На квадратной доске был слеплен из спичечных коробок балаган, похожий на скоробогатовский. Так же он врылся задней стеной в увал. Поодаль из круглых тонких сучьев был собран сруб, под ним поставлен ворот с ниткой и жестяной банкой из-под перца. За ручку ворота держалась странная фигура из сучка.
- Это я, - пояснил баня, - выкатываю бадью.
Фигура действительно была похожа на человека, который, налегая всем телом, тяжело вертит ручку ворота. А в углублении выглядывала уродливая рожа.
- Это Яков Елизарыч в забое робит, кричит мне - "пошел!" А тут брусника растет.
Ваня показал на сделанный позади избушки пригорок из картонки. Пригорок весь был засыпан мелким песком и утыкан мхом, похожим на елочки.
- А ты меня еще тут сделай, - прошептал, сдерживая волнение, Макар.
- Ладно, сделаю.
- Уй! - торжествовал Макар.
Яков Елизарыч завозился и строго сказал:
- Будет вам тут шушукаться! Ванька, ложись спать, а то завтра не добудишься тебя!
Макар долго не мог уснуть. Ваня шептал ему в самое ухо: "А завтра я тебе еще покажу".
Утром, когда Макар проснулся, в балагане никого не было. Он сразу вспомнил мать, которая поднимала его е постели легким толчком:
- Вставай, умываться надо да богу молиться.
Макар подумал, что молиться сегодня не будет, и с удовольствием потянулся.
В маленькое окно сумрачного балагана смотрело утро. Пахло свежим сеном и овчинным тулупом. Под нарами возились мыши, где-то возле трубы у железной печки жужжала муха. По крыше кто-то скакал и постукивал, вдали стонуще кричала птица:
- Иу-иу-уть!
Потом закричал черный красноголовый дятел:
- Прр-прр-прр-прр.
А может, и это он же выкрикивал:
- Кии-уу-ут.
За стеной тихо и редко позванивал чалый жеребенок Колька.
Все эти звуки были просты, Макар слыхал их не раз дома. Но в этой избушке, налитой полумраком, они казались интереснее. Макар лежал и думал о Ване, о камушках в коробках, о "руднике"… Может, он долго бы пролежал, но маленькая дверь заскрипела, и в избушку влез замазанный глиной отец.
- Ты чего это, все еще потягаешься? Вставай завтракать. Эк ведь, до каких пор дрыхаешь!
Ваня приветливо улыбнулся, когда Макар вышел из балагана. Он кипятил чайник.
- Ступай умывайся, вон там - в ложку. Вода холодная, славно умыться, так и обдирает.
Пока ребята кипятили чайник, Яков, схватив ковш, побежал к шахте. Он поддел песку и стал делать спо-лосок - пробу. Потом крикнул, покачивая ковш:
- Макарунька, иди-ка сюда! Смотри - золото!
На дне ковша колыхалась вода и перемещала мелкий черный песок, из-под которого выступали неподвижные блестящие крупинки, похожие на пшено.
- Видишь?.. А это черное-то шлих… Видишь?
Яков выплеснул содержимое на рыжую кучу добытого из шахты песку.
- А ты пошто, тятя, выбросил?
- А так. Потом объявится, никуда не денется. Пойдем завтракать.
Яков ел быстро. Во всех его движениях была лихорадочная торопливость. Он беспокойно подымался, когда в отдалении на дороге слышен был стук колес. После завтрака, торопливо собираясь на работу, он сказал Ване:
- Сёдни придется нажать, из орта достать эту жилку, а потом пустяком завалим.
Они работали в той шахте, где Ахезин запретил проходить орт под грань, поставленную им.
Ваня спустил бадью, Яков ухватился за веревку и исчез в шахте.
Доставая воротком бадью с песком, Ваня краснел, его хрупкое тело сгибалось, налегая на ручку воротка.
- Тяжело? - спросил Макар.
- Ага, тяжело. Так-то ничего бы, да по утрам спина ноет, да руки вот в этих местах болят. - Ваня показал выше локтей.
В шахте глухо лязгала лопата, звякала бадья и вылетал возглас Якова:
- Пошел!
Ваня снова напрягался, торопливо вытягивал бадью, сталкивал ее в сторону и говорил:
- Вот оттягать тоже тяжело, да Якова Елизарыча доставать из шахты тяжело.
- А у тебя тятя-то чего делает?
- У меня нету отца, я с мамой живу.
- А где отец-то, он кто?..
Ваня покраснел:
- У меня умер отец!
Макар лег на живот и заглянул в шахту. Она была как бездонная, уходя в землю черной квадратной дырой.
- Тятя! Тятя-я!
- Чего? - донесся откуда-то из-под земли голос отца.
- Ты где?..
- Некогда мне… Ступай играй, а Ваньку не разговаривай.
- Я пойду к плотнике, - сказал Макар Ване.
Но не отошел Макар и десяти шагов, как позади раздался пронзительный, страшный крик. Макар оглянулся и увидел только ванину руку, которая стремительно мелькнула и исчезла в шахте. Бадья откатилась в сторону, перекувыркнулась и, звякнув, ткнулась краем в песок. На вороте болталась веревка с крюком. Макар онемел.
Он подбежал к дыре шахты, лег на живот и заглянул вниз. Оттуда донесся глухой стон Вани и испуганный голос отца:
- Ванюшка, Ванюшка! Ну, очнись!.. Шибко убился?..
- О-о-о!..
- Ах ты, господи… Вот беда-то!.. Ванюшка!.. Вань!..
- Тятя!.. - крикнул Макар.
В черной глубине точно никого не было.
- Тятя!.. - снова крикнул Макар.
- Макарунька!.. - послышался почти плачущий голос отца. - Спусти веревку-то… Ой, нет, не надо, а то ты упадешь… Господи, как же быть-то?.. Макарунька!.. Беги скорей на Каменушку, слышь?
- Куда?
- Ну, куда вечор ходили с Ванюшкой-то!
- Знаю.
- Ну, кричи их… Найдешь?.. Прямо по тропе и на дорогу, а там увидишь, зови их сюда.
Последних слов Макар уже не слыхал.
Он во весь дух побежал по тропе к речке Каменушке. По дороге запнулся за хворостину, которая лежала поперек тропы, и упал. Вскочив, он стал ее выворачивать, но хворостина крепко вросла в траву и не поддавалась. Он, кряхтя, все же выворачивал, не зная для чего. Потом, отломив сучок, сердито швырнул его под увал:
- Холера паршивая!
Он помчался дальше и, миновав тинистую заводь, в которой вчера Мишка глушил лягушек, выбежал к сплошь изрытой речке.
У Малышенка работали так же, как и вчера. Подбежав почти к самому грохоту, Макар закричал:
- Дядя, а, дядя, айда к нам!
- Пошто? - отозвался седой Малышенко.
- Тятя в шахте и Ванюшка упал. Вылезти не могут!
Враз звякнули лопатки, и люди один по одному выскочили на свалку.
- Куда, кто упал?
- Ванюшка в шахту упал, а тятя сам там был… Вылезти не могут.
Анисья, приседая, взбегала на увал. Она глухо стонала. Впереди всех бежал седой Малышенко, выпятив широкую грудь. Борода его раздувалась на стороны. Белые волосы, пожелтевшие слегка на висках, раскосматились и странно вздыбились.
На прииск Макар прибежал последним. Его отец был уже наверху и бестолково кружился возле помоста шахты, поправляя его. Плачущим голосом он бормотал:
- Экое горе, право!.. Экая беда!.. Ведь надо было случиться?! Ох!..
У балагана скучились люди и молча смотрели на Ваню, который, вытянувшись, лежал на земле, вверх лицом. К нему со стоном припала Анисья. Спина ее вздрагивала. Вбирая в себя воздух, она то тихо взвывала, трясясь всем телом, то дико вскрикивала:
- Да родимый ты мой! Голубочек мой, сизокрыленький! Ой, да что это с тобой стряслося, да случилося-а! А, да куда ты это надумал от меня уйти-и!
Ваня, встряхиваемый матерью, шевелился. Он стал будто длиннее. Лицо было бледным, а верхняя губа вздернулась и открыла белые зубы. Опустив веки, он, казалось, спал. Вот-вот проснется и спросит:
- Славно?
Старший Малышенко присел на деревянный обрубок. Опершись на колени желтыми руками, обнаженными по локти, молча смотрел, сдвинув седые острые брови.
- Не отлежится, - сказал он.
- Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! - продолжала причитать Анисья.
Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.
Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.
- Сердешный, все косточки перехряпаны, - сказала она.
Подошел Яков. Рыжий правый ус его слегка вздрагивал, глаза как будто что-то искали, но не находили.
- Давай запрягай, Яков, лошадь да вези в аптеку… Может, оживет еще… Может, морок с ним случился - с испугу, - посоветовал Малышенко. - А ты, Онисья, беги одевайся, с ним поедешь.
Анисья встала и, закинув руки за голову, громко крикнула.
- Надежда моя!.. Растила кормильца!.. Два рубля заробил… Радости сколь было… На, говорит, мамынька, на хлеб… О! Ох!.. Ой, батюшки-и-и!
- Ну, что поделаешь, - успокаивал Малышенко, - все под богом ходим. Беги скорей, собирайся.
Анисья, пошатываясь, направилась по тропе к Каменушке и снова завыла.
- Ты, кормилец мо-о-о-ой… А сиротой меня да ты оста-а-вил.
Покачав головой, Малышенко сказал:
- Славный больно парнишка-то был… Воды ведь, бывало, не замутит. Смышлёныш. Отвечать придется тебе за него, Яков. А ведь это наша жадность. Лихоманка проклятая!.. Золотая!.. Тьфу!..
V
Эта история спутала дело Скоробогатова. Он целую неделю не ездил на прииск. На него, как гора, навалилась боязнь. Сидя дома, он ждал, что вот ему принесут повестку и вызовут к судебному следователю. Но повестки не приносили. Полинарья успокаивала мужа:
- Чего-то испугался! Ведь Ванька-то незаконный у Онисьи. Много чести будет отвечать за каждого приблудка. Сам виноват, не маленький… Смотреть надо было, а не продавать шары-то, не пялить, куда не следует.
Пришла Анисья. Она сильно похудела, глаза ввалились, а под ними виднелась синеватая опухоль.
- Ну, Яков Елизарыч, что будем делать-то? Науськивают меня в суд на тебя подать.
- Кто?
- Мало ли кто. Люди, конечно.
Яков съежился.
- Пошто, Анисья, в суд?.. Можно и без суда обойтись. Вина у нас одна, что у тебя, то и у меня. И на суде тоже обоих одинаково завинят: меня завинят, что я не досмотрел за парнишкой, а тебя… тебя…
Тут Яков споткнулся.
- В чем?
- Мало ли в чем тебя могут завинить!
- Не в чем меня винить, - покачав головой, сказала Анисья.
- И нас не в чем винить, - ввязалась Полинарья.
- Ну, ты замолчи, Полинарья, - остановил жену Яков, - без тебя дело обойдется… Вина, вишь, и твоя есть… Суд, значит, со всех сторон судить будет. Ты, Яков, скажут, не досмотрел, а ты тоже, Анисья, не досмотрела. Сказать… Хоша и пригульный, незаконный, а все же, того, надо поглядывать. Опричь того, ведь Ванюшке-то уж пятнадцать годков было. Парень был в возрасте. В деревнях, примерно, об экую пору вовсю робят, да и у нас - хвати, в заводе - робить пятнадцати годов принимают и моложе принимают. Их там тоже и уродуют… и все, а завод за них не отвечает. Закон на это есть. По-моему, нам с тобой надо мирно сойтись. Ты скажи, что тебе надо? Скажи… Может, мы как-нибудь сговоримся-сторгуемся. Я тоже тут немало пострадал. На руднике-то не роблю уж вот неделю, почитай, а это все из кармана чухвысь да чух-высь. А антерес есть - жилка-то подходящая.
- А я-то?.. Кормилец, поди-ка, подрастал.
- Знаю. Что поделаешь. Я ведь не отрекаюсь. Я тебе помогу. Чем богат - тем и рад. Лишь бы дело мирно обошлось, без суда. Сроду я по судам не шатался, и тебе, думаю, это не по нутру.
- Это верно, Яков Елизарыч.
- Ну вот, то и есть. Ну, я к тебе завтра же могу… Ну, муки мешок привезу. Пока тебе хватит. Ну, сколь денег ссужу.
Наступило молчание. Яков, сидя за столом, ковырял ногтем столешницу; Анисья, согнувшись на лавке и положив голову на ладони, смотрела в пол. Полинарья, спрятавшись за перегородкой в кухне, недовольно подшмыги-вала носом.
- Ладно тогда, Яков Елизарыч. Я уж на тебя надеюсь, что ты не оставишь меня, сироту, - сказала Анисья и снова заплакала, утираясь подолом фартука.
- Сказано, - значит, связано, - облегченно сказал Яков, Ну не реви, бог с тобой… что поделаешь?..
- Больно уж жалко, Яков Елизарыч, дня за два до смерти и говорит мне: - "Ну, мама, потерпи немного… Буду зарабливать, и тебя робить не отпущу… Сиди, говорит, дома и стряпай только, да ружье мне купи"… Уж как ему ружья хотелось!.. Все ясачить собирался.
- М-да, Анисья… Все мы живы и все вперед глядим, а не думаем, что придет смерть, да глаза-то и закроет.
Когда Анисья ушла, Полинарья, размахивая руками, сердито заговорила:
- Раскошелился… Богата-богатина. Погоди, она еще приволокет, корми выделков-то!
- Ну, ладно, не каркай! Сиди в кути, пеки куличи, а тут тебя дело не касается. Говори спасибо, что пришла сама, да миром дело покончили.
- А хоть и в суд бы пошла, так не страшно бы… Так бы и посмотрели на ее, на кралю, в суде-то… Пришла, приунищилась… Волоки ей мучки мешочек, да крупчаточки, да чайку, да сахарку. Потом и сама к тебе подвалится.
- Полинарья!
- Что хайло-то разинул! Ну, Полинарья…
- Замолчи!
- Как бы не так. Кобель! Право, кобель! Ишь вы, уж снюхались! Другая бы во всех волостях пороги обтерла, а эта пришла: - "Яков Елизарыч, помоги!" - а Яков Елизарыч - на! - сам навялился.
- Полинашка! С ума сошла?.. Баба горем убита, а ты что мелешь?..
- Оксти шары-то, оксти! Оговорила она тебя! Знаю я их, приисковых потаскух! Хороша бы была, ребенка бы не нагуляла.
Выведенный из терпения, Яков вышел, бешено хлопнув дверью так, что с божнички упала одна икона.
На другой день Скоробогатов свез мешок муки и три рубля денег Анисье. Под вечер уехал на рудник, думая найти работника на соседних разработках. Но через день он возвратился с рудника невеселый и чем-то напуганный.
- Ты что это опять, пошто приехал? - спросила его Полинарья.
- Страшно там… Ванюшка… Вот все перед глазами стоит. Мерещит. Сижу я в балагане, а он будто отворил дверь и спрашивает: - "Яков Елизарыч, ужинать-то будешь?" У меня мороз по коже пошел. А тут опять: плотина у него спружена, и там колеско вертится… Вот, как взгляну туда - сидит, как наяву, копается, что-то делает там. Пошел я, пнул ногой его машину, изломал… Нет, все тут… У Малышенка уж ночевал… Побоялся в балагане у себя спать. Жутко… Придется делянку передать кому-то да в другом месте взять. На Кривом-то уж нету места, все расхватали. Насыпало народу, - встать негде, весь лог пебутаривают. Настоящий толчок там стал.
Спустя некоторое время Скоробогатов подыскал охотника на свою делянку.
Собравшись на рудник под вечер, он заехал к Никите Сурикову. Тот был дома и лежал с Мурзой на кровати.
- Айда-ка, Никита, поедем со мной на рудник, дельце есть.
- Какое?
- Айда, знай! Твое дело тут будет маленькое, а денежное.
- А вино есть?
Никита торопливо стал собираться.
- Ты куда? - спросила его Дарья.
- Куда собираюсь, туда еще не попал.
Мурза, виляя хвостом и заглядывая в лохматое лицо хозяина, прижимала ушки, скалила зубы, как бы улыбаясь.
- Ты куда наклалась? Айда-ка на место!
Мурза, опустив хвост, отошла и села под кровать.
- Возьми, веселее с собачкой, - сказал Яков.
- Ну, ладно коли, Мурза!.. Айда, что ли…
Собака с радостным визгом выбежала во двор.
- Не бери-ка собаку-то… Мне тоскливо, - сказала Дарья.
- Не околеешь. Что капиталы, поди, у тебя твои обокрадут. Ну, айда!
Когда они выехали из Подгорного, Скоробогатов достал бутылку водки. Остановив лошадь, раскупорил бутылку, налил стакан Никите.
- Давай-ка держи!
Потом, выпив сам, он рассказал, зачем поехал на прииск.
- Твое дело будет маленькое, Никита: спустить меня в забой да вытащить. Даром делянку уступить неохота. Ты смотри-ка, на Кривом-то логу что творится? Толчок! Народу насыпало - ни туда, ни сюда, везде робят, везде перебутаривают… А охотника я нашел, куда с добром, не жалко и смухлевать малость…
- Подсыпку сделать?
- Подсыпку не подсыпку… ну, а там…
- Давай хоть я сделаю.
- Ничего, я сам.
- Что, украду, думаешь?.. Все чин-чином сделаю. Дело оборудую по порядку. Бывал я в этом переделе-то!..
Бутылка была выпита, раскупорили другую.
Подползла незаметно ночь. Потемнел лес, потом - дорога. Шустрая лошадь, осторожно ступая по наезженной лесной дорожке, чутко прислушивалась к ночным шорохам в лесу. Скоробогатов смотрел на темносинюю полосу неба, где густыми стаями зажигались звезды. Двумя черными стенами лес теснил узкую дорогу.
Выехали на гору. Лес поредел. Купами стояли деревья, разбежавшись по широкой поруби.
- Смотри-ка! Кичиги уже появились, - Яков указал на темный горизонт.
Никите не было дела до звезд. Ему хотелось запеть песню. Он уже несколько раз, откашливаясь, вбирал в себя воздух и хотел начать, но Скоробогатов ему мешал.
- Как они появятся, так и ночи стают холоднее.
- Кто?..
- А кичиги-то!
- О-о…
- А вот Ларион… как фонарем светит.
- Какой, где?
- Эвон! - указал Яков кнутовищем на широко рассыпанное квадратом созвездие. - Тоже зимние звезды-то.
- Не вижу.
- Да эвон, смотри!
- Ну так что, не надо мне их.
И, не слушая больше Якова, он громким голосом запел:
Ой да, как за е…э-э-э-иельничком,
Ой да, за бере…э-е-е-езничком
О-а-эх, за частым и да мелким… и да оси… - и-и-йничком.
К нему подпелся и Яков. Ночь, будто дрогнув, отозвалась лесным протяжным эхом. Высоко, в косматой гуще хвои, вдруг беспокойно завозилась огромная птица. Хлопая крыльями, она невидимо поднялась над лесом и улетела. Мурза черным комом нырнула в чащобу и визгливо затявкала.
- Глухарь!.. Язви его в душу, - крикнул Никита: - Мурза, усь!.. Бери чужа нашу! - и он снова запел:
Там ходи-лы да гуля-лы да воро… - о-о-о-о-ный конь.
Трое суточки не кормле… - о-о-о-о-н сто-ял.
Всю неде-елю не пое…*о-о-о-о-ен-ы был,
Черкасско-о-ое седло да н-а-а-а бок сбил,
Золоту-у узду порва-а-ал да
Шелков повод во гря-а-а-азь втоптал.
Как во городе то было, во Подгорнове,
Со-лучилось большое несчастьице -
Несчастливое да безвременное:
Что жена-то мужа не взлюбила.
Острым ножичком его да зарезала.
На ножичке его сердце вынула,
На булатном оно встрепенулося,
А жена-шельма улыбнулася,
Улыбнулася да рассмеялася.
В погребную яму бросила.
Погребной доской она прихлопнула,
Правой ноженькой притопнула,
Левой рученькой она прищелкнула.