Вечерами Наталья незаметно для всех исчезала с прииска. Она уходила в бор и собирала там чернику. Иной раз подолгу просиживала в колоннаде вековых сосен на моховом бугре. Как бы в полудреме пела она задушевную песню:
Эх, вы вздохи мои вздо-о-охи
Тяжелые мои. Да-эх!
Полетайте, мои вздо-о-хи,
Куда я вас пошлю.
Разыщите мне мило-ого,
Которого люблю-у. Эх!
Расскажите любезно-ому
Какую я грусть терплю.
Как-то раз Макар услышал натальину песню и пошел на голос, пробираясь среди смолистых кондовых сосен в глубь бора.
Вдруг пение смолкло. Наталья вскрикнула.
Макар прибавил ходу. Подойдя ближе, он услышал разговор и в изумлении остановился.
Наталья сидела на земле, а возле нее стоял работник Гурька - маленький, белобрысый, вихрастый парень, в желтой рубахе, опоясанный широким кожаным кушаком.
- Как я перепугалася, - говорила Наталья, - чорт тебя тут принес!
- Не съем я тебя, - ответил Гурька, щеголевато подбоченясь.
- Зачем пришел?
- Так, к тебе пришел!
Гурька сел рядом.
- Незачем ко мне, не звала тебя!
- А кого звала, кого ждешь?
- Никого не жду…
- То-то смотри, Наташка… Того…
- Чего?
- Макарку ждешь?.. Он на тебя больно шары-то пялит.
- А хоть бы его, тебе какое дело?..
- А рыло набью!
- Кому?.. Уж не Макару ли?..
- Тебе набью, а он ловко подвернется, так и и ему.
- Эх, милый, права не имеешь… Вольный я человек. Только попробуй, тронь.
- И трону…
- Руки коротки… Эх ты, постылый! Много чести хочешь на себя взять, моим рылом распоряжаться.
- А вот и могу, забыла?
- Чего забыла?
- А обещала!..
- Слушай-ка, Гурьян, иди, откуда пришел… Не мешай мне…
- Уй-ты!
Наталья презрительно посмотрела на парня и встала. Гурька дернул ее за юбку, она упала. Барахтаясь, оба скрылись за моховым бугром.
- Только тронь… Только прикоснись… Не лезь, говорю!..
Макар в несколько прыжков очутился возле них. Гурька торопливо вскочил на ноги. Шапка его свалилась, а белые волосы были всклочены и торчали шпыном. Наталья бледная поднялась. Белесые глаза Гурьки злобно сузились.
- Тебе чего здесь надо, Макар Яковлевич? - желчно спросил он.
- Что надо, за тем и пришел!
- Дела тебе здесь нету… Пойдем, Наташа.
Гурька набекренил картуз на вихры, одернул желтую рубаху, собрал ее сзади под кушаком густыми складками. Кушак спустился почти на бедра; отчего ноги его, обутые в замазанные глиной сапоги, стали еще короче. Наталья отвернулась.
- Пойдем, говорят тебе!
- Не пойду…
- Не пойдешь?..
- Нет. Хозяин нашелся! Иди, откуда пришел! Сверкнув глазами, Гурька скрылся в лесу.
- Гнида! - тихо бросила ему вслед Наталья. - А ты зачем пришел?
Макар присел рядом с Натальей.
- Нехорошо как ты на меня смотришь!.. Бедко!.. Зачем, говорю, пришел?
- Ну, чего ты, Наташа?.. Услышал, поешь хорошо, и пошел.
Наталья сказала:
- Про себя я пела… Слушай-ка, Макар Яковлич, с чего ты за мной увязался? Богатый ты, а за рабочей девкой ухлёстываешь. Не найдется, что ли, тебе ровня, опричь меня?..
- А ежели ты мне глянешься?
- Ну, что же, ну и пусть, хотя бы и глянулась. Не пара я тебе.
- А кому пара?.. Гурьке?..
- Ох, Макар Яковлич!.. Не знаешь ты ничего. Да и знать тебе не к чему. Причем тут Гурька?.. Никто он мне!..
- Плюнь на него.
Макар потянулся к Наталье и вдруг быстрым движением привлек к себе. Наталья не сопротивлялась, она удивленно смотрела Макару в глаза.
- Ты чего это?..
- Ну, брось дичать, Наталья… Разожгла ты меня…
Наталья засмеялась, но в смехе ее послышалась обида.
- Над чем хохочешь?..
- Погоди, вот еще зареву, - сказала она, - Боюсь я тебя, Макар Яковлич!
- Что я тебе сделаю?..
- Не знаю сама, почему боюсь тебя. Вот хожу по лесу и думаю, чтобы пришел ты, а как пришел, - боюсь. Знаю, ведь, что ты только побаловаться хочешь… а охота тебя повидать.
- Не знаю, чем я страшен.
- Да нет! Не страшен ты! Нет! - Наталья вздохнула, опустила глаза в землю. Макар жадно прижал ее к себе.
- Наташа!..
- Ох, и ручищи у тебя, как клещи. Любишь, говоришь?..
- Люблю…
- Врешь… Ей-богу, врешь! Ты смотри не скажи, что, мол, замуж возьму. Все равно не поверю.
Макар помолчал, как бы что-то обдумывая, потом решительно и даже дерзко сказал:
- Не скажу я этого…
- Не скажешь?..
- Нет, потому - намерения жениться нету.
Наталья молчала. Она прижалась к Макару, чувствуя, как клокочет в нем сила.
- Люблю я тебя, Макар Яковлич, за твою силу и еще пуще теперь, как ты вот сказал. Без обмана, просто. Люблю я таких людей, которые говорят, что думают. Не ластятся к девке и не обещают ей то и другое, не обманывают.
Она вырвалась из его объятий и, оправляя сбитый платок на голове, проговорила:
- Пойдем отсюда…
- Куда?
- К Шумихе… Люблю эту речонку, говорливая, веселая она.
Когда они возвращались обратно, утро уже расстилало в ложбинах серые туманные пелены, загоняя ночь в лесные трущобы.
Казармы прииска, съежившись зябко в утренней прохладе, дремали, потухавшие костры сверлили тонкими струйками дыма предутренний мрак.
Возле Холодного ключа надрывно басила гармоника, и под ее хрип, взвизгивая, пел женский голос:
Через речку шла,
В ямку оступилася,
Хотела к милому зайти,
Народу постыдилася.
- Васенка с Гурькой все еще не спят, шатаются, - тихо сказала Наталья, посмотрев в сторону Холодного, и брезгливо сплюнула.
- А тебе бедко?..
Наталья пристально посмотрела в глаза Макара:
- Хотела я на прощание сказать тебе что-то хорошее, приятное, а за это не скажу… Прощай…
Она быстро зашагала по узенькой тропинке и скрылась в густых зарослях кустарника. Макар побрел к Холодному.
После ночи, проведенной с Натальей, он жил хмельными воспоминаниями. Тело его вздрагивало от незнакомого нового чувства. Грудь ширилась. Хотелось улыбаться темным складкам горных далей, выплывающих из утреннего тумана, хотелось крикнуть во весь голос навстречу заре…
Он не заметил, как вышел из узкой просеки, разрезавшей густую сосновую гриву, к Холодному ключу.
- Макар Яковлич!.. А где у тебя Наташенька?
Макар посмотрел вдоль дороги, вьющейся через свалки. Васена шла рядом с Гурьяном. Ее веснущатое, длинное, с тяжелыми щеками, лицо улыбалось. Гурьян, без кушака и картуза, с расстегнутым воротом, пошатываясь, пилил на гармошке. Васена, помахивая рукой, крикнула:
- Разговелся?
- Чего?
- Разговелся, говорю я?.. Эх, и молодец Наташка! Знает, где еще не полакали, - напилась.
- Брысь, плесень! - злобно оборвал ее Макар и, сдвинув брови, ушел.
IX
Прииск Скоробогатова часто посещал Исаия Ахезин. Он всегда ездил на двухколесной "качалке". И он и его гнедой меринок хорошо понимали друг друга. Когда Ахезин был в добром расположении духа, меринок его не спеша трусил по лесным дорожкам, слушая монотонные псалмы, которые распевал хозяин тощеньким, надтреснутым голоском.
Время, нагружая год за годом на плечи Ахезина, понемногу горбило его и проводило глубокие складки на лице. Горбатый нос заострился и заглядывал через посеребренные усы в рот, а живые маленькие глаза прятались глубже и глубже под густые брови.
Макар хмурился, когда маленький штейгер внезапно появлялся на руднике.
- За каким чортом опять принесло этого суслика? - ворчал он.
Иначе его встречал Яков. Улыбаясь виноватой улыбкой, он забегал вперед, когда Ахезин шагал по прииску, И по-хозяйски окидывал глазами разработки.
- Что ты перед ним скачешь, как собачонка? - спрашивал иногда Макар отца.
- Хм-м… Кто бы ни был, а начальство. Поставят палку - и то подчинись.
- Какое он тебе начальство?..
- А как?.. Старший щегерь называется.
Макар презрительно отворачивался от отца.
Как-то раз, обходя скоробогатовскую делянку, Ахезин остановился, сердито постукал толстой суковатой палкой из вереса и ядовито хихикнул.
- Хе-хе… Вы что это, а?.. Яков Елизарыч?
- Чего, Исаия Иваныч?..
- А смотри-кось!
Ахезин указал на шахту, которая была за гранью их делянки.
- Что такое?! - не понимая, спросил Яков.
- "Чего такое?"… Вздуть вас нужно!
- За что, Исаия Иваныч?
- За спрос! Зачем зарезались? Грань-то ваша где?..
- Это что-нибудь прошиблись, Исаия Иваныч!
- Я вам прошибусь! Аркашка-то бывает у вас?…
- Какой Аркашка?..
- Ну, какой Аркашка? Киселев - штейгер!..
- Бывает… Каждодневно приходит Аркадий Иваныч!
- Кривой чорт!.. Что он у вас вместо чучела здесь? Поди, с девками только валандается?
Исаия, постукивая сердито по грунту уезженной дорожки палкой, быстрыми шажками ушел.
Яков, озабоченный, сказал сыну:
- Заметил Исаика-то, что мы на заводскую землю зарезались.
- Ну, и что же?
- Как что? Докажет…
- Ну, и пусть доказывает! Не его это дело, что мы зарезались! Срывку ему надо, а я ему не дам!
- Как хочешь… Я неграмотный… Только ты того… неладно делаешь! Слыхал я, что Аркадия Иваныча хотят убрать отсюда, а доводку будет делать Ахезин. Аркашку, сказывают, на Вилюй переводят.
Эта новость озадачила Макара, и он серьезно задумался. Он хорошо сработался с Аркадием Ивановичем Киселевым, который обходился ему довольно дешево.
Седенький, изношенный, кривой на один глаз, в синих очках, штейгер Киселев был невзыскательный человек.
Вечерами он вскрывал грохота, но сполосок делали Скоробогатовы сами, ссыпая "интерес" - платину в банку столько, сколько хотели. Яков сам "обрабатывал" Киселева. Для этой цели он держал на прииске подставную работницу - Фимку, которая всех добросовестнее исполняла "дело".
Фимка заигрывала со старичком. Она хватала его, трясла и, улыбаясь в лицо, спрашивала:
- Что долго не приходил к нам?
- Дела, Фимушка! А ты чего это к старику-то ластишься?
Фимка тихо ему шептала:
- Эх ты! не понимаешь ты меня, Аркадий Иваныч!…
И, будто обидевшись, Фимка отходила в сторону, а когда Киселев вскрывал грохот, она, улыбаясь, манила его пальцем.
Штейгер, потоптавшись на одном месте, отходил от грохота:
- Ну, так валяйте, ребята, действуйте, а я отдохну. Устал я…
Он уходил к Фимке, а Скоробогатовы в это время "действовали".
Фимка, увидя, что Аркадий Иванович направляется к ней, уползала за куст и, как будто не ожидая его, задумчиво смотрела в небо, сидя на траве.
- Ты чего это, Фимушка, такая печальная?..
- Так, Аркадий Иванович! Тоскливо что-то. Сядь!
Она, ласково глядя ему в синие очки, указывала
место рядом с собой. Некоторое время они сидели молча.
- Вот я думаю про себя, Аркадий Иваныч! Почему-то мне не нравятся молодые ребята. Не люблю я их!
- Ишь ты! Ну, старичка какого-нибудь займи!
- По душе нету, Аркадий Иваныч. Вот ты мне глянешься, так на меня внимания не обращаешь.
- Фимушка! Что ты говоришь-то?.. Да разве пара я тебе?
- Славный ты! Да разве ты старик? Хы!.. Все бы такие старики были! Глянется мне, как ты на своей скрипке играешь. Так душу вон вытаскиваешь, когда играешь. Ты бы когда-нибудь пришел со скрипкой да поиграл бы…
Фимка прижималась к старику. Обхватив ее талию, Аркадий Иваныч замирал и сидел, глядя в небо стеклами очков. Фимка обвивала крепкими руками шею старичка, прижимала его лицо к своей груди.
- Старый ты человек, а приятный, Аркадий Иваныч!
Киселев лепетал:
- Фимушка… Очки раздавишь, Фимушка…
В один из таких вечеров Фимка, будто сожалея, сказала:
- Только вот толку, должно быть, от тебя не будет!
Киселев, уязвленный, возразил:
- А ты почем знаешь?
- Да по всему видать!..
- А если есть?..
- Так что не берешь меня?..
Киселев задрожал, вскочил:
- Пойдем… Пойдем…
…Лес, обласканный вечерним заходящим солнцем, недвижно стоял под голубым колпаком безоблачного неба. Вверху посвистывали зяблики, и посвист их четко разносился по лесу.
Аркадий Иваныч, притихший, сидел на кочке, а Фимка, округлив ястребиные глаза, насмешливо смотрела на старика:
- Ну, что же ты?
Аркадий Иваныч, грустно тряхнув головой, чуть слышно проговорил.
- Уйди, Фима!..
- Уйти?
- Ступай…
- Душа-то, верно, радеет, да тело не владеет…
- Старость, Фимушка!
Из-под синих стекол по впалым щекам текли слезы. Девушка, тихо скользя меж кустов, ушла.
Все это видела Наталья. Она не любила Фимку, и та относилась к ней как к заклятому врагу.
Остановив Фимку, Наталья сказала:
- Не стыдно тебе над стариком галиться, - потешаться?!.
- А тебе какое дело?.. Тоже нашлась наставница!..
- Нехорошо, девица!..
- Ты с Макаркой крутишь, я тебе не запрещаю.
- Эх ты, бессовестный человек!
Наталья пошла к Аркадию Ивановичу. Он попрежнему сидел на кочке, грустный, согнутый, подавленный. Она подошла к нему и, сев рядом, спросила:
- Что это ты, Аркадий Иваныч?..
- Да, так… Взгрустнулось что-то!..
- Слушай-ка, не позорь ты свою седую голову, гони ты эту лахудру от себя… Бедко мне, как она смеется над тобой.
Киселев молча слушал.
- Добрый ты человек, а со злым человеком водишься - с Фимкой. Фальшивая она. Ты думаешь, она любя с тобой говорит?.. Яков Елизарыч ее к тебе подсылает, чтобы увести от станков, а они там без тебя, что хотят, то и делают.
- Знаю я, Наташа!
- Ну, а знаешь, так зачем так делаешь?..
- Дурак я старый!..
- Фимка с тобой ласковая, а на людях тебя всяко обзывает: и беспрокий, и старый гриб, и обабок рухлявый.
- Спасибо тебе, Наташа, - подняв очки на лоб и утирая слезы, проговорил Аркадий Иваныч, - только ты там не говори, что я реву… Слабенький я стал… Размяк… И верно, что старый обабок рухлявый. Все ведь мы думаем, что до самой смерти все крепки да молоды, потому душа-то, Наташенька, она не носится, не старится… Славная ты - добрая девушка… Одна ты здесь такая, как звездочка горишь… Вот ведь и одна ты со мной в лесу сидишь, а нет у меня к тебе поганых помыслов. Даже обидно иной раз сделается, когда подумаешь насчет тебя что-нибудь такое, этакое. Идти надо… Кончили, поди, там… Довели…
- Знамо дело, довели. Как им надо, так и довели.
- Знаю я… Уйду скоро от вас… Исаика Ахезин к вам будет ездить. Этого коршуна не проведешь, а я… Ну, да наплевать!..
Уходя из леса, он твердо решил, что больше не подойдет к Фимке.
С людьми он был ласков и тих. И люди его любили. Любили его и за игру на скрипке.
- Один я, как перст, - говорил он под хмельком, - Людей много, а я один.
И, взяв скрипку, начинал играть. Играл он с душой. Водил смычком по струнам, не видя и не слыша ничего вокруг себя.
- Музыка - разговор души моей, - говорил он. - Я думаю, а скрипица моя вам рассказывает, о чем я думаю. Только не понять вам слов моей скрипки… Понятны они только мне.
Очень часто Аркадий Иваныч, играя на скрипке, напевал потухшим голосом:
Соловьем залетным юность пролетела,
В бурю-непогоду радость прошумела.
Золотое время было да сокрылось,
Сила молодая с телом износилась.
X
Жизнь на прииске разгоралась. Скоробогатовы большую половину платины сдавали частному скупщику - Трегубову.
Часто на прииске бывали кутежи.
- Угостить надо рабочих, а то вяло робят, - говорил Макар.
Яков скрепя сердце соглашался.
Лесные трущобы вздрагивали, разбуженные песнями, посвистом и хриплым ревом гурькиной гармошки.
Ефимка, - вихрастый, сероглазый, широконосый мальчуган, - мчался верхом на взмыленной лошади на ближайший казенный прииск Глубокий за водкой.
Подшмыгнув широкой ноздрей, он, как мяч, вскакивал на шустрого Рыжку и точно прирастал к хребту лошади. Исаия с острой усмешкой замечал:
- Шустрый парнишка-то.
- Бесенок, - подтверждал Яков, - пошлешь за чертенком, принесет сатану.
Не любил Макар, когда на эти пирушки являлся Ахезин. Проходя мимо, он нехотя кивал непрошенному гостю, а Исаия, как бы не замечая его недовольства, ласковенько спрашивал:
- Что это ты, Макар Яковлич, какой сегодня?
- Какой?
- Да во грустях, будто?
- Какой есть - весь тут!
Исаия нацеливался колючими глазами на Макара. А когда Макар залпом опоражнивал чайный стакан водки, он, прищурив глазки, укоризненно замечал, качая головой:
- Ладно, как ты винишко-то хлобыщешь!..
- Свое пью, не чужое!
Как-то раз старший Скоробогатов, принарядившись в новую кумачевую рубаху и в синюю поддевку, распорядился:
- Ефимка! Седлай Рыжку и марш на Глубокий. Зажигайте костры!
Он улыбался, был покладист и словоохотлив.
Высокий, черный, жилистый забойщик Смолин возился у костров. Тихо посмеиваясь себе в ус, он провожал заспанного Сурикова в ночной дозор.
- На скольком номере будешь спать?..
- На четыреста пятьсот, - беззлобно отвечал Суриков.
- Приду.
- Приходи, если с бабой дома простился.
Суриков, облизывая огромные усы, завистливо посмотрел в телегу с "угощением" и, захватив березовую балодку, ушел.
День угасал. Из котловины потянуло сырой прохладой. Где-то трещали и попискивали дрозды. Костры разгорались ярче, люди сходились к этим кострам. С неба глядели редкие звезды, а земля точно опускалась ниже и ниже, как бы тонула в глубокой яме, наполненной тьмой и знобящей прохладой августовской уральской ночи. У Холодного был слышен стук - это балодкой постукивал Суриков.
С горы донеслась песня. Девичьи голоса плыли из потемневшего леса. Голос Натальи серебряной нитью резал густую волну песни, отдавался эхом в горах:
- За-а-при-иметьте-ка да вы, ребя-а-та, мо-ою го-олубу-у-у-шку.
Обнявшись, пестрой гурьбой подошли работницы. Впереди, щеголевато набросив на белые вихры широковерхий отцветший картуз, шагал Гурька с гармошкой. Он прифрантился. Красная рубаха с вышитыми на вороте и приполке петушками была собрана густыми складками назади, а вытертые плисовые шаровары болтались кошелями, свисая через голенища сапог.
Костры запылали еще веселей. В подвешенных над ними больших черных чайниках закипал чай.
Прискакал Ефимка. Он комом слетел с лошади и, запыхавшись, сообщил, раздувая ноздри:
- Медведя видел…
- Врешь ты, курносый, - проворчал Смолин.
- Пра-и-богу, видел. Вот тут около речки Каменки. Как рявкнет!.. А я… Как я Рыжку наряжу!..
- Испугался?