- Не знаю, - отвечала Наталья, опустив глаза в землю. - Я вот видела одного человека - приходил он к нам на рудник. Испугалась я тогда. Похож он был на бродяжку, а глаза у него добрые, добрые! Да ласковые такие. Встретил он меня в лесу одну и ничего… Я спросила его: "Почему, мол, ты бродяжишь?.." И испугалась, что спросила, жалко мне его стало. Он как-то удивленно на меня посмотрел, вздохнул и говорит: "Ничего ты не знаешь… Правду ищу", - говорит. А потом такую он мне правду сказал! Сроду я таких речей не слыхала, и страшно стало и как-то хорошо. Не расскажешь всего, что он мне говорил, так все понятно, и чем больше он говорил, тем светлее и теплее у меня делалось на душе. Эх! если бы это все случилось!
Наталья замолчала.
- Про что он тебе говорил? - прищурив глаза, спросил Семен.
- Ой, нет… Боязно… Страшно про это говорить. Только после этого, вот когда одна, так делается радостно. Вот чего-то как будто ждешь - думаешь, вот завтра что-то должно случиться. А когда на людях, так хочется… Какая-то досада на людей…
- Едак, - выколотив трубку, протянул Смолин. - А чего все-таки он тебе говорил?..
- Не знаю, как тебе рассказать… Вот и сейчас думаю об этом, так сердце как-то по-иному колотится.
Наталья на минуту смолкла. Она точно решала, говорить или нет. Потом, отбросив со лба непослушную прядку волос, сказала:
- Говорил, что мы живем обманутые… Обман, говорит, все, и царь, говорит, не царь, а ворог наш…
- Едак… - еще громче согласился Смолин. Глаза его, озаренные золотым блеском тлеющих углей, как-то страшно зажглись. Он порывисто выдернул из кармана кисет, набил трубку и закурил.
- Последнее время подходит, что ли? - так же задумчиво, глядя в печь, продолжала Наталья.
- Едак, едак, Наталья Федоровна, - правильно говоришь, что последнее время подходит… Это время уйдет, и народишка евонный вместе с ним уйдет, и мы с ним за компанию уйдем, и на место его новое время придет, и люди новые народятся. Эх, ядрена гуща… Слыхал я эту музыку-то, Наташенька! Шибко она гожа, только люди ее никак не могут уразуметь. Они свою правду учинили такую, которая для них выгодней.
- Ничего-то мы здесь в лесу не видим, не слышим ничего не знаем.
- Ну, как? Мы видим - Макарку с Яшкой, двух пауков… А так, правду говоришь… В лесу родились, пню молились, венчали нас вокруг ели, черти пели, рождены, видно, только для того, чтобы робить да спать, жрать одежду драть да винище лопать.
- А зачем так! Ты вот дельный мужик, а…
- Все мы дельные, если нас к настоящему делу приставить!
- Почему-то вот так выходит, что ни дельный - то и пьяница.
- Скучно, Наталья! Робишь, робишь - надоест… Ну, думаешь, что мол, ядрена гуща, и свинье бывает в году праздник. Ну, и рванешь!
- Я недавно читал книжку, как царь вином торгует, и картинку видел, - неожиданно сказал Ефимка.
- Чего-о, чего ты сказал?..
- Я… Я читал… В книжке, - смутился мальчик.
- Где ты ее взял?..
- Нашел…
- Врешь… Дали… И знаю, кто дал… Эх ты, сопля голланская, - строго проговорил Смолин, - смолоду привыкнешь душенкой кривить! Смотри, язычишко-то придержи, - с тебя горсть волос, а человека упечатают.
- А по мне, так все нужно говорить, что знаешь!
- Только не везде и не каждому, потому еще время не пришло. Ты говори, что угодно, - твое дело, а углану этому еще рано про такую штуку говорить.
- Ну, ладно, давай, Ефимушка, читай, - сказала Наталья, - что там дальше-то?.. Вышла она за него замуж или нет?.. Ты там прочитал, что она ребенка родила…
Семен поправил дрова в печке. Они вспыхнули, затрещали, а огонь в железной трубе загудел. Мальчик громко, чеканя каждое слово, читал, а Наталья, опершись локтями на колени, приподняв брови, внимательно слушала. Вдруг брови ее дрогнули, глаза блеснули слезами. Семен улыбнулся:
- Ну и дуры бабы… На мокром месте у вас глаза посажены. О чем это ты нюни-то распускаешь?
- Жалко… Видишь, ваш брат только поиграет девкой, а потом…
Она оборвала свою речь и замолчала.
- Дура!.. Что в книжке написано, все это придумано.
- Что, что придумано? Все это правда! - Все это бывает, все есть…
- Ну и что же?.. До тебя еще не дошло…
Наталья густо покраснела.
- Обидно! Рожают ребят мужние жены, а как девка родит, значит - позор. Разве она виновата?..
- Опять дура, - то баба, а это девка… Баба хоть приблудила, да она законом покрыта, а девка без закона…
- А ребенок разве виноват?.. Он, может, вырастет, лучше всех человек будет.
- Бывает, - задумчиво ответил Смолин, выколачивая трубку. - Помню я подкидыша одного… Пригульный был парнишка, поэтому и подбросили. Околел бы парнишка, ежели не подобрал бы его тут один рабочий с медного рудника. Принес он его домой и говорит: "На-ка, жена, воспитывай…" И сразу у них жизнь переменилась. До этого оба запоем пили. Бывало, как задумает Кирсаныч пировать, дня за три готовится. Инструмент свой в порядок приводит и по порядку его в верстак укладывает. Слесаря уже знали привычки Кирсаныча, говорили: - "Что, Кирсаныч, надумал?.." А он покажет на глотку, ответит: - "Тошно, червяк начал сосать"… Слыхал я, что у запоиц винный червяк в брюхе заводится. И как только оголодает, сейчас к горлу приступит и стребует. Ну, вот и у Кирсаныча тоже, наверное, этот червяк был. На третий день запрет он свой верстак на замок, ключ спрячет, а потом еще гвоздями ящик забьет, снимет шапку и скажет: - "Ну, товарищи, прощевайте, - пошел!" Начальство тоже знало, - не обращало внимания на это, потому он мастер был хороший. И вот придет домой, ставни на запор, ворота на запор, и оба с женой катят недели две. Напьются, выспятся, и опять он робит, а она в церковь каждый день - молится. И вот, как принес он этого парнишку, как рукой сняло. Не стали пировать. Бывало, где пируют рабочие, так он убежит… До шестнадцати годков они все его учили, а потом он сам пошел в гору, да такой парень вытесался, просто любо. Просто не то что, а вот что! Бывало просьбу написать - он. Рабочему в чем-либо совет дать - он. Везде… И все у него как-то спорилось. Просьбу какую-либо сочинит, так у него слово к слову, как пришпиленные. Смеялись над ним сначала: - "Эй ты, приблудный! Эй ты, подшвырыш!" А потом, брат, ему и имени больше не было, как Виталий Федорыч. Умница был, да кончил плохо.
- Как?
- А просто зря сгинул, в тюрьме сгноили. За политику, что твой бродяжка тот.
Наталья грустно опустила голову, задумалась. Потом стерла слезу и сказала:
- А я ни за что не отдам… Свое дите… Пусть будет, что будет, а не отдам. Не хуже я людей. Что мне законы нынешние. Сама воспитаю!
- А что плохи, по-твоему, законы?.. Приведут к попу, наденут на башки венцы, обведут вокруг налою и вваливай! - насмешливо сказал Семен, а потом, пыхнув сизым дымом, добавил: - Правильно, Наташа?.. Давай читай, Ефимка!
Такие беседы затягивались до полуночи. Они раскрывали перед Натальей глубокие рытвины жизни. Как разбуженная, она уходила знакомой тропинкой, протоптанной сквозь густые заросли донника, шиповника и смородины, к себе в казарму и там, молчаливая, подолгу лежала на постели, глядя в густую тьму, вспоминая разговоры со Смолиным. Она его прежде не замечала, и Смолин не обращал внимания на Наталью. Но теперь она точно срасталась с этим угрюмым, черным забойщиком.
Любовь ее к Макару угасала. Казалось, что одно время в сердце вспыхнул пожар, выжег все, и теперь догорали обуглившиеся головни. Макар делал вид, что не замечает Наталью. Его внимание перешло на Фимку. Ему нравились ее легкие движения, гибкое тело, орлиный профиль.
Фимка, заметив это, намеренно стала держаться в стороне. Эта "дикарка" искусно играла чувством Скоробогатова.
Когда Макар, поймав Фимку, крепко стиснул ее в объятиях, она строго сказала:
- Ну-ка, отстань… Не лезь, куда не просят, я ведь не Наталья, не в дешевке найдена!
…В темную ночь Наталья тихо пробиралась с Холодного к своей казарме. Ветер шумел хвоей елей и сосен и трепал низкий кустарник. Где-то простучал балодкой Суриков. На другой стороне котловины принимались петь песни, но что-то не выходило. В небе горели тусклые звезды. Иногда они прятались и снова зажигались, далекие, несмелые. Внезапно перед ней выросла фигура: человек вышел из-за талового куста. Наталья посторонилась.
- Кто это тут?.. - окрикнул он.
Это был Макар. Наталья промолчала. Макар вплотную подошел к ней.
- Наталья, ты? Откуда так поздно?
- А тебе какое дело до меня?
- Как? - спросил он, взяв ее за плечо.
- Да просто так. Ступай, Макар Яковлич, куда пошел. Отстань от меня.
- Любопытно!
- Ничего тут любопытного нету. Иди, я тебе не по пути!
Наталья тем же шагом направилась по тропке. Макар пошел с ней рядом. С минуту шли молча.
- Слушай, Наталья, с чего это ты вдруг?
- Не вдруг. Дура была - тебе доверилась, ведь знала тогда, а все-таки пошла с тобой… Так и вышло…
- А что с тобой случилось?.. Скажи!
- Уж не знаю, говорить ли, нет ли. А ну, скажу, посмотрю, как это тебе понравится. - Наталья помолчала с минуту и сказала: - Забеременела я, Макар Яковлич!..
Макар потоптался на одном месте и не своим голосом сказал:
- А может не от меня?
- Во за это спасибо, - голос Натальи дрогнул. - Ты бы думал, да не говорил этого.
Она быстро пошла вперед. Макар торопливо зашагал за ней.
- Постой, куда ты побежала?
- Отстань!
- Да ты чего это?
- Уйди! - строго сказала Наталья.
Макар остановился, озадаченный. Постояв, он круто повернул и зашагал к Холодному ключу.
Настроение Натальи ему было непонятно. До его сознания не дошло - почему она так вдруг оборвала разговор. Шагая по утоптанной дорожке, он не заметил, как подошел к Холодному, где Фимка поджидала его в пустой избушке. Он думал о Наталье и будущем ребенке. Пробуждалось новое чувство - чувство внутренней ответственности. Стало жаль Наталью. Он готов был повернуть обратно, догнать ее, поговорить… Макар остановился. Котловина была налита непроглядной тьмой. В вершинах деревьев тихо шумел ветер. Где-то в глубине леса скрипело дерево.
В памяти встали встречи с Натальей, ее сердечные ласки, голос, который он слушал, прильнув лицом к ее груди. Он любил, когда она, вынув из своих волос гребенку, любовно расчесывала его густые волосы, говоря:
- Боюсь я…
Фимка ему показалась чужой. Постояв на свалке, он решительно повернул на прииск.
Наталья с этих пор стала избегать встреч с Макаром, да он теперь уже и сам реже стал показываться среди рабочих. Или уезжал в Подгорное, или сидел у себя в новой, крепко сделанной избе, - конторе.
Прииск разрастался. Строилось большое здание для паровой машины. Подвозили бревна, стучали топоры во многих местах; качаясь, пильщики распиливали бревна на тес, и новые крепкие, один за другим, вырастали дома, домики, амбары.
Наталья сторонилась всех. Только в Ефимке она находила чистые мысли, чистые желания, подчас смешные… и весь он казался смешным, веселил ее.
Иной раз в обеденный перерыв Наталья и Ефимка уходили на лужайку отдохнуть на солнышке. Она клала его вихрастую голову к себе на колени и с материнской лаской говорила:
- Ну-ка, давай я тебе в голове поищу.
Прижавшись к ней, как к родной матери, Ефимка слушал и засыпал. Наталья бережно перекладывала голову спящего мальчика с колен на землю, а сама, растянувшись на траве, подложив руки под голову, смотрела в небо. Белые облака огромными клубами плыли в голубой синеве друг за другом, уходили к краю неба и там толпились стаями, образуя плоский, глыбистый свод. Хотелось думать, что завтра или сегодня вечером должна произойти какая-то перемена. Такие мысли стали посещать ее чаще и чаще, но перемены не было. Жизнь, серая, однообразная, шла день за днем.
Раз, улучив минуту, Макар остановил Наталью.
- Наташа, стой, погоди!.. Поговорим давай!..
- Не тронь меня, Макар Яковлич, - что я тебе?..
- Ну что ты, как чужая стала. Значит, совсем шабаш выходит?
- Да, шабаш!..
Макар схватил ее в объятия. От него пахло водкой и табаком.
- Оставь, говорю! - крикнула Наталья.
- Ну, что… какая ты!.. Боишься, поди, что выдавлю?..
- Не выдавишь, а брось свое озорство!
Макар отошел.
- Слушай, Макар Яковлич, моя последняя просьба к тебе.
- Какая?..
- Увези меня в Подгорное, или дай лошадь, меня Ефимка проводит.
- Зачем тебе в Подгорное?
- Да так, надо мне… Тошно мне здесь. Уйду я.
- Куда?..
- Уйду совсем с рудника.
Макар встревожился. Он молча смотрел на девушку, не зная, что сказать… а когда взгляд встретился со взглядом Натальи, он не мог его выдержать и отвел глаза. Он почувствовал нестерпимую, тоскливую боль. А Наталья попрежнему прямо смотрела на него грустными глазами.
- Ладно, - решительно сказал Скоробогатов, - завтра поутру.
- Ты только в бричке… пожитки кой-какие надо захватить, - сундучишко с тряпьем.
Макар круто повернулся и, широко шагая, ушел. Проходя мимо одного из рабочих, он не ответил на приветствие, а у казармы сердито пнул пеструю собаку - Шарика, который, виляя хвостом, с дружеским лаем встречал своего хозяина. От пинка Шарик жалобно и удивленно взвизгнул и, опустив лохматый хвост, тихо побрел вслед за хозяином.
XV
Ранним утром Наталья поехала с Макаром в Подгорное.
Скоробогатов, сидя рядом с ней, упорно молчал, посапывая носом. Порой Наталье казалось, что она едет одна, но запах надушенного одеколоном суконного пиджака напоминал ей о присутствии Макара. У Макара болела голова. Он вчера, не зная зачем, крепко выпил. Когда бричка перекатывала через корявые корневища, проросшие поперек дороги, он кряхтел от острых толчков и молча подхлестывал вожжой мухортого жеребца. Лошадь осторожно спускала бричку в нырки, обегала однобокие ухабы и, прядя острыми ушами, горделиво вскидывала красивую голову, прислушиваясь к шорохам в густых стенах ельника. В стороне Подгорного из-за леса выглянуло солнце, зажигая искры на застывших в утренней росе деревьях.
Чем дальше, тем легче становилось Наталье. Она украдкой посматривала на молчаливого Макара. Ей хотелось заговорить - высказать все наболевшее, но она не знала, с чего начать. Скоробогатов молчал.
"Может быть и лучше, что мы молчим", - подумала Наталья. И, наблюдая, как таяло оторвавшееся облачко, она забылась.
- Ты это с чего взяла, что ты в тягости? - спросил вдруг Скоробогатов.
- Что это, неужели я про себя не знаю?
Помолчав, Макар сказал:
- А если так сделать, чтобы избавиться от этого?
Глаза Натальи испуганно и удивленно метнулись на Макара.
- Чего смотришь? Я ведь дело говорю. Стыд-то на тебе, а не на мне. А по-моему, так того… Залезь на прясло, соскочи однова, и готово.
- Ты это как, шутя или взаправду?
- Знамо дело, взаправду.
- Вот как, - в голосе Натальи была горечь. Она посмотрела на Скоробогатова взглядом, полным обиды, и, тряхнув головой, решительно отрезала: - Нет!
- А родишь, куда ты с ним?..
- А это уж не твое дело, Макар Яковлич!.. Сколько хватит сил, а не брошу… Пусть уж кто другой, а я… Нет!.
Наталья смолкла, закрыв лицо фартуком. К горлу подступали слезы.
- О чем ревешь-то?.. - сухо сказал Макар.
- Нет, я уж больше не стану реветь… Будет. Только обидно… И стыдно за тебя. Черствый ты, безжалостный человек.
- А что мне с тобой за компанию слюни распускать? Не умею я.
Наталья почувствовала в голосе Макара холод, от которого всё в ней точно застыло. Макар сухо добавил:
- И не интересно… может быть, не от меня ребенок?..
- Еще раз скажи, Макар Яковлич… Ты, должно быть, любишь людей обижать. Я же это слыхала от тебя!
Плотно сжав губы, она замолчала, но молчать ей не хотелось. Хотелось на обиду ответить обидой. Сказать такое, чтобы ему стало так же больно, как и ей. Она смело глянула ему в глаза, заговорила:
- Ты не беспокойся… Мне тебя не надо. Не вяжусь за тобой. А ребенка своего убить не дам ради твоей прихоти. Ты женись… за тебя богатая пойдет, а я… Воспитаю… Не нужен ты мне… и тебе не покажусь, только довези меня до Подгорного.
Макару стало досадно, стыдно. Смотря в сторону, он замолчал, чувствуя, что слова Натальи били его, как молотком по черепу. Потом он беспокойно завозился, привстал на сиденьи. Подобрав вожжи, он лихо закрутил ими над головой и дико гикнул. Лошадь рванулась. Коляска дробно загремела, подпрыгивая по каменистой дороге. Наталья, крепко держась за бричку, испуганно крикнула:
- Ты чего это делаешь?
Но Макар молчал. Он во весь опор гнал, взмахивая вожжами, стиснув зубы. Удар за ударом сыпались на взмыленный круп лошади.
Такие бешеные приступы не однажды приходили к Макару, пока они ехали в Подгорное. Он то притихал, втянув голову в плечи, то, как ужаленный, бил лошадь, гнал по пыльному тракту. Когда въехали в окраинную улицу селения, он привернул к кособокой гнилой избушке, где жила Кашевариха, - толстая, рябая баба, втихомолку продававшая водку в "котомочной". Выпив с жадностью стакан водки, он поехал к базару.
- Куда ты поехал? - спросила Наталья, - ты довези меня до дому-то.
- Молчи знай. - не глядя на нее, ответил Макар, - Поедем куда повезу.
Он заметно повеселел. Подъехали к мануфактурному магазину. Привязывая к столбу лошадь и смотря на Наталью исподлобья, он проговорил:
- Вылезай, давай!
- Куда?..
- Тебе говорят, вылезай, зайдем в лавку!
- Зачем?..
- А это мое дело. Айда, знай!
Вошли в магазин.
- Давай, выбирай, чего тебе глянется.
Макар окинул взглядом полки, туго набитые товаром.
- Ничего мне не надо, - сдвинув брови, ответила Наталья.
- А я говорю, выбирай, не ломайся. Я хочу так - гостинец тебе… Значит, ты не отнекивайся… Эй, ты!.. Как тебя?… Чего встал?.. - Крикнул он тщедушному, рябому подростку-приказчику. - Кажи, давай товар. Давай кашемиру!.. Вот этого!
Кусок за куском летели с полок пестрые ткани. Макар хозяйски командовал:
- Режь этого пять… Этого десять. Снимай вот это!
Неподалеку от него упитанный продавец отмеривал очкастому человеку сукно. Шагнув к ним, Макар взял в горсть черное, тонкое сукно и спросил:
- Почем этот товар?..
Продавец, не обращая внимания, продолжал мерять, разговаривая с покупателем.
- Я тебя спрашиваю али нет?.. Почем товар?
- Вам это не подойдет, милейший, - небрежно бросил продавец.
У Макара на лбу вздулась жила. Он придвинулся ближе к прилавку и, присутулившись, спросил, впиваясь прищуренными глазами в продавца:
- Я тебя спрашиваю?.. Чего ты зазнаешься-то?..
- Двадцать семь рублей-с. Это берут господа на фраки и на сюртуки-с!..
Макар шумно распахнул пиджак, вытащил из внутреннего кармана туго набитый бумажник. Швырнув на прилавок радужную сторублевку, он крикнул:
- Ты лишку-то не рассусоливай, а режь давай мне три аршина на портянки!
К ним подскочил кругленький, лысый хозяин. Он грозно глянул на продавца и, улыбаясь ласково, заговорил с Макаром:
- Пожалуйте, сударь! Сколько вам?.. Три аршинчика-с?.. Сию минуту.