- Дело в том, что эта "личная жизнь" касается моей пионерки. До сегодняшнего дня я не вмешивался, хотя знал о вашей связи, ох, какой недостойной вашего положения здесь! А сегодня один из моих пионеров в отместку за свои мелкие обиды сказал Люде Пинигиной в глаза: "Твоя мать живет с начальником лагеря!" Каково девочке услышать такое? Для нее это был удар, который мог окончиться трагедией… Я нашел Пинигину в лесу в таком состоянии, что… только чурбан бы остался равнодушным!
- Сплетни, - выдавил Князев. - Мало ли что эти сопляки наболтают. Ничего такого нет. А вот у самого-то у вас рыльце в пуху. - Тут, наконец, глаза появились, и Ивана удивило, что были они какие-то даже веселые. И тон переменился. Начальник говорил теперь вкрадчиво, нараспев: - Вас видели позавчерашней ночью… Вы зашли к Ирине Дмитриевне в ее палату, вспомните? А когда ушли, хе-хе-хе? Утречком, Иван Ильич, утречком! Что вы там делали, мы не знаем, да и знать не желаем. Нам достаточно того, что - в палате! Где спят дети! - он поднял указательный палец: - Эт-то ли не распутство! - глаза уже больше не прятались, а щупали в упор весело и вдохновенно.
Иван поймал себя на том, что ему хочется отвести взгляд в сторону. Да, в ту ночь они гуляли с Ириной… Да, когда стало прохладно и пошел дождик, действительно зашли к ней в палату. Он посветил фонариком, а Ирина вынула из чемодана теплую куртку. Укрывшись этой курточкой, они сидели потом на террасе и разговаривали. И правда, светало уже, когда спохватились, и он, Иван, пошел к себе…
"Но откуда он знает? Слежка?"
- На террасе мы сидели-то, не в палате. Да и вообще, все это ничего не значит…
- Зна-ачит, Иван Ильич, значит! В данном случае это очень многое значит. В другом бы случае не значило - подумаешь, молодой парень, красивая девушка, любовь, понимаете… Но уж если вы полезли, то подумали бы о своих тылах. А вы не подумали. Представьте-ка себе, если я доложу, где надо, о ваших "экспериментах", о походе вашем, о девочке, которой вы искалечили ногу, и о том, что вы проводите ночи у вожатой?.. Представьте на минуту, а?
Но вдруг заключил:
- Ну, да бог с вами!
И перед Иваном сидел другой человек, нет, третий, обыкновенный, спокойный, даже… даже доброжелательный.
- Не будем сор из избы выносить. Было да быльем поросло. - И широкая добродушная улыбка осветила круглое лицо Василия Васильевича. - Вы, я слышал, поступаете в университет, здесь у нас последние денечки, не стоит нам ссориться…
И Василий Васильевич устало и немного даже с грустью стал говорить как бы прощальную речь. О том, что, дескать, по работе всякое бывает: и дрязги, и разговоры на повышенных тонах, и ошибки, но он, Василий Васильевич, не будет ворошить эти ошибки, даже о походе никому ничего не скажет, о несчастном случае с девочкой умолчит…
"Постой, постой, - думал Иван, - так ведь он мне вежливо предлагает уволиться… Ну, конечно же! Вторая смена подходит к концу, удобно меня заменить кем-нибудь… И тогда, на самом деле, зачем ссориться? А то ведь я тоже не буду молчать, еще лишнего наговорю где не надо! Ишь ведь какой добренький! Всё прощает, даже с грустью будет расставаться, как-никак трудились бок о бок… Юмор!"
- А я ведь, Василий Васильевич, простите, перебил вас, не собираюсь с вами расставаться. Мне, знаете, работа начинает нравиться. И решение поступать в университет я отложил, чувствую, что именно здесь мое призвание. Поработаю пока в лагере, зимой - вожатым в какой-нибудь школе, и если дело пойдет, буду подумывать о пединституте… Так что мы еще с вами потрудимся вместе на третьей смене. У нас с вами столько несделанного! - и смотрел, как пальцы Князева мелко-мелко забарабанили по столу и потянулись к вентилятору. - На третьей смене проведем грандиозную военную игру - лагерь против лагеря (с соседним лагерем войдем в контакт). А еще я думаю построить парусный бриг и отправиться в "кругосветное" плавание - вдоль берегов залива. Представляете? Ребята сами управляют кораблем, сами матросы, капитаны, боцманы, сами ставят паруса, ведут вахтенный журнал, изучают фауну и флору… Ну и конечно же, надо, наконец, соорудить в лагере тир, вышку для прыжков в воду, шлюпки непременно достать. Так что придется, Василий Васильевич, потрудиться, засучив рукава! Кто же за нас это сделает?
- Да-да, вы правы, за нас никто не сделает, - с готовностью согласился Князев.
- И сор из избы выносить надо, - продолжал Иван. - Негигиенично сор-то в избе держать. Тем более, что изба наша особая…
- Особая. Это вы правильно сказали, - подтвердил Князев. И поднялся, давая этим понять, что аудиенция окончена. - Будем действовать, Иван Ильич, будем. Хватит, посидели без дела…
- Действовать - мой девиз! - улыбнулся Иван.
Глава 44
Старшего вожатого Иван нашел колдующим над пленками в своей кинокаморке. Он даже дверь не хотел открывать.
- Не могу, викинг, понимаешь? - крикнул через дверь: - Засветим.
Но когда Иван сказал о разговоре с Князевым, Юрий Павлович побрякал, постучал чем-то, повозился с засовом и вышел, жмурясь от яркого света.
Они присели на крылечке, и Иван рассказал все по порядку.
- Ну, заче-ем ты? - гримаса недовольства пробежала по Юриному лицу. - Зачем было вмешиваться не в свое дело? - Юрий Павлович досадовал все больше: - Ну, чего ты хотел? Перевоспитать Васю и эту… Смешно же, викинг, ей-богу! Ты меня огорчаешь. Занимался бы своим делом и не брался за вещи, в которых не смыслишь. Отряд, пацаны, постоянное выдумывание - вот где ты силен. А интриги, грызня, лавирование, демагогия - это, скорее, моя область… здесь ты, повторяю, не смыслишь…
- Может быть, и действительно не смыслю, - угрюмо сказал Иван, - но что Пинигина - это не мое дело, не согласен. Какой тогда я воспитатель, если бы махнул на девочку рукой. Я же не с подопытными кроликами работаю, а с людьми, с живыми людьми!
- Да, понимаю тебя! - снова поморщился старший. - Совесть твоя не могла, и прочее… Ох-хо-хо! - вздохнул он и задумался на минуту. - Ты соображаешь хоть, что замахнулся на святая святых Князева, на его "кудрявую жизнь"? Уколол его в самое нутро?
- Я вот поеду в город между сменами и расскажу об этой "кудрявой жизни" в парткоме или в горкоме. В конце концов, у Васи семья, и не малая, как я слышал.
- Что расскажешь? Что ты знаешь? Что у тебя есть? Слухи? Да жалобы этой девочки? Ох, как немного! А я уверен: об этой связи ползавода знает. Встревать только никому не хочется. Потому что люди умные, понимают, что такие вещи - темный лес. А может быть, у них любовь? А? У Васи с кастеляншей? Что ты на это скажешь? Любовь… И он ведь семью-то не бросил, детишек сиротами не оставил.
Снова задумался Юрий Павлович, нещадно потягивая сигарету.
Задумался и Иван. Да, логика у старшего железная. Он, Иван и сам теперь чувствует: не надо было вмешиваться, да, да… И Анна Петровна, которую обидел опять ни за что ни про что, выходит, была права. Но в памяти всплывало залитое слезами лицо Пинигиной… лицо его Марии Стюарт, и тут он готов был послать ко всем чертям и Юрину логику, и вообще всю логику… И чувствовал, что не под силу уже ему разбираться. Голова и нервы отказывались служить, подступало навязчивое ощущение нереальности всего происходящего. Видимо, мозг, не отдыхавший вторые сутки, забастовал, отказался четко анализировать окружающее. Видимо, какие-то центры, не дождавшись команды отключиться, погрузились в полудремоту…
- Ладно, - сказал наконец Юрий Павлович, посмотрев на часы. - Я не могу больше, у меня там, наверное, растворилось. Ты иди отсыпайся, видок у тебя не ахти… - И, поднявшись с крыльца, потрогал Ивана за плечо:
- Иди. И сейчас же - в кровать. Бог не выдаст, никто, как говорится, не съест…
Иван, как только добрался до кровати, так сразу же и заснул, как провалился.
Глава 45
А Юрий Павлович взволнованно ходил взад-вперед по своей кинокаморке и думал, думал, думал. Он был уверен, что теперь-то Князев всё сделает, чтобы избавиться от викинга. Если Кувшинников беспокоил Васю всякими новшествами - это еще ничего, это еще терпимо, но сейчас… И случай с девчонкиной ногой как нельзя кстати, удачный момент, что и говорить. Давно Вася ждал, когда викинг споткнется. Дождался! И уж постарается нажать на все педали, всех своих прихлебателей мобилизует, чтобы устроить викингу капут. С блеском, с треском сравнять его с землей…
"А ты? - спрашивал сам себя Юрий Павлович. - Сможешь ли ты себе простить, если этому парню устроят аутодафе? Сможешь ли потом смотреть ему в глаза? Себе в глаза?"
Юрий Павлович нервными потными руками достал из пачки новую сигарету, закурил и опять - по каморке: три шага туда, три обратно. И вспомнилось Юрию Павловичу, как однажды, еще студентом, был он на уборочной, возил с шофером хлеб от комбайна… Как-то ночью шофер подъехал к своему дому, сходил в ограду и вернулся с двумя ведрами. Нагреб, отнес, возвратился снова и наполнил ведра в другой раз.
- Государство не обеднеет, - глянув на него, Юру, сказал этот загорелый статный мужик.
А он-то, Юра, промолчал…
До сих пор перед глазами кривая усмешка, оскал зубов и зырк в его, Юрину, сторону, испытующий зырк: "А ну как этот студент заставит высыпать пшеницу обратно? Или в милицию побежит? "
А он-то, Юра? Как бы ему-то надо было по совести? Ему, который готовил себя к чему-то особому, ему, который жизнь собирался прожить не серую, не тихую, не как "черви слепые живут"? Ему, который чувствовал, что рожден для чего-то героического?
"Как же это, а? - думал тогда он, лежа на теплой пшенице, шевелящейся под ним от движения машины по неровной дороге. - Как же так, а?"
И чувствовал: то, что случилось, - далеко не пустяк, что он, Юра, на поверку-то совсем не тот, кем себя представлял, когда расхаживал по кабинету деда, взволнованный только что прочитанной книгой.
А потом… Сколько потом было случаев, когда надо схватить за руку, дать по морде, сказать человеку в глаза, что он сволочь, открыто выступить, изобличить!
"Так действуй же, черт побери! Ведь если ты и сейчас отсидишься в кустах - это уже непоправимо, это будет как приговор, окончательный и обжалованию не подлежащий!"
"Я, и только я могу дать Васе по мозгам! И я должен это сделать! - тут Юрий Павлович сжимал голову руками и опускался на табуретку. - Но ведь это означает: и себе - по мозгам? Ведь я не только свидетель, но и соучастник…"
"Какие могут быть сомнения? Какие могут быть колебания? - Юрий Павлович вскакивает с табуретки. - Что за малодушие проклятое? Что за трусливость? Что за мягкотелость сволочная! До каких пор!.. Да к дьяволу, к дьяволу! Надо спасти викинга, надо спасти дело, надо почувствовать себя человеком хоть раз в жизни! Надо торопиться! Я должен это сделать!"
Глава 46
Разбудил Ивана старший вожатый, не разбудил, а растолкал со словами:
- Вставайте, граф, готовьте вашу шпагу!
Иван почему-то решил, что теперь мертвый час, так как все мальчишки были в кроватях и спали, как один. Снова закрыл глаза, постарался вспомнить события последнего дня, но вспомнить почему-то ничего не мог… А вчера, вчера был побег Пинигиной, потом - кастелянша, Князев, Юра, Анна Петровна… И вдруг все это разом хлынуло в него: стыд за свою глупость, за то, что его "понесло", боль за Марию Стюарт, возмущение, тревога, неловкость перед Юрой, перед Анной Петровной, мысли - а что же теперь будет?.. И ему захотелось не открывать глаза, не просыпаться, не думать, не разбираться…
- Да очухайся ты, сонный питекантроп! - Юрий Павлович потянул с Ивана одеяло.
- Пинигина не убежала? - спросил Иван и сел на кровати.
- Спит твоя Пинигина. Весь отряд спит. Все четыре отряда спят без задних ног. Хотя солнце в зените! Но слушай… Вася укатил в город и к вечеру, говорил, вернется. Уверен, что с комиссией…
Иван медленно соображал, о какой такой комиссии говорит старший, удивленно разглядывал самого Юрия Павловича и не узнавал его. Лицо старшего, обычно светски невозмутимое, теперь было не в меру оживленным, весь Юра пребывал в движении, руки его нещадно терзали одна другую, глаза поблескивали…
- Ты сам-то хоть спал? - спросил Иван.
- Какой тут сон, ты что! Кто б за меня химичил, проявлял, монтировал? Не фильм, а бомба, скажу я тебе, получился!
- Не нравишься ты мне, - позевывая пробурчал Иван. - Поспать бы тебе малость. Хоть часика два… Я вот как огурчик.
- Ну и отлично. Поднимай отряд, умывайтесь, своди в столовую и - драить, чистить, мыть! Чтобы в палате, вокруг палаты, везде, во всем - блеск, чистота и порядок! Чует мой нос - быть комиссии, а для комиссии парадный вид пионеров и всего лагеря - наилучшая пыль в глаза! В общем, будь готов, а я побежал предупредить Ирину, Таню и Петухова, вырвать их из объятий Морфея…
Глава 47
Собирались, как всегда, в столовой, где пахло вымытыми клеенками и на столах стояли указатели отрядов. День был суетный из-за приезда комиссии, но всё, как будто, обошлось благополучно, комиссия, по слухам, осталась довольна чистотой и порядком, питанием пионеров и культурно-массовой работой в лагере.
Придя одним из первых, Иван уселся у стенки неподалеку от стола, накрытого красным. Чувствовал он себя бодрым и отдохнувшим, о предостережении старшего старался не думать, решив, что вряд ли на педсовете, да еще в присутствии комиссии Князев будет говорить о нем, Иване, нет вопросов поважнее, что ли? "А если и будет, то пусть лучше Юра фильм покажет, у него там всё заснято. И здорово же он придумал! В самом деле, чем лясы точить, вот фильм, глядите и судите сами… Да и что я могу? Прав Юра, лучше мне не лезть с выступлениями и речами…"
Иван смотрел на входящих и рассаживающихся вокруг него вожатых и педагогов. В первых же рядах, только справа от красного стола, сели физрук Филимонов, баба-яга, массовик, постоянно оживленный, с приветливым лицом парень; туда же подсел баянист, а позднее и лагерный врач, молчаливый, незаметный в лагере человек, видимо, страстный рыбак, потому что изолятор, когда бы ни проходил мимо, всегда увешан гирляндами вялящихся на солнце чебаков.
Средние столики напротив президиума заняли учительницы постарше, среди которых была Анна Петровна. По случаю педсовета все принарядились, особенно девушки, вожатые младших отрядов. Они вошли стайкой и наполнили столовую смехом, особыми своими прическами, духами, мини-юбочками, красиво и смело открывающими загорелые крепкие коленки. Девушки уселись подальше от красного стола, а за ними, на самой галерке, вольно расположились "мальчики-безобразники", румянощекие юноши в брючках-клешиках, которые подчеркивали тонкие, почти девичьи, талии.
Появились, наконец, Ирина, Зоенька и Таня Рублева. Ирина была в строгом темно-синем платье с кружевной отделкой, а Зоенька, рыженькая, круглолицая, веселая, в красной кофте походила на солнышко. Таня же пришла в своей обычной форме: голубой берет с прицепленным к нему значком, синяя куртка с погончиками и эмблемой на рукаве и, конечно же, техасы…
Не успели девушки расположиться вокруг Ивана, не успел он им растолковать, что они "левые", что у противоположной стенки "правые", а там - "золотая середина", как вот оно и начальство, а с ним и комиссия. Князев, Юрий Павлович, председатель завкома, еще какая-то женщина, наверное, из парткома, секретарь комитета комсомола, тот самый белобрысый Кеша, который сагитировал Ивана поехать в лагерь, - в таком порядке уселись они за стол, накрытый красным.
В зале стихли разговоры.
- У нас, товарищи, на повестке дня один очень серьезный вопрос, - сказал Василий Васильевич. - Дело касается вожатого третьего отряда Кувшинникова Ивана Ильича.
И сразу головы стали оборачиваться в сторону Ивана: что это значит? Вон оно что! Наконец-то! Ой, как интересно! Ну, что я говорила!..
И встревоженные лица: у Ирины, у Тани, у Зоеньки.
- Слушайте, - шепнул им Иван, - и главное - выдержка.
- …товарищ Кувшинников ведет себя, я бы сказал, совсем не так, как подобает пионервожатому, комсомольцу, которому доверили такое ответственное дело, как воспитание…
Тут Иван встретился взглядом с секретарем Кешей, и тот, прищурив один глаз, сморщился - вот, мол, брат, дела-то какие…
- …Вместо того, чтобы выполнять план мероприятий, утвержденный завкомом, бюро комитета комсомола и партийным бюро, он заявил еще в начале сезона, что план этот, видите ли, его не устраивает. Ну, хорошо, наш план, допустим, плох, а что же предлагает Кувшинников, какое новаторство у него? Да такое, товарищи, что свой отряд он превратил в банду Махно! Ему ничего не стоит поднять детей среди ночи, вести их, понимаете, куда-то в лес, дети не высыпаются, не отдыхают как следует, нарушается распорядок дня. Это привело к ухудшению дисциплины во всем лагере. Дети, товарищи, они ведь дети: раз, мол, третий отряд безобразничает, то почему же нам нельзя?.. Не раз указывали мы товарищу Кувшинникову на это, но где там! Что значат для него советы старших товарищей? Он сам все знает, а в лагере, между прочим, впервые… На отряде работает еще Анна Петровна, всеми уважаемый опытный педагог. Так что вы думаете? Вместо того, чтобы учиться, набираться ума-разума у нее, товарищ Кувшинников стал игнорировать Анну Петровну вообще и фактически устранил ее от участия в жизни отряда! Я думаю, Анна Петровна сама здесь выступит и скажет… - Поклон в сторону Анны Петровны.
"Да уж наверняка скажет…"
- …Туристический поход, товарищи, дело хорошее, - продолжал Василий Васильевич, - но ведь Кувшинников затеял не поход, а что-то страшное. Он повел сорок ребят, товарищи, в лес на трое суток без продуктов. Совершенно! На подножный корм, как он выразился…
Представительница парткома, женщина со строгим умным лицом, что-то спросила у старшего вожатого, тот указал глазами в сторону Ивана, и она тоже внимательно посмотрела на Ивана.
- …Я не давал разрешения на этот поход. Но для Кувшиниикова, товарищи, закон не писан, у него ведь партизанские, в кавычках, методы. Он тайно увел ребят! Без необходимой врачебной комиссии, без разрешения, без продуктов. И уж никакого права не имел он брать в поход пионерку Иванову. Ребенок, понимаете, больной, на особом режиме, да вот здесь сидит врач, он скажет… И что же, товарищи, в результате? Дети пришли изможденные, исцарапанные, оборванные, в коростах! На взвешивании оказалось, что все они, в среднем, потеряли по два килограмма. Что нам родители-то скажут, товарищ Кувшинников? Дети их в лагере, чтобы отдохнуть, набраться сил, прибавить в весе. Наш отчет перед завкомом, перед родителями должен быть конкретным, в цифрах, если хотите: было столько-то, стало столько-то! Да нас сразу же спросят: что вы там делали с нашими детьми?
- Обязательно спросят! - громко и сердито подтвердил председатель завкома, пожилой озабоченный человек.
- Что они там делали с пионерами, - сказал Князев, - доложит физрук лагеря Эдуард Николаевич, он был в походе…
- Это кошмар, не поход! - поднялся Филимонов. - Целый день с утра до ночи несчастных ребятишек тащили по таким оврагам, где и взрослый-то мог шею сломать, руку, что угодно…
- Но ведь никто ничего не сломал? - заметила Таня Рублева.
Начальник лагеря протестующе поднял руку, а Филимонов продолжал: