До осени никаких происшествий не происходит в моей жизни. В семье нашей тоже. Выпало несколько сильных дождей. Были грозы. Огороды, луг перед рекой и за ней лес, роща, степь за кирпичным заводом - всё зелёное. Говорят, будет урожай. Если я не на огороде, то пропадаю с ребятами на реке. Купаемся, ловим рыбу, дерём раков и печём их.
Изредка хожу к Тане. Она близко сошлась с каким-то парнем, он работает в местной газетке.
- Я рада за неё, - сказала мама, услышав об этом, - очень рада,
Парень так, ничего. Но если обидит Таню, придётся с ним поговорить!
Я знаю, как я буду разговаривать. Он не обижает. Таня говорила маме, как ночью он носит её к реке и они купаются. Жалко Таню. Глядя на неё, каждый раз вспоминаю, какой красавицей она была. Странно: я же был тогда мальчишкой, а всё помню.
Тамара писем не присылает…
Лето быстро пробегает. Настаёт уборка урожая. Птицесовхозовский сад сильно уродил. Рабочим совхоза не справиться самим. Приглашают городских женщин. Узнал я это от новых Витькиных соседей. Сказал маме, и она подрядилась в сад. Работа нетяжелая, платить будут яблоками, грушами. Мы их замочим на зиму… Лягва в Москве. Уехал с Марией Игнатьевной. Вернётся перед началом учебного года. Витька разрезал ногу ракушкой в реке. Сразу не пошёл в больницу, думал - так заживёт. Ступня раздулась. Он сидит дома. Я часто навещаю его. С соседями у них кухня общая. Соседи хорошие. Мать, полная, низенькая женщина, работает поваром в столовой. Дома она мало бывает. Её дочь Нина в прошлом году кончила десятый класс, поступала в Курске в институт. Не поступила. Говорит, кто-то разозлился там на неё ни за что; она забрала документы. В этом году собирается в Харьков. Целыми днями она ничего не делает. Читает, лёжа на кровати. В коротеньком халатике бродит по саду. У неё есть подруга Оля, она работает, кажется, в промкомбинате. Сядут вечером на крылечке и толкуют о ребятах. В их обществе я чувствую себя свободно.
- А, певец наш пришёл! - весело встречают меня обычно девушки. - Раненый дома.
Девушки улыбаются, внимательно смотрят на меня. Я обязательно подсяду к ним. Витька лежит где-нибудь и читает, я беседую с ними. А когда иду к Витьке, они перешёптываются, смотрят мне вслед. Вдруг засмеются. Не с издёвкой, как девчонки, а как-то загадочно. И смех этот приятно волнует меня. Нина красивей Оли. Она полная, пальцы рук у неё напоминают пальцы Курбанской. Светлые гладкие волосы заставляют вспоминать Тамару. Но Тамара худенькая. У Нины и губы полные, и колени не острые. И уши какие-то прозрачные, когда их освещает солнце.
Я посижу с Витькой. Девушки вдруг крикнут: "Боря, ребята!" Это они зовут нас играть в карты. Играем в дурачка, в подкидного. Мне всегда хочется попасть в пару с Ниной. Соображает она хорошо, но волнуется, переживает при неудачном ходе. Я гоже внимателен к игре. Когда на руках хорошая карта, мне весело, что не огорчу партнёршу. Мало думаю об игре и заглядываюсь на Нину.
У Оли есть жених, Колька Быстров из пригорода. Он играет на гитаре, поёт всякие песни. Видом своим он напоминает Васюру. Но в первые дни знакомства он нравился мне. Заявится вечером к девушкам. Если матери Нины нет, бренчит на гитаре, напевает, поблёскивая золотым зубом. При этом дёргается, хитро подмигивает. Говорили, что он блатной, носит нож. Взрослые ребята его побаиваются. Он в любое время может достать билеты в кино и приносит их девушкам. Он совсем некрасив. И мне кажется, Оля любит его за ухарство и веселье. Слушая Кольку, посмотрит в глаза присутствующим и будто говорит: "Вот он у меня какой молодец!"
Однажды Колька пришёл, а Оли не было. Нина перебирала яблоки на полу в своей комнате. Мы с Витькой делали перемёт, который собирались поставить на ночь возле гребли.
- Отстань, Колька, Оле скажу! - услышал я голос Мины и глянул через дверь в её комнату. Колька держал её за плечи, что-то говорил. Она отмахивалась.
- Да пусти ты! - крикнула Нина и поднялась.
Колька хихикнул, погрозил ей пальцем и ушёл. Я почувствовал к нему отвращение, злобу и решил: если он будет приставать к Нине, подговорю Лягву и отколотим его хорошенько.
Когда Нины нет дома, меня тянет зайти в её комнату. Разглядываю её вещи: халатик, платье, тапочки, разные безделицы на туалете. Едва стукнет калитка, стремглав убегаю из комнаты.
Нина прозвала меня "певцом", потому что, занимаясь какой-нибудь работой, я обязательно напеваю.
- Что певец здесь делает? - сказала она однажды, захватив меня в своей комнате: я рассматривал на стене её фотографию в картонной рамочке и тут же покраснел.
- Нравлюсь я тебе? - спросила она, показывая на фотографию.
- Да, - кивнул я.
- Это я была молоденькой, - сказала она, ставя принесённую корзинку на стул, - а теперь я старуха. - Она вздохнула.
- Какая же ты старуха? - сказал я.
- А что, и сейчас я тебе нравлюсь? - спросила она.
Я покраснел ещё больше. Сердце у меня заколотилось.
- Боже мой! - воскликнула она. - Я тебе нравлюсь? Ну-ка, посмотри на меня… В тебя, наверно, все девчонки влюблены, а я старуха, - сказала она.
- Какая же ты старуха?
Она не ответила. Сбросила туфли, босиком убежала во двор. Я вернулся к Витьке.
С этого дня и началось. Я день и ночь думаю о ней. С утра ухожу к Витьке. И у меня такое чувство, будто во всём доме живёт только она. Остальных людей нет, они меня не интересуют. И если б все, вместе с Витькой, разъехались кто куда, я бы лишь обрадовался. Читаю ли я, делаю что-нибудь, постоянно прислушиваюсь к шорохам в её комнате. Ловлю её шаги, голос.
Вот она в одном сарафане, босиком, с косынкой в руках, мелькнула в саду. Значит, собралась купаться.
- Витька, айда на речку, - говорю я.
- Мы ж только пришли.
- Душно.
И я как никогда рад, что Витька покладист, не спорит. И мы мчимся купаться. Спокойно играть в карты я уже не могу. Кольку ненавижу. Не люблю, когда в доме Оля, хотя она ничем меня не обижает. Удивительное состояние охватывает меня, если знаю, что Нина в комнате одна. Сердце то останавливается, то дёргается. Я листаю книгу и слушаю, слушаю. Ах, если б она была не старше меня, думаю я. Училась бы и нашем классе! И я представляю, как бы мы ходили и школу, сидели бы за одним столом, а в десятилетке уже поставили парты и мы бы сидели за одной партой. Учили бы уроки вместе. Вечером бы гуляли у реки или в лесу. Как бы я целовал её!..
Она тоже изменилась. Это я замечаю. В глаза мне не смотрит. Без Оли в карты не зовёт играть. Прежде, лёжа в саду на одеяле и читая, подтрунивала надо мной, мы болтали. Теперь нет! Она узнала о моём чувстве и стала презирать меня! Ну и пусть! Пусть!
Должно что-то случиться, это я чувствую.
И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!
- Успокойся, успокойся, - шепчет она, - тише, тише…
До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.
Он ужинал. Положил ложку, утёр губы, откинулся на спинку стула.
- Что же ты будешь делать?
- Я поступлю в техникум или в училище.
- В какое?
- В Курске есть строительный техникум. Я буду строителем.
- Ты с матерью говорил? - спросил он, помолчав.
- Нет ещё. Я не успел.
- Так… Значит, ты с маху принял решение?
- Нет… Я давно думал об этом. Я всё обдумал. И сегодня твёрдо решил. И окончательно.
Мама принесла отцу из кухни второе. Смотрит на него, на меня.
- Что случилось? - говорит она.
- Послушай его, - сказал отец.
Я повторил о своём намерении.
Мама присела на стул.
- Не понимаю ничего, - сказала она, - как это так?
- Очень просто, - сказал я, - в школе я переросток. Мне нужно этой осенью в десятом учиться, а я пойду только в восьмой. Не хочу я так. Я поеду в техникум, через три года окончу его и буду самостоятельным человеком. А то отец, - я запнулся, - а то отец всё упрекает меня бездельем. Да.
- Замолчи, - сказала мама, - кто тебя упрекает? Поди сюда, Боря.
Мы вышли в кухню.
- Что случилось? - сказала мама в кухне, закрыв плотно дверь. - Расскажи мне. За последнее время ты изменился, Боря. Посмотри, на кого ты похож! А как ты ведёшь себя? Дине грубишь, на всех смотришь волком, днями и ночами тебя нет дома!
- Ночами я дома. Я сплю в сарае с Витькой, - сказал я.
- Я не о том. Ты не разговариваешь ни с кем. Ты стал чужим в доме. Что случилось?
- Ничего. Я решил ехать в техникум.
- Когда решил?
- Давно.
- Скажи мне, - она положила руки мне на плечи. Смотрит в глаза. - Скажи мне, сынок: та девочка - причина твоего желания?
Я вздохнул. Значит, она ничего не знает!
- Та девочка здесь ни при чём. Я это твёрдо решил, ма. Ничто меня не удержит!
- Ступай в столовую, - тихо сказала она.
В глазах её слёзы…
На улице темно. Который час? "Дун, дун!" - отсчитывает время сторож за рекой. Полночь. Я никого не хочу видеть. Даже Витьку. За мостом я свернул на луг, оставил позади огороды. Какой-то ночной рыбак скрипит вёслами в уключинах. От горсада доносятся звуки радиолы. У обрыва я ложусь на спину, смотрю в небо. Сколько звёзд! Пахнет тиной, рыбой. Пролетела сова. Послезавтра я еду. Она не дала адреса, но я найду её… Открыли уже строительный техникум? Говорят, что открыли, а там недобор. А если он не открыт? Посмотрим. Там посмотрим. Что-нибудь придумаем. Снимем с ней комнатку и будем жить вместе. Надо будет, я пойду работать грузчиком. Работу можно найти. В ночное время и у нас на станции есть работа, а в Курске её завались. Днём учиться буду, ночью работать, - это если у нас появится ребёнок… Там никто не узнает, что она старше меня. Курск большой город.
Я вскочил. Городские огни скрылись в темноте. Здесь лес у самого берега. Я разделся, переплыл на другую сторону. Только под утро очутился в сарае.
Днём я брожу по улицам. Что за городишко наш Петровск!
На улицах песку по щиколотку. Антон-дурак, работавший при немцах звонарём в церкви, собирает по двору милостыню. На базарной площади песок и пыль. Из колонки день и ночь льётся вода, стекает ручейком в болотце тут же. И на городской площади песок. Проедет телега, пыль поднимается стеной, оседает на груде кирпичей, извёстки, - это остатки разрушенного в двадцатых годах собора. Бабушка Варя рассказывала, будто какой-то Аквилев, главный комиссар города в то время, сам сбрасывал колокола с колокольни…
Старый вагончик ночью повёз меня в Курск. В вагоне полно баб, мужиков, стариков. У всех мешки, плетёные корзины с яблоками. Душно. Воздух спёртый. Я лежу на третьей полке. Я в новых сапогах, в солдатских брюках, подогнанных мамой на мой рост. Пиджачок я снял, но всё равно обливаюсь потом. В заднем кармане брюк паспорт, свидетельство об окончании семи классов. Двести рублей денег. Я дал обещание маме: остановлюсь у тёти Зины, моей родной тётки, живущей в Курске. Кушать буду у неё.
Поезд ползёт страшно медленно, часто останавливается. По вагону трижды проследовал ревизор, милиционер, военный патруль. Кого-то схватили в тамбуре, повозились там, покричали…
В Курск приезжаю ночью. Отправляюсь в город пешком. Тороплюсь. Обгоняю какие-то фигуры, телеги. Я ни о чём не думаю. В голове одно: как найду её, как она вскрикнет от радости, я брошусь к ней… А вечером… Вечером я валяюсь в кустах на берегу Тускаря возле моста. Лицо моё распухло от слёз. Я весь разбит. И я думаю о смерти. Как лучше умереть? Утопиться? Броситься с моста? Кинуться под трамвай? Под поезд? Ещё полежу немножко и решусь. О-о! Простите меня, мама, отец. Я несчастнейший из несчастных на всём свете! Я не могу больше жить. Что я? Кто я? Никто! Я никому не нужен, и мне никого не надо. Но почему она так поступила?
Я помычал, покатался, закрыл распухшие глаза и щёки ладонями. Привалился как-то удобно к веткам куста и разом уснул…
А было так. Я долго бродил возле института. Спрашивал студентов, не знают ли они Нину Снегирёву. Никто не знал. Наконец одна девушка сказала, что знает её.
- Пойдёмте, - спокойно сказала девушка, не замечая, что я весь залился краской. - Нина, кажется, завтра сдаёт последний экзамен.
В общежитие я не вошёл. Попросил позвать Нину на улицу.
- Что ей сказать? - спросила девушка.
- Скажите, брат приехал.
И вот Нина выбежала в каком-то новом белом платье.
- Борька? - удивилась она. В её глазах было удивление, испуг. - Как ты попал сюда?
Я молчал.
- Идём, идём, здесь неудобно. Идём.
Она впереди, я за ней. Пересекли трамвайную линию. Сели на лавочку.
- С кем ты приехал?
- Один.
- Зачем?
- К тебе.
И я заговорил. Она смотрела на меня. В глазах её был страх.
- И вот я приехал, мы теперь никогда не расстанемся! - закончил я.
Она наклонилась, закрыла лицо руками. Долго сидела так, не шевелясь, не говоря ни слова. Я думал, она от радости. Её захватили радость и счастье. Сейчас она откроет лицо, улыбнётся. Обнимет меня, поцелует, как обнимала и целовала прежде. И мы побежим куда-нибудь.
- Боря, - вдруг сказала она чужим, хрипловатым голосом, ладони не отняла от лица, - ты должен вернуться домой.
- Почему?! - Я вскочил.
- Ты сейчас же пойдёшь на станцию. Я, может, больше виновата, чем ты. Но ничего не поделаешь. Нет, нет - ничего не говори! Молчи. Ты ещё ничего не понимаешь.
Она говорила. Я не понимал смысла слов. Я не слышал их. Она долго говорила и кончила так:
- Это была ошибка, глупость. Ты это поймёшь потом. Не ходи за мной.
Я не утопился, под трамвай, под паровоз не бросился. Проснувшись под кустом, сообразив, где я и что уже вечер, я встал и увидел милиционера.
- Что ты здесь делаешь? - спросил он, собираясь, видимо, схватить меня, если вздумаю удрать.
- Я из Петровска, - сказал я, - гостил у тёти, еду домой. Поезд не скоро, я полежал здесь.
- И спал? - спросил он.
- Поспал немножко.
- Есть документы?
Я подал.
Он просмотрел их, вернул и сказал:
- Вечером здесь не болтаются. Через час московский поезд отходит.
Я поплёлся к вокзалу. Смутно помню, как брал билет, бродил где-то по путям. Милиционеры кричали на меня. Один из них хотел оштрафовать. Потребовал, чтоб я дыхнул ему в лицо. Пожал плечами и отпустил.
Народу в вагоне на этот раз было мало. Против меня сидела девушка моих лет, красивая, с голыми, загорелыми руками. Она ехала с матерью. Я со злобой смотрел на тонкие чёрные брови девушки, и хотелось сказать ей что-нибудь гадкое. Если б она спросила меня о чем-нибудь, ответил бы грубостью.
В Петровске я потолкался на базаре, соображая, что сказать дома. И когда увидел маму, поливавшую фикус, весело крикнул:
- Здравия желаю! А вот и я прибыл! Не получилось ничего: в техникум уже не принимают. Набор окончен. Всё.
Мама поцеловала меня, засуетилась.
- Переоденься и вымойся скорей. Господи, на кого ты похож. Трубочист ты мой!
- Сейчас, - сказал я, убежал в сарай, чтоб не расплакаться при маме…
7
Я успокоился. На Новый год Нина приезжала в Петровск. Видел её. Она шла навстречу мне по другой стороне улицы. Она была в мягких белых валеночках, голова покрыта белым пуховым платком. Я издали узнал её. Она видела меня, я в этом убеждён, но не повернула головы. Я усмехнулся. Она шла, шла. Свернула за угол, хотя, как мне кажется, ей надо было прямо. Она свернула к мосту, а что там делать зимой?
Я подрос, посерьёзнел без всякого желания стать таким. Слежу за своей одеждой. Вовсе не для кого-то или чего-то. Просто приятно, когда воротничок рубашки чист. Волосы подстрижены, лежат аккуратно.
- Он повзрослел, правда, мам? - сказала однажды сестра. - Я стала чувствовать, что у меня есть брат.
Я усмехнулся.
- Вот только усмехаешься ты ехидно, - сказала сестра, - думаешь, это красиво?
- Никогда не может быть красивым то, что ты хочешь сделать красивым, - сказал я. - Красиво лишь то, что само по себе красиво.
Откидываюсь на спинку стула. С удовольствием обдумываю сказанное. Вылетело оно как-то неожиданно. Вычитал это я где-то или сам сообразил так?
- И вообще не к месту твоя заумность, - сказала Дина. Провела мелком по материи, расстеленной на столе. Взяла ножницы. Она что-то шьёт себе. Мама штопает носки. Отец отдыхает в спальне без огня. Лёжа он никогда не читает. На столе его ждут газеты.
- Почему же? - говорю я, беру газету.
- Потому что оканчивается на "у". Я тебе об одном, ты абсолютно о другом.
- Не понимаю тебя. О чём же ты говоришь и о чём я? Мы говорим о том, что красиво.
- Мама, ты слышала, про что мы говорим? - приглашает Дина маму в судьи.
- Нет! О чём?
- Ах, ну его! С ним свяжись, он до смерти не отстанет!
- Разве я к тебе пристаю? - говорю я. - Ты начала разговор. Ты сказала, что я усмехаюсь ехидно и что это некрасиво. Во-первых, я не знаю, как это ехидно усмехаться. Раз. И я сказал, что красивым…
- Отстань, отстань ты! - говорит сестра. - Иди уже в кино. Начало восьмого.
Такие словесные перепалки ведём с сестрой часто. Она выросла, стала для меня роднёй, чем прежде. Помню, мы ссорились, и довольно крепко. Теперь ничего подобного нет.
- Хотела бы я быть мальчишкой, - скажет она.
- Зачем же?
- Так… Вам лучше.
- В чём?
- Во всём…
Но в то же время чувство какого-то превосходства надо мной запрятано в ней.
Таня иной раз скажет:
- Борька наш молодец. Смотри только не свихнись, дружок.
Но Таня намного старше меня. Она воевала, она без ног. Её покровительственный тон мне приятен. Сестра подражает ей, маме. Я не сую нос в её личные дела. Мне безразлично, поссорилась ли она с Курбанской или Красавиной, из-за чего. Бог с ними! А сестра, узнав что-нибудь обо мне, непременно оценит, плохо ли, хорошо ли я сделал.
- Оставь своё мнение при себе, - скажешь ей, - чего ты лезешь в чужие дела?
- Я твоя сестра. И я старше тебя.
- Старше? - скажу я. - Ха-ха. А что значит старше? Скажите мне, сестричка?