- Чего бает? Испугался! - хвастливо блеснул серыми глазами Ефимка.
- Большой? - пряча в кучерявую бороду усмешку, спросил Смолин.
- Большой!.. Больше лошади.
- А хвост долгий?
- Хвост? Какой хвост?..
- Ну, у медведя-то?
- Большой.
- Ну, значит, соврал, пушкарь! Вечно что-нибудь да увидит. Сегодня медведя, завтра оленя, а потом слона либо корову, - ворчал Смолин. - Ну-ка, давай котомки. Перебил, поди, всё… Арапа-то не заправляй! шлепоносая утка.
Ефимка обиделся.
- Сам ты - журавель! Плашкет! - сказал он тихо.
С приездом Ефимки пирушка загудела. Возле костров пели, кричали, спорили. Хрипела гурькина гармошка.
Несколько раз приходил с караула Суриков. Он неожиданно вырастал среди беснующихся людей и, постукивая балодкой, кричал:
- Расходись, стрелять буду!
И брал балодку, как ружье, на прицел. Ему подносили стакан водки, он его опрокидывал и уходил, распевая во все горло:
Папироска!.. Друг мой тайный,
Как тебя мне не курить.
У! У! А!.. А-ы!..
Исаия, как черный, бойкий жучок, бегал среди женщин. Они, взвизгивая, отбивались.
В стороне спорил Мишка Крюков со Смолиным. Смолин, прищурив черные глаза под сросшимися на переносице бровями, с усмешкой подзадорил:
- Ну-ка, Мишка, сбалди еще чего-нибудь!
- Сам балди - я не умею.
Мишка отошел от Смолина к присевшим на траву работницам и, размахивая руками, закричал:
- Он мне - пардон, мерси, а я ему - мерси, пардон… Он мне - мерси, де-париж, а я ему - аля-перми-дон.
Женские голоса покрывали голос Крюкова, но Крюков с ожесточением продолжал:
- Он думает, что мы лыком шиты да по-банному крыты… Да! А я под козырек. Во, знай, мол, наших. Я, мол, всю английску историю изучил. Да! С любым американцем говорить способен.
- Мишка, Мишка, как по-французски свинья?
- Не по-французски. По-английски! Свинья будет брот.
- Хох-хо-хо-хо!!.
- А поросенок?
- Поросенок? Поросенок?.. А вы как думаете?
- А мы не знаем. Ты скажи.
- А ну вас к бабушке!.. у них поросят нету.
Раздался новый взрыв хохота:
- Значит, все ховри барышнями ходят.
Семен Смолин с Яковом Скоробогатовым несколько раз запевали песню, но она у них не клеилась.
- Ой, да как за е…е-е-льничком… о-а-э-э да…
- Не умеешь ты петь, - проворчал Смолин. - Пой, как я… Чтобы песня по душе ногтями скребла, а то тянешь каждое слово, как чорта из болота за волосы.
Яков снова, широко раскрыв рот и передыхая на полуслове, придушенным голосом затянул:
- Ой, да как за е… - е-е-льничком… о-а-э-э да…
Макар налил стакан водки и подал Ефимке.
- Ефимка, пей!
Ефимка, шмыгнув широким носом, выпил залпом и поперхнулся. Лицо его побагровело, а глаза налились слезами.
- Сверчок! - сказал Макар.
- Сам ты велел, - еле выговорил со злобой Ефимка и, отбежав в куст, упал и заплакал.
Наталья подбежала к Ефимке. Она прижала его голову к своей груди с материнской заботливостью.
- Ефимушка, зачем ты это?… Разве можно? - и сверкнув глазами в сторону Макара, проговорила: - Зверь!
Подняв ослабевшего мальчика, Наталья увела его в казарму.
Макар сидел в стороне под огромной елью и, прихмурив брови, смотрел на людей возле костров. Яков бестолково топтался в кругу женщин, размахивая руками, кричал:
- Пей… Залью вином… Кто со мной сегодня спать ляжет?
Васена, подняв вверх согнутую руку, кружилась возле него, прищелкивая пальцами. Ситцевая юбка раздувалась колоколом, обнажая ее толстые ноги. Приседая, будто прихрамывая на одну ногу, она с подзвизгом пела:
Уж ты, песня-песенка…
Есть на печку лесенка…
Я на печке буду спать,
Приходи меня искать.
Возле нее, подобрав полы поддевки, подпрыгивал Исаия.
Пришел со скрипкой Аркадий Иваныч. Его окружили плотным кольцом. Оглушенный тремя стаканами водки, он бойко начал резать смычком по скрипке, подпевая глухим баском:
Жил-был у бабушки серенький козлик,
вот как, вот как, серенький козлик.
Фимка, одиноко сидя в стороне, грызла орехи и зорко следила за каждым движением Макара.
Макар как сквозь сон пробормотал:
- Наталька… Дьявол… люблю я тебя…
Наталья, молча прижавшись к стволу дерева, смотрела задумчиво в сторону, где люди, как тени, двигались, орали, пели, ругались. Скрипка то жалобно пела, то протестующе вскрикивала. Жадно перегрызая сучья, полыхали костры, бросая искры в звездное небо.
Наталье казалось, что люди не веселятся, а воют, разевая рты, как потерявшие разум. Слова Макара ее не тронули. За последнее время она его не узнавала, Он стал не тот, какой был прежде. Теперь в его любви было что-то тяжелое, - звериная, грубая сила. Наталья чувствовала горькую обиду. Ей захотелось уйти не только с этой пирушки, но совсем с прииска, убежать подальше, чтобы эти люди о ней совершенно забыли.
Она посмотрела на Фимку и встретилась с ее насмешливым - взглядом. Наталья отвернулась, поднялась и хотела уйти, но Макар схватил ее за руку и посадил на землю.
- Куда ты? - прубо спросил он.
- Пойду я…
- А я не желаю этого… Зазнаешься?..
- Нет, Макар Яковлич. Я не зазнаюсь. Просто мне как-то не по себе!
- Не любишь!? И не надо.
В это время в толпе пирующих грохнул взрыв хохота. Послышался пронзительный голос Исаии:
- А ну-ка, бабы, еще… Ну, еще… Действуй!
Все примолкли, потом вой и хохот ударили с новой силой. А сквозь этот безумный вой пронеслись жалобные возгласы Аркадия Ивановича:
- Братцы… Не надо… Не надо!
Наталья сорвалась с места и вмешалась в гущу людей. Краска гнева и стыда залила ее лицо.
Аркадий Иванович свалился, а группа женщин во главе с Васеной над ним потешалась…
Вдруг сзади послышалась отборная брань. Все оглянулись. Перед ними стоял Макар, грозно сверкая глазами.
- Семен! - крикнул он. - Глуши эту сволочь! - Он подбежал к Ахезину и отшвырнул его в сторону. Исаия, неестественно переставляя ноги, сунулся головой в кочку.
Наталья подняла Аркадия Ивановича.
Голоса смолкли. Исаия, одергивая клетчатую рубаху, длинную до колен, и надевая сбитый картуз на раскосмаченную голову, ехидно улыбаясь, подошел к младшему Скоробогатову.
- Ты, голубчик… А?.. В бога матюкаешься?.. Да я… Да я тебя. Да я… тебя уконопачу за это, куда Макар телят не гонял.
- Я сам Макар… Кишш, мокрица поганая!.. Зачем к нам ходишь?
- А тебе дела нет.
- Мне дела нет?.. Я здесь хозяин. Кишш, все!
Толпа поредела.
Утром Исаия молчаливый уехал с Безыменки. По дороге он наткнулся на Сурикова. Тот уютно прижавшись к колодине и обняв свою балодку, спал мертвецким сном.
"Сторож! - подумал Исаия. - Эхе-хе!.."
Макар, проснувшись, долго кряхтел и возился на нарax, а Яков, попивая из берестяного туеса кислый квас, ворчал на сына:
- Балда ты дровокольная! Дурная голова! Всучить теперь придется Исайке немало…
- Это за что?
- Вот увидишь за что. Докажет он теперь… Все теперь отомстит, все припомнит: и затрещину вчерашнюю, и богохульную твою матершину, и платину, и делянку.
- Какую платину, какую делянку?
- Ретив больно! Козыри у него в руках. Все, что ли, мы в контору сдаем?.. А в казенную землю зарезались?
- Ну, и пусть. Не больно испугался!.. Мое это все, я приобрел!
- Закон нашел! Больно прыток.
- Знаю я…
XI
Через неделю на прииск приехал смотритель Губин Иван Порфирыч, - тяжеловесный человек, в чесучевом кителе. С ним был и Ахезин.
Пошли по прииску. Яков перепугался и растерянно бормотал:
- Милости просим! Ефимка, кипяти-ка самовар!
Макар, выйдя навстречу, пошел рядом с Губиным, который, точно не замечая людей, отпыхиваясь, шел прямо по дорожке.
- Кто здесь хозяин-то? - спросил он.
- Я, - ответил Макар.
- Вы? - удивленно спросил он с легкой улыбкой.
- Да, я, - подтвердил Макар, тряхнув головой, - а что?..
- А вот увидишь что, господин хозяин! - ядовито сказал Ахезин.
- Идемте со мной, - спокойно сказал Губин, - Исаия Иваныч, покажи.
Пошли на грань. Ахезин, забегая вперед и заглядывая в лицо смотрителя, рапортовал:
- Вот, Иван Порфирыч… Вот визирка, а вот вытески… Это им отведено, а это вот казенная дача.
Губин обошел, осмотрел и пролез через котловину, как медведь, поднимая молодую заросль. Спустились к Безыменке. Тяжело дыша и обливаясь потом, присел на колодину у холодного ручья. Вытирая жирную шею красным платком, спросил:
- Значит, ты - хозяин?.. Так… - помолчав, снова спросил: - Сколько намываете?
- Всяко. Смотря по месту.
- Так… А Трегубовым сколь даете?..
- А все, что в наших руках остается…
- Хм! - хихикнул Ахезин.
- Та-ак! - глядя в Безыменку, протянул Губин, - значит, не отпираешься, что не все в контору сдаешь?..
Яков тихонько, предупреждающе ткнул сына:
- А что есть так, как тут душой кривить? - ответил Макар.
- Молодчина… Так и говори… Люблю правду… Хороший ты парень, - Губин посмотрел на Макара взглядом, в котором проскальзывала усмешка.
- Я говорил, Иван Порфирыч, вам, что не чисто тут, - сказал Ахезин.
- Не чисто?.. А по-моему, так все хорошо. На чистоту идет парень-то, не отпирается. То и хорошо… Зря ты, Исаия Иваныч, привел меня…
- Так ведь воруют, Иван Порфирыч!
- Воруют? - Губин захохотал. - А ты не воруешь?..
Ахезин замялся.
- Ну, ты не воруешь? - настаивал Губин.
- Вы не про то заговорили, Иван Порфирыч!
- Как не про то?.. Про то! И ты воруешь, и я ворую. Все мы воруем, а ворам воров стоит ли ловить. А? Как по-твоему?
Лицо Губина смеялось, а Исаия, как пришибленный, стоял и тыкал суковатой тростью в песок.
- Вот что, ребята, - проговорил Губин, - зарез-то в казенную припишите, а то не тае - не важно. Дело-то пустяковое. Ты приди ко мне. Как тебя зовут?..
- Макар Яковлич, - сказал Исаия.
- Я не тебя спрашиваю, - не глядя на Ахезина, сказал Губин. - Ты приезжай, мы все это устроим!
- Я не знал, как и зарезался, - заговорил Макар. - Тут отец и Исаия Иваныч знали и мне не говорили. Прижимки тут!
- Верно, а ты этих пиявок-то, кои к тебе льнут, отбрасывай подальше.
Исаия злобно взглянул на смотрителя и, усмехнувшись, тихо пошел вдоль речки.
- Одна пиявка - Ахезин, - сказал Макар.
- Ну, ладно… Как тебя… Макар… Он мне сказывал, ты в бога матюкаешься.
- По-пьяному вышло… Людей они не уважают…
- А ты уважаешь людей?
- Кто стоит!
- Пойдем-ка отсюда… Жарко у вас здесь!
Губин, сопровождаемый Скоробогатовыми, направился к казармам, молча перелезая через коряги, а когда вышел на чистое место, сказал:
- В бога не матюкайся, да и вообще не матюкайся. Не хорошо это… А ко мне ты приезжай, хоть в контору, хоть домой!
Под вечер Губин, пьяненький, уехал с прииска.
Проводив смотрителя, вернулись в казарму. Исаия, заложив руки за спину, прохаживался взад и вперед, посматривал на Макара. Наконец, пожевав впалым ртом, сказал:
- Доволен?
- Чем?
- Что смотрителя-то оболтал?..
- При тебе дело было.
- Умники. Молодые, а ранние. Ума-то забираете не по себе!
- Хороший человек и рассуждает по-хорошему!
- Знаем мы их, хороших!
- А зачем притащил его, если плох?
- Начальство. Поставят палку, прикажут: слушайся! - будешь.
- Для меня поставь дубину - увижу и скажу, что дубина, - отшвырну.
- Не ерепенься… Не отшвырнешь. Богом все эти законы установлены. Отшвырну! Швыряло несходное!..
- По-твоему, бог дубины да палки к людям ставит для острастки. Видно, ими и бьет?..
- Какой ты человек, коли так говоришь про бога?..
- А ты вот походя псалмы божественные распеваешь и мошенничаешь!
- Говорок! Говорок!.. Ишь, ведь, так и чешет. Эх, умный ты, Макар Яковлич, да не на том пути ум твой стоит! Замажешься ты где-нибудь. Погоди! Привалило тебе, а ужотко, погоди, отвалит. Поеду я. Грохота-то я припечатаю своей печатью, без меня не вскрывайте.
Ахезин вышел из казармы и, запечатав все станки, направился по ухабистой дорожке к прииску Глубокому.
XII
На другой день Ахезин не приехал… Грохота заполнились - нужно было делать сполосок.
- Не едет, мокрица, - ворчал Макар.
Вечером он поехал на Глубокий, но и там Ахезина не нашел. Утром отправился в Подгорное. Проезжая мимо губинского дома, он посмотрел на окна, подумал: "Разве заехать к Ивану Порфирычу?.." Но к Губину не заехал, а направился к Ахезину.
Дом Ахезина стоял на бугре, обросшем зеленой травкой. Двухэтажный, деревянный, он почернел от старости и накренился одним углом, отчего окна с сизыми стеклами перекосились. Макар постучал в старые деревянные ворота. Вышла Поля, дочь Исаии, крепкая, смуглая девица. Ее темносерые глаза бойко бегали, рассматривая Скоробогатова. Над верхней губой пробивался чуть заметный пушок, как у молодого парня.
- Вам кого? - грубовато спросила она.
- Исаия Ивановича… у себя он?..
- Дома, заезжайте!
В красной рубахе, выпущенной из-под черной стеганой жилетки, в тиковых штанах, в опорках на босую ногу, Ахезин вышел во двор.
- Гость? - воскликнул он. Лицо его сморщилось в торжествующую улыбку. - За мной приехал?..
- За тобой!
- Доводочку?.. Знаю… Занедужилось мне что-то… Давай заходи в домишко-то.
Поднялись наверх по кособокой и скрипучей лестнице. Пол в сенях был щелистый, покатый.
В комнате Макара обдало густым запахом ладана. В углу стояла большая божница с иконами, обвешенными полотенцем с красными каймами. Под божницей чуть дымилась медная кадильница.
- Что у тебя покойником пахнет? - спросил Макар.
- Все живы и здоровы. А что ладаном-то припахивает, так это я только сейчас помолился… Садись, давай, Макар Яковлич, гостем будешь.
Исаия говорил ласково, со скрытым торжеством. Змеиные глазенки его поблескивали.
"А ведь и врет, что издыхает… Кочевряжится… Срывку ждет", - подумал Макар.
Сев на табуретку и зажав желтые с надутыми жилами руки в тощие колени, Ахезин, покачиваясь, заговорил:
- Вот погляди как живу! Беднота кромешная.
- Вижу.
- Да, так. Ровненько живем, - ни шатко, ни валко, ни на сторону… Не скачем из бедноты в богатство, из богатства в бедноту.
- Можно лучше жить.
- А оно спокойнее так-то живется, Макар Яковлич, когда людям одинаковым кажешься, незаметным. Не пялят глаза-то, не замечают, что есть такой-то человечишка на земле, а мне больше ничего и не нужно.
- Понимаю.
- Н-да… На руднике-то зря чешут языками, что Ахезин лопатой платинушку гребет. Говорить что угодно можно, но труднее всего у людей правда выговаривается. Она, видишь ли, милейший мой, как-то вязнет во рту… А мне, впрочем, наплевать! Пусть что угодно говорят! К сухой-то стене не прильнет. Христос терпел и нам велел.
"Сирота казанская", - подумал Макар.
А Исаия продолжал, смирненько сидя в темном углу:
- Ладно, живем и на это жалованьишко, хоть и не корыстно - тридцать пять рублишек… Ну, а где больше-то возьмешь? Потихоньку.
В комнату вошла черноглазая девушка.
- Вот у меня дочка - Марьюшка, - встрепенулся Исаия, - а та, что тебя впустила, младшая - Поля. Давай-ка, Марьюшка, нам что-нибудь закусить… Макар Яковлич с дороги, поди, заголодал. Домой-то не заезжал?
- Прямо с рудника к тебе.
- Ну вот!
Маша, посмотрев на Скоробогатова, чуть вспыхнула. Лицо ее было темное, худенькое, с кроткими глазами, с тонкими полукругами бровей. Волосы вороные, блестящие, плотно прилегали к голове. Она робко подошла к Макару, подавая руку, слегка присела, пригнув колени.
Макару это показалось смешным и странным.
Тихо она ходила и подавала на стол закуску. Половицы под ней так же покорно и тихо поскрипывали.
Вошла жена Исаии, такая же тихая, как и Маша.
Жена и дочери молча сели за стол. Каждый взгляд, каждое движение Исаии было им понятно.
- Графинчик принесите да долейте в него… Анись-юшка, добавь-ка щец-то!
Молча, четко и осторожно исполняли каждое приказание Ахезина. Осторожно ступали, осторожно садились, точно боялись тряхнуть стол.
Макар тоже осторожно пододвинулся к столу.
Но после двух стаканов водки он стал смелей и пристально уставился на Машу. Когда их взгляды встречались, она слегка краснела.
"Славная, - подумал Скоробогатов, - только худа больно - переломится".
Полиного смелого взгляда он не мог выдержать, отводил глаза. Поля замечала это и слегка улыбалась.
Исаия незаметно наблюдал острыми глазенками за Макаром и за дочерьми. Вдруг он стукнул ложкой по столу.
- Глазами не перестреливайтесь, за трапезой сидите… Божий дар жрете…
Потом, обращаясь к Скоробогатову, спокойно проговорил:
- Ты уж не обессудь! Детей я своих держу в страхе и послушании.
- Ты чего это сдурел? - тихо вмешалась жена Ахезина.
- А ты молчи, не потачь!.. Я знаю, что делаю. Пока я здесь хозяин!
Поля и Маша густо покраснели и вышли, а Исаия продолжал:
- Ты уже извиняй меня, Макар Яковлич, на моем угощении. Уж чего есть, то и ешь. Вы ведь теперь тысячники. Знаю, что тебе не глянется эта еда… Вон какой Домище-то схропали… Только, смотри, не закопай его… Отец-то твой много домов закопал.
После обеда Ахезин повел Скоробогатова в огород. Там и показал ему беседку, сплетенную из прутьев куполом. Вокруг нее разрослись тыквы и протянули свои плети вверх по прутьям беседки, спуская круглые плоды в беседку.
- Вот у меня огурчики растут, тыковка… Кашку я люблю из нее. Вот картошечка, лучок… Оно все свое-то, не с купли-то спорее выходит - незаметно как убывает.
"Что он лясы-то точит? - подумал Макар, - тыквы да картошка, а о деле ни гу-гу".
Несколько раз Макар начинал говорить о том, что нужно ехать на прииск, но Ахезин уклонялся. Заговаривал о другом. Идя по огороду, он продолжал:
- С соседом вот не лажу… Оно и грешно на соседнем деле вздорить, а приходится. Поларшина у меня землишки отхватывает. Я столбики для городьбы на меже поставлю, уеду на рудник, а он без меня выдергает их да на свои натычет. У меня план, у него план, и планы на поларшина не сходятся. Плохое управление стало - путаница выходит какая-то. Наши-то заправилы изблудничались, как крысы, грызут нашего брата. Приглашу их обмерять свою усадьбишку - и усадьбишка-то не корыстна - клин, а как обмеряют, так из кармана трешка и чухвысь! По-моему рассудят, христопродавцы! К соседу придут - с него три целковых слупят, и на меня, как козлы - бодаться! Вот уж пять, почитай, годов судимся из-за поларшина, и правды найти не можем. Я знаю, чем тут пахнет. Долгоязыкие-то слушки и до них дошли, что у Ахезина, у Исаии Иваныча, деньжищев - куры не клюют, ну, и ладят, это, пообедать, а будто я не чую. Нет, брат, с меня больше трешницы не получишь. Правда настоящая на моей стороне.