину (похоже, он уже забыл про меня), учитель ходит от печки до стола и обратно. Ходит, задумчиво глядя в землю, наверное, как у себя в школе, на уроке.
Единственное, что запомнил я, это - что ненастоящий интеллигент вроде гриба мухомора: на вид и красивый, и яркий, а на деле - одна отрава.
- Соловья баснями не кормят, - говорит мать и подсаживается ко мне на краешек полатей. В руках у нее миска с дымящимся картофельным супом. Суп вкусно пахнет луком и постным маслом. "Горяченького поешь! Скорей поправишься". И я ем -не потому, что спешу поправиться, а потому, что суп вкусный; а главное, я вижу по лицу матери, как ее радует каждая проглоченная мною ложка горячего супа. Мать даже разрешает мне позабавиться во время еды. Сквозь сжатые зубы втягиваю я, процеживаю суповую жижу, чтоб в деревянной ложке осталась картофельная гуща; матовая гуща вся искрится маленькими крахмальными звездочками; как песок на берегу Днестра. Мать терпеливо и сочувственно улыбается моей забаве.
И опять дом наш полон комсомольцев. Не тех, которых присылали ловить бандитов, других. Эти ничуточки не таятся, строем маршируют по деревне, распевают песни. Какие песни они поют! Никогда наше село таких красивых песен не слыхивало: "Марш Буденного", "Там вдали у реки", "По морям, по волнам". Последние две песни мне особенно нравятся. И матери тоже.
По морям, по волпам,
Нынче - здесь, завтра - там.
Словно и впрямь подняло на шпроко расходящихся по солнечному простору волнах наше село, раскачало от околицы до околицы; приосанились хаты в своих темных, взлохмаченных ветром крышах–папахах, просветлели, прислушиваясь к песням, оконцами.
Повеяло новизной - тревожной и желанной, внезапно завластвовавшей сердцами парубков и девчат. Подолгу стоит на пороге своей низкой хаты дидусь Юхим. Холщовые порты держит в руках, рубаха распояской. Седая поросль впалой груди лезет из расстегнутого ворота рубахи. Песен не слышит глухой дидусь, но чувствует их по оживленным лицам соседей, по шмыгающей огородами ребятне. Наконец напряженное внимание на лице глухого сменяется широкой, мечтательной и растроганной улыбкой. Вон показались комсомольцы! Идут строем, как солдаты, - только разве что без ружей. Красиво идут. "Дай бог здоровья добрым парубкам", - крестится дидусь Юхим, и даже целует крестик, нашаренный на заросшей груди.
По морям, по волнам…
На душе у меня и печально и радостно от комсомольских песен. Я, Андрейка и Анютка уже успели запомнить их, только во сне не поем их.
Все наши парубки и молодицы тоже поют эти песпи, все сочувствуют и печалятся о погибшем буденновском разведчике, чье комсомольское сердце разбито вражеской пулей; на глазах навертывается слеза от чувствительного наказа смертельно раненного разведчика своему вороному коньку: скачи, мол, на родную сторону, расскажи всем, "что я честно погиб за свободу". Последние слова комсомольцы каждый раз поют по–разному - "что я честно погиб за рабочих", а то "что я честно погиб за коммуну". Мы хорошо понимаем, что слова разные, а смысл один.
Точно мощным порывом вешнего ветра уносит нас "по морям, по волнам". Особенно хорош припев песни, многократное повторяемый, протяжный - "По морям". Дух захватывает от солнечной шири морской, от соленого ветра, покачивающихся волн, от щемящего чувства разлуки с Марусей, возлюбленной моряка.
- Новые времена - новые песни, - говорит с напускным равнодушием отец, стараясь скрыть от меня взволнованность, - мы и то певали другие песни:
Горы–вершины,
Карпатские долины,
Я вас снова вижу
Перед со–о-бой…
Отец приосанивается, задорно откидывает назад голову, глаза блестят молодо. Для меня он сейчас какой‑то "не такой", неузнанный - вдруг шагнувший из своей далекой солдатской молодости.
Солдатушки, браво–ребятушки!
Где же ваши же–е-ны?
Наши жены -
Ружья заряжены,
Вот где наши жены!
И еще одну песню заводит отец - про соловья–пташечку, который жалобно поет.
Хрипловатым голосом и негромко, уставясь в матицу и как бы в опасении, что потолок не выдержит его пения и обрушится, отец продолжает петь. Впрочем, с голосом отец всегда обращается аккуратно. Никогда не крикнет, не покличет мать с огорода или меня со двора. Пойдет, позовет. "Не одни на свете живем! Чего гаркать? А может, батюшка читает в саду, или Симон с Олэной отдохнуть легли".
С обремком соломы через двор идет к нам мать. Отец, засмутившись, обрывает пение.
Хорошие песни! Первая - грустная, вторая - лихая, но обе мне нравятся. Правда, не так, как комсомольские!..
Комсомольцы маршируют строем, и мы за ними тоже маршируем строем. Старательно шлепаем босыми ногами по нежной и теплой дорожной пыли. Мы тоже поем комсомольские песни. Мы так кричим, что глохнем от собственного голоса. Нас не прогоняют! Наоборот, на привалах комсомольцы беседуют с нами, прощупывают наш "общий" и "политпросветский уровень". Пробелы, конечно, имеются.
Зато мы все знаем главное: кто такой Ленин; все собираемся служить в Красной Армии и бить буржуев. Комсомольцы от нас в восторге, а мы от них тем более. Одна нога здесь, другая - там - бежим мы исполнять любое поручение комсомольцев - купить папиросы в лавке ("или, может, лучше в кооперативе? У нас уже кооператив открылся!"); кого‑нибудь позвать или просто принести воды попить. Где только появляются комсомольцы - там уже кружок мужиков и баб, молодиц и парубков и, конечно, детишек. Комсомольцы угощаются самосадом из мужицких кисетов на скользящем шнурке–сшивальиике, горячо разъясняют мировую политику и лихо подмигивают девчатам. Те вспыхивают, как маки, но не тушуются, пересмеиваются, прячут лицо в плечо, но, вскоре осмелев, сами подходят к "городским", просят подарить что‑нибудь на память - зеркальце или гребешок. А тут, глядишь, разгорелась пляска. Девчата дружно поют "Кынув кужель на полицу, сама пиду на вулицу", прихлопывают в ладоши и искренне удивлены, что "городские умеют по–нашему плясать". А городские - рады стараться: такие коленца отламывают, что сельские парубки только ахают и завистливо поводят головой: "Ну и ну!"
Однако не плясать прибыли в село комсомольцы. Вечером из дворов доносятся мужская ругань, бабьи вопли и причитания. Комсомольцы, смеясь и незлобиво отругиваясь, выносят из подпечья, из клуней и погребов самогонные аппараты конструкции здешнего жестянщика. Комсомольцы работают без промашки! Недаром днем в комнезаме и в сельраде побывали…
Закопченные бачки - и "аппаратами" назвать зазорпо. Комсомольцы тут же их разбивают о землю, об стволы дерева. Глухо звенит, ухает сминаемая от ударов жесть. Однако комсомольцев кто‑то надоумил, что они зря изводят эту ни в чем не повинную жесть. Вся суть в медных, страшно дефицитных змеевиках! Змеевик - главная часть самогонного аппарата.
Далее операция ограничивается изъятием одних змеевиков. Комсомольцы решают увезти с собой змеевики: для отчетности, что ли ("цветмет", "утильсырье" - это более поздние слова). Добрая дюжина медных и латунных змеевиков, замысловато изогнутых, свернутых спиралью, уже лежит у нас в доме - в углу, между порогом и печью. Клубок змей…
Комсомольцы аппетитно уплетают картошку из дымящегося на столе чугуна, закусывают аккуратно нарезанной селедкой и пьют чай из самовара Олэны. Отец, мать и я - угощаемся вместе с комсомольцами. Гости приглашают хозяев чувствовать себя, как дома, все весело смеются. За угощением отец рассказывает комсомольцам всякие смешные истории местного происхождения. Смешная история, например, про дидуся Юхима. Будучи позванным к лавочнику Йоселю наколоть дров, а затем приглашенный к самовару, дидусь потом долго рассказывал, как он "лавочника обдурил: чай весь, как есть, выпил, а сахар в кармане внучатам принес". И снова речь заходит о змеевиках.
А почему именно - медные змеевики? А почему нельзя, скажем, железные?.. Разгорается спор. В нем, конечно же, принимает участие и отец. Свое мнение он подкрепляет тем решительным доводом, что "он выпил этой самогонки больше, чем все, вместе взятые комсомольцы, выпили воды". Отец настаивает на том, что если змеевик не медный - "вкус самогона не тот". Комсомольцы выдвигают свои встречные теории.
Но вот входит учитель Марчук. Как всегда, пиджак внакидку, темная сатиновая косоворотка с белыми пуговками заправлена в брюки, а брюки - в крепкие юхтовые сапоги. В жестких щеточках–усиках под верхней губой - усмешка. Комсомольцы, хотя и городские, с большей уважительностью относятся к Марчуку. И это, я вижу, по душе родителям моим. На то он учитель и партиец! Марчук носком сапога подгребает от порога в угол змеиный клубок. Послушав спор, он со спокойной уверенностью учителя объясняет - почему именно змеевики должны быть медными. Он говорит об особенностях нагрева и охлаждения меди, приводит зачем‑то в пример росу, говорит совершенно непонятные мне слова вроде "конденсация", "калории", "молекула". Воображению моему слова эти ничего не говорят, и в душе им места не находится.
Отец тоже слушает учителя, не спорит.
"Физика!" -подмигивает он комсомольцам. И рассказывает анекдот. Вез мужик профессора в распутицу; лошадка пристала, поскользнулась и брякнулась в грязь. Разъезжаются в грязи ноги, никак не встанет одер. Профессор говорит мужику, что нужен домкрат, рычаг первого и второго рода, и в общем целый курс механики преподал мужику.
Кончил профессор, мужик и говорит ему: "А теперыча, ученый барин, - ежли ты все уже сказал про свою физику–мизику, слушай мою науку. Она покороче: берись за хвост - да и поднимем".
Все смеются. Отец тоже. Комсомольцы уже опорожнили третий самовар. Чай душистый, заваренный на вишневых веточках. Спать все идут в ригу, на солому. А с майдана, где не молкнет заливистая гармошка, доносятся новые искрометные запевки и частушки. Высокий озорной девичий голос выводит с лихостью, горячо:
Мы не курим, мы не пьем,
Лайки не вживаем.
И себе сим не псуем,
И других навчаем.
Завтра, подпевая комсомольцам "По морям, морям, моря–ам", мы с Андрейкой и Анюткой, шагая позади строя, провожаем комсомольцев за околицу. Они уходят обратно в город. Очень хотелось бы и нам побывать в городе! Ни я, ни Андрейка с Анюткой еще ни разу там не были. А ведь сколько слышим рассказов взрослых про город и городской базар!
Самогона на селе не найти теперь днем с огнем. Зато водка, названная "рыковка", продается в кооперативе. Чтобы достать деньги на водку, отец продает все, что можно продать. Уже ухнули в возок Турка два мешка кукурузы, мешок подсолнуха. Очередь за рожью. Мать плачет, но ничего поделать с отцом не может. Когда он уходит в кооператив за новой поллитрой, мать быстро нагребает мешок ржи и уносит его к Симону. Еще один мешок уносит она к Василю…