Наконец, Эльвира Столинская, прозванная в группе Дамой. Всегда нарядно одета, туфли с высокими каблучками. Маникюр. Лёгкая косметика на красивом лице, удивительно гладкая и чистая кожа. Глаза с голубоватыми белками. При этом у неё вполне развиты женские формы. Их она ловко подчёркивает одеждой. Она ленинградка. В группе ни с кем не дружит. Почти не разговаривает. А когда говоришь с ней о чем-нибудь, улыбается какой-то наивно-снисходительной улыбкой. По субботам за ней приезжает на "Победе" рослый и представительный малый в пижонистой короткой кожанке и при галстучке.
Таков женский контингент в моей группе.
Надо сказать, в течение первого семестра более или менее интимного сближения между знакомыми мне девушками и ребятами не происходит. Хотя и совершаются совместные походы в кино, театры. Мне театры никакого удовольствия не доставили. До приезда сюда я в театрах не бывал. В школе ставили пьесы; я играл Бубнова, Швандю. Но то была детская забава. Помню, мне было лет шесть-семь - в школу ещё не ходил, - услышал по радио арию Джильды из "Риголетто". Понятно, я об опере никакого понятия не имел. Я прослушал всю арию до конца, и потом, едва слух мой улавливал мелодию этой арии, я бросал игрушки, усаживался под круглым репродуктором. Слушал.
Воображение рисовало какую-то сказочную страну с великолепными садами, похожими на цветники, расположенные через дорогу от нашего дома. Я переносился в эту страну. Долго не мог очнуться, выйти из странного блаженного состояния. Что-то подобное ожидал испытать теперь в театре, но этого не случилось. В Мариинский театр мы попали на "Фауста" и едва досидели с Болконцевым до конца спектакля.
- Лучше пластинки покупать и слушать дома! - сказал Николай. - А так - скука какая-то…
Отец присылает ему каждый месяц по пятьсот рублей. На сберкнижке у него девять тысяч, заработанных в тайге - в сопках, как он говорит. На следующий день Николай купил приёмник с проигрывателем, десятка два пластинок. Должно быть, к театру надо привыкнуть. Но для этого нужны время и деньги.
…В конце октября, вернувшись из института один - Николай остался заниматься в лаборатории, - я бросил свою сумку на койку. Стою У окна, забрызганного дождём. В комнате никого нет. Между верхним срезом рамы и крышей служебного корпуса видна серая полоска мрачно-
го неба. Собираю по карманам рубли, мелочь. Всего оказалось девятнадцать рублей с копейками. Стипендию выдали полторы недели назад. До следующей далеко, десятого числа получу из дому сто рублей. Николаю я уже задолжал около сотни. Плохо без денег, без этих паршивых бумажек. Швыряю деньги на койку, тут же беру их, сую в карман. Как дальше жить? Двести тридцать стипендия, плюс сто. от родителей - всего триста тридцать. Мне не прожить на эти деньги. Прежде я никогда с ними дела не имел. Зондин и Яковлев получают из дому тоже по сто рублей, они объединились в коммуну - обеды сами готовят в бытовке. Присоединиться к ним? Тогда можно выкрутиться из финансового кризиса. Но тогда, в этом я уверен, отдалюсь от Болконцева, с которым частенько обедаем не в студенческой столовой, а в столовой Дома учёных. Причём Николай всегда обедает с лимонадом, с холодной закуской. И я покупаю то же, что и он. И обед обходится рублей в десять.
С ним приятно обедать, потом идти пешком в общежитие. По пути заходим в библиотеку, которая на Спасской в сером домике, напоминающем своими башенками какой-то французский средневековый замок. Молоденькая библиотекарша нас знает, встречает всегда с улыбкой. Мы просим у неё что-нибудь из истории Новгорода, Киевской Руси. И она где-то добывает для нас такие книги.
- Опять историческое? - говорит она, улыбаясь. - Я для вас достала. Только условие: ровно через неделю вернуть. Хорошо?
Мы обещаем. Потом просматриваем газеты, журналы. И отправляемся дальше обязательно через парк ЛТА. Темы разговора разнообразны. Об институтских делах, об учёбе почти не говорим, потому что Болконцев относится к ним с пренебрежением, говоря, что лекции по общим дисциплинам - чепуха. Их надо только сдать. Вот начнутся специальные курсы, тогда начнётся настоящая учёба.
Из художественной литературы он любит классиков, а из современных книг только те, где рассказывается о войне. Тут опять разница между нами: о прошедшей войне я не люблю читать - невольно сопоставляю то, что знаю сам о войне, с тем, о чём прочёл. Говорят, все мы вышли из своего детства. Ужасные картины вспышками возникают в памяти. Что пережил, перечувствовал тогда, начинает шевелиться во мне. Вдруг вспомнится такое, о чём давно забыл и никогда не вспоминал. Например, увижу мадьярского солдата, разорванного миной…
Читаем мы в основном по вечерам. И ночью после такого чтения одолевают кошмарные сны. То приснится, будто я сижу где-то и вдруг вижу, что летит прямо на меня мина. Вскакиваю, бегу, но она изменяет направление и с воем устремляется ко мне. "Управляемая!" - с ужасом думаю я, хотя в те времена управляемых мин не было. Сворачиваю за угол дома, и мина тоже сворачивает. И так гоняется за мной, покуда не грохнусь без сил на землю и проснусь. Сердце колотится, лицо и шея в поту. Это же сон! По-детски радуясь, что это был сон, я закуриваю и до утра уже не могу уснуть. На лекциях дремлю, во рту гадко. После занятий ложусь спать. О том, что книги о войне так действуют на меня, никому не говорю. Потому что считаю это своей слабостью.
…Вернулись из института Зондин и Яковлев. Зашелестели в кладовочке кульками с макаронами и крупой. Спорят, что приготовить сегодня на обед. Упала на пол крышка от кастрюли.
- Макароны, макароны! - ругается Зондин. - Тебе всё макароны!
Они уходят в бытовку.
Я уже слышал, что некоторые студенты подрабатывают где-то. Но делают это старшекурсники, а я ни с одним из них не знаком. Нет, к коммуне Зондина и Яковлева я не присоединюсь. Отдаляться от Николая я не хочу. И без денег я жить не смогу.
Я решительно встал, походил по комнате. Познакомлюсь со старшекурсниками, буду подрабатывать с ними. Решено. И на обедах экономить не буду. И копейки считать не буду. Да. Взбодрившись принятым решением, сажусь опять на койку, выдвигаю свой чемодан. На дне его под бельём лежит толстая тетрадь, в которую записываю выдержки из разных книг. Под тетрадью большой конверт, в нём письма. Пишу их Сухоруковой и складываю. Хотя прошёл месяц, как я сообщил ей, адресовав письмо на медицинский институт, свои координаты, но от неё ещё не получил весточки. Однако у меня нет ни капли сомнения, что она напишет мне и мы как-то устроим свою судьбу. Письма же я буду писать и складывать, а когда встретимся, отдам ей, чтоб она поняла, как люблю её. И что я никогда её не забывал.
Перечитав последнее письмо, написанное дня три назад, в очень хорошем настроении я вышел из комнаты. На вахте дежурит тётя Маша. Та самая пожилая женщина, которая рассказала мне, как абитуриенты облили ночью девушек водой из шланга. Она одинока, живёт в служебном корпусе. Всех на этажах знает по имени. В блокаду погибли её родные. Погибли от голода. О блокаде я слышал, читал. Но оказывается, я даже отдалённого представления не имел о том, что творилось в Ленинграде в те времена. С голодом и холодом я знаком. Мне кажется, я всю жизнь свою или голодал, или жил впроголодь. Но рассказы тёти Маши…
- Вот собралась я, замоталась вся тряпками, - рассказывала она, - и понесла эти четыре картофелины сестре своей Валентине, она уж не вставала, распухши вся была. А я здоровая, молодая. И хоть голод томил, с лица я выглядела не тощей - вот и прикрывала лицо тряпками, чтоб злодей какой с голоду не польстился на меня, не убил, значит. Ну, там, у Гаванской, темень всегда стояла… И вот тороплюсь, спешу, боюсь споткнуться и упасть, а он, должно быть, давно меня выслеживал: гляжу, там домишки такие старые стояли, сараюх много, гляжу, крадётся за мной вдоль стены-то. Тут я и прикинула, будто примечала это его лицо и раньше: "Свят, свят", - да быстрей, а он не отстаёт. Оглянулась в очередной раз, а он - уж вот он, и в руке его железный шкворень, такой блестящий. И вокруг ни души, будто повымерли все. Господи! Выхватила я из-за пазухи узелочек с этими варёными картошками. Возьми, кричу, изверг, да только не убивай меня! И бросила в него узелочек. Узелочек был из марли. Вот он схватил его, шкворень выронил, упал на колени и прямо, не развязавши узелка, грызёт, грызёт его. Так-то я и спаслась, а Валентина той же ночью померла, царство ей небесное, бедной…
Я просматриваю почту на "К". От Сухоруковой нет письма.
- Всё из дому небось письмо ждёшь? - говорит тётя Маша. - Скучаешь, поди?
Я сажусь на диван, беру газету.
- Немножко, тётя Маша.
- А сам-то пишешь матушке? Ты, гляди, чаще ей пиши, - наставительно говорит она, грозя пальцем, - ты вон молодой, у тебя друзей-приятелей целый хоровод, и то раз пять за день посмотришь почту. А она вдесятеро больше твоего ждёт!
- Я пишу, тебя Маша.
Приехала из института компания старшекурсников. Шумно и с шуточками просматривают они почту. В отличие от Болконцева, для которого, кажется, даже среди лекторов не существует авторитетов, я смотрю ещё на старшекурсников так, как младшеклассники в школе смотрят на десятиклассников.
Пришли две старшекурсницы, следом за ними появляется низенький полноватый человек с круглым личиком. В синей спецовке, под которой заметна куртка, подбитая мехом.
- Добрый день, тётя Маша! - громко здоровается он. Взглянув на меня своими маленькими чёрными глазками, облокачивается на стол. - Иваненко теперь в какой комнате живёт, тётя Маша?
- А всё в той же, Иван Ильич, - отвечает вахтёрша. - Давно чтой-то не показывался к нам. Опять работники потребовались?
- Опять. - Иван Ильич внимательно всматривается в окно, садится на диван. - Опять, тётя Маша. Как всё у нас делается? Ни письма, ни телеграммы - бух, шесть вагонов к ночи пригнали. Что ж, дома он?
- Нету, Иван Ильич. С час назад он вместе с Бляхиным куда-то выскочил. Может, в гастроном, а может, ещё куда. Ты оставь записочку, я передам.
Иван Ильич снял кепку, стряхнул с неё воду.
- Я подожду его, - сказал он, - дело такое, что не терпит. Я сам поговорю с ним.
- Вы на работу приглашаете студентов? - спросил я.
Иван Ильич тряхнул кепку.
- Нет, я не приглашаю. Ко мне на работу сами приходят.
- Уже набрали людей?
- Не знаю. - В голосе его важность, недовольство. - Я этим не занимаюсь. Набирает людей Иваненко. Я с каждым в отдельности не могу иметь дело.
- А вот и они, голубчики, - сказала вахтёрша, глядя в окно. И тотчас в проходную вошли двое. Один в лыжных шароварах, в пальто и в шляпе. Лицо худое, носатое; красноватую кожу шеи распирает острый кадык. Второй чуть ниже й в кепке. И тоже видом крепкий парень.
- А, Иван Ильич! - произнёс весело высокий. Это и есть Иваненко: - С чем заявился? Денег нам принёс?
Иван Ильич вскочил, пожал руки студентам. Отзывает Иваненко в сторону, тихо говорит ему о чём-то.
- А сколько заплатишь? - спрашивает Иваненко.
Иван Ильич тихо ответил.
- Мало, - качнул головой Иваненко.
Иван Ильич выставил четыре пальца.
- Ладно, - сказал Иваненко. - Через час будем.
Иван Ильич кивнул ему, вахтёрше. Торопливо уходит. Я встал.
- Скажите, вы уже набрали студентов для работы?
Зоркие глаза осмотрели меня.
- Ты с какого курса?
- С первого.
- Никита не пойдёт сегодня? - спросил Иваненко товарища.
- Нет. Он совсем отказался.
- Ты один? - спросил меня Иваненко.
- Один.
- Жди здесь ровно через час.
Студенты работают на станции Кушелевка, на торговой базе, в кварталах двух от студгородка. В нашей бригаде пять человек. Руководит Иваненко, он живёт с Бляхиным в двухместной комнате на пятом этаже. Оба они в будущем году уже начнут писать дипломные работы. Ещё двое ребят с четвёртого курса.
Работаем по вечерам, ночью, в праздничные и воскресные дни, когда кадровым рабочим надо платить сверхурочные. Даёт и принимает от нас работу всегда этот кругленький Иван Ильич. К окончанию работы явится, подаст нам две пустые ведомости. Мы расписываемся, и он достаёт из бокового кармана толстый бумажник. Рассчитывается с нами, приговаривая, что теперь ему идти с ведомостями, с накладными к начальнику, потом к кладовщику. Затем уж в бухгалтерию. И если б не он, Иван Ильич, мы бы никогда сразу деньги не получали, а минимум неделю спустя после окончания работы. Всегда Иван Ильич при галстучке, воротничок рубашки чист и свеж. На базе у него масса знакомых: кто ни пройдёт мимо него, с каждым он вежливо раскланивается. И вечно ему некогда: все куда-то спешит, торопится… Если мы начинаем работать в полночь, разделываемся с работой часам к девяти утра. Сразу отправляемся в баню. Паримся, моемся, а затем сидим в буфете за столиком. Остываем и отправляемся в общежитие.
К Иваненко и Бляхину я стал изредка заходить в комнату посидеть и поболтать. Начал заходить к ним после того, как бригадир достал мне робу: ботинки солдатского образца, фуфайку и брезентовые брюки. В первый раз я вышел на работу в своём лыжном костюме, в туфлях; выгружали из вагонов тюки с шерстью, и я очень испачкался. Работать я старался. Четверокурсники вдвоём брали тюк. Я, как Иваненко и Бляхин, брал тюк один, торопливо переносил его из вагона под навес.
Когда шли домой, бригадир сказал:
- Поднимемся ко мне, я робу тебе достану, а то оборвёшься весь.
И он принёс мне робу какого-то Никитки, который перестал ходить на работу.
Иваненко и Бляхин совершенно не такого склада ребята, как я; Зондин, Яковлев. И даже с Болконцевым их не сравнить характерами, хотя Иваненко и Бляхин об учёбе, как и Николай, не любят говорить, толкуют больше о будущей работе: куда их могут послать работать, где серьёзней работу можно будет получить: на Севере, на Дальнем Востоке? Иваненко и Бляхин выросли без родителей. Бляхин и не помнит их. В детстве бродяжничал и считает своей родиной город Ташкент. Его то и дело милиция ловила, отсылала в детдома, откуда он убегал.
Потом в его жизни случился перелом, причину которого он объяснить не может сам себе: попав в очередной детский дом под Харьковом, вдруг угомонился. Стал прилежно учиться. С отличием кончил школу и поступил в институт. До позапрошлого года не терял связи с детским домом, оттуда ему присылали одежду. Но потом этот дом расформировали. Иваненко вырос под Казанью у родной тётки; родители его погибли в начале войны. Отец на фронте, мать - во время бомбёжки. В столовую оба не ходят, столуются у женщины, проживающей в своём домике на Английском проспекте, - это за парком ЛТА. В этом же домике квартируют две молодые женщины, работающие прачками в нашей бане. Они подруги моих новых приятелей. У меня такое впечатление - Иваненко и Бляхин живут и учатся, а я, Зондин, Болконцев, Яковлев и другие студенты - мы учимся, собираясь жить какой-то настоящей жизнью потом, после окончания института.
Когда возвращаюсь в комнату после работы в ночь, Николай либо лежит в кровати и читает, либо сидит за столом, обложившись письмами-отчётами отца, просматривает толстый учебник по гидротехническим сооружениям, которым пользуются старшекурсники. Я заметил, с того дня, как начал прирабатывать, отношение его ко мне изменилось. В разговоре он реже насмешливо посматривает на меня. Отработав ночь, в институт я не хожу, сразу ложусь спать. И Николай сидит дома, что мне очень приятно.
- Отстоял вахту? - встречает он меня, захлопывая книгу. - Что там было сегодня?
Я рассказываю, переодеваясь.
- В бане был? - говорит он. - Ну, пошли завтракать.
После завтрака сплю.
Однажды мне не дали выспаться. Проснулся от какого-то шума.
За столом Николая нет, дверь в первую комнату закрыта, из-за неё доносятся голоса.
- Да, он всю ночь работал, и будить его не нужно, - говорит Николай.
- А почему ты сам не на лекциях? - Я узнаю сиплый голос старосты курса, бывшего солдата Колесова.
- Во-первых, я с вами лично незнаком, - говорит Николай, - и тыкать мне нечего.
- Я староста курса.
- Знаю. И что с этого?
- Но, Болконцев, ведь существует порядок, - заговорил третий голос, я узнал заместителя декана Любчевского Андрея Николаевича.
Я сажусь. Что им надо?
- Андрей Николаевич, - отвечает Николай, - я ведь уже сказал: я приехал сюда не для изучения правил и порядков институтских, а получить специальность. Если я нарушаю порядки, правила, можете меня отчислить.
Молчание.
- Вы ещё только на первом курсе, а так ведёте себя!
- Да как я веду себя, Андрей Николаевич?! Что я сделал плохого? Вот этот тип барабанит в мою дверь, врывается сюда, грубит. Мне бы выставить его, но пришли вы, и я вот стою и выслушиваю его.
- Ещё рассуждает о чём-то, - говорит Колесов, - его разобрать надо. И всё.
- Видите: он советует меня разобрать. Выйди вон из комнаты! - крикнул Николай. - Выйди сейчас же!
Дело принимает крутой оборот. Выхожу в одних трусах, в майке, становлюсь между Колесовым и Николаем. И объявляю, чтоб только не молчать, Любчевскому, почему я не на занятиях. Он не слушает меня.
- Что за поведение, что за поведение, - сокрушается он, - разве так можно. Вы приличней должны вести себя, Болконцев.
Николай спрашивает Любчевского, в чём выразилась его неприличность, но замдекана, должно быть, не хочется раздувать спор в событие.
- Пойдёмте, Колесов. Мы потом обсудим всё это. Пошли.
- Мы в другом месте с тобой побеседуем! - грозит Колесов уже из коридора, Николай захлопывает дверь.
- Чёрт знает что! - ругается он. - Какого дьявола им надо? Что я им - школяр? Мне бы этого Колесова в сопки на месяц, там бы я проверил его дисциплину. Твой староста отмечает, когда ты не на лекциях?
- Кажется, да. Но у нас Ведомская, она не очень придирается.
Он зло смеётся, загоняет свой новый чемодан глубже под койку.
- Впрочем, бог с ними. Но если этот Колесов сунется сюда таким манером, я его в шею выставлю.
Я одеваюсь. Николай ходит по комнате. Рабочее настроение у него пропало.
- Ты не будешь спать? - . говорит он.
- Какое теперь спать?
- А что делать будем?.. Знаешь, поехали в город. Отец просит купить фотографической бумаги. Купим, а потом пообедаем в хорошем местечке. Пусть нам будет хуже! - Он улыбается.
- Пусть нам будет хуже! - говорю весело я. Мы одеваемся и едем в город.