Тут Анна Петровна увидела слева в лесу мелькающие огни, несколько огней, и обрадовалась. Поднялась, чтобы разбудить Юрия Павловича, но в этот самый момент за спиной у нее затрещал валежник, послышалось дыхание и сопение, все ближе, ближе… Анна Петровна обернулась, и ноги у нее подогнулись.
Прямо на нее из-за кустов один за другим выскакивали какие-то волосатые существа. Они запрыгали вокруг нее, как в хороводе.
- Анна Петровна, Анна Петровна, скорей, скорей! Мы первые, мы впереди! Отмечайте, отмечайте!
- Как вы меня напугали, боже… - перевела дух Анна Петровна, с трудом узнавая своих пионеров и убеждаясь, что не шерсть на них, а болотная тина.
Старший вожатый, разбуженный шумом, позевывая, взял из рук Севы Цвелева, не рук, а настоящих лап, карту в мокром целлофановом мешочке и отметил все, что надо.
Снявшись с места, духи сгинули во тьме.
Тотчас же в круг костра ворвалась команда из отряда Тани Рублевой. А позднее и еще несколько групп, в том числе и девчоночьих, прошли через "огневую точку" у болота. Так что Анна Петровна и удивляться перестала. Она даже расстроилась и пожалела, что категорически запретила Славику участвовать в соревнованиях. Ведь приходил, просился. Ушел в слезах.
"Так же бы и пробежал, как эти, - корила она себя. - Рассказов бы дома было! Да и воспоминание на всю жизнь…"
Глава 40
Когда заполыхал восток, одна за другой команды стали возвращаться. Они, как и полагается, полностью выкладывались на последних метрах перед финишем, неслись к пасеке, к бледнеющим уже стартовым кострам, усталые, оборванные, мокрые. Отдавали повеселевшему Ивану истерзанные карты и сразу же попадали в окружение болельщиков. Те спрашивали, хвалили, утешали.
Ветераны на финише были вторыми и теперь рассказывали, разумеется, не без сгущения красок, как вбахались в болото и как выбирались из него. Нарасхват же у болельщиков был Боря, фантазия которого работала вовсю…
Неплохо пробежали девочки.
- Анекдот, Иванлич, - смеялась Мария Стюарт, бледная от усталости и от бессонной ночи: - Бежим ко второму пункту, навстречу девочки из старшего отряда. Вы, - спрашивают, - какой ищете? Второй, - отвечаем. И мы, - говорят, - второй, а где, думаете, он? Там, - показываем. Дуры, - говорят, - вы круглые! И ну дальше. А мы шагов через двести набежали на второй.
- Люда, Люда, - вмешалась Люся Иванова, - про кладбище расскажи…
- Да-а! - Пинигина округлила глаза. - Уселись отдохнуть, Иван Ильич. Люська к дереву привалилась, а мы кто как. Разостлали карту: где-то здесь, мол, старое кладбище должно быть… И так стало страшно! Люська как вскрикнет, мы - фонари на нее и… никакого дерева, а крест. И сидим, выходит, на могиле… Что тут было!
Хохочут. Теперь смешно, когда все позади. А сначала каждый шорох заставлял сжиматься сердце. Хотелось завизжать во все горло и - назад, к огню, к избушке, к людям!
Иван слушал и радовался. Ведь два месяца тому назад никак нельзя было представить их, девчонок, добровольно идущими по лесу, по ночному лесу!
Контрольный срок, однако, истекал, судьи должны были уже сниматься с точек, а двух команд все еще не было. Одна - Иринины мальчишки, другая - девочки из отряда Жени Петухова.
Снова Иван стал ходить взад-вперед в сторонке от табора и поглядывать на часы, снова в голову полезла всякая блажь. К тому же и утро начиналось ненастным, тучами заволокло зарю, и солнце, взойдя, тут же и скрылось за тучи.
Из лесу почти одновременно показались Таня с Петуховым и Ирина с Зоенькой. Ирину Иван попросил поднять отряд и повести к заливу, чтобы патрулировать у берегов, куда, возможно, выйдут заблудившиеся.
Вот и Анна Петровна со старшим идут, а с ними… а с ними Иринины мальчишки!
- Подобрали, - Юрий Павлович кивнул на команду. - Совсем не туда направлялись.
- А почему? - спросил Иван у командира, голубоглазого курносого мальчика.
- А! - махнул тот рукой. - Потеряли компас…
- Что, Иван Ильич, моих, говорят, нет? - спросил Женя Петухов.
- Нет, друг Женя, твоих пионерок.
- Ый, вечно эти!.. - вспылил Женя. - Не зря я их не перевариваю, девчонок…
"То-то и оно, - подумал Иван. - Не перевариваешь… Не научил ты их, наверное, как следует…"
Время подползало к побудному горну. Вот сейчас он затараторит там, в лагере, все начнут вставать, прибирать постели, умываться, построятся, пойдут к линейке. Начальник лагеря поднимется на трибуну и… что это? Нет старшего вожатого, нет доброй трети пионеров…
- Ну, я пойду, пожалуй, - сказал Юрий Павлович и кивнул в сторону лагеря. Думал он, видно, о том же, о чем и Иван.
- Да, Юра, тебе обязательно надо.
И еще постояли вожатые, молча поглядывая на опушку леса. Но оттуда никто больше не появлялся.
"Обрадовался! - ругал себя Иван. - Нашего, мол, полку прибыло… А нет, чтобы подумать, когда же это Петухов смог натренировать своих? Да и самого-то его надо было проэкзаменовать! Так нет, балдели, веселились… Теперь расхлебывай".
Костры догорали, пепел их остывал. Тучи не тучи, а так, какая-то мгла затянула небо. Пионеры спали вповалку или дремали, изредка поглядывая на вожатых. Еще можно было поспеть на завтрак.
- Уж теперь-то, - задумчиво сказала Таня, - пришли бы из любой точки, по-моему. Или сюда, или на берег.
Но из лесу больше никто не выходил, а от Ирины не было вести, что заблудившиеся появились у залива.
- Пожалуй, начнем прочесывать, - решил Иван.
Женя Петухов молчал. Уши у него горели.
"Надрать тебя за эти уши, - подумал Иван. - А заодно бы и меня, дурака".
Около сотни человек растянулись в цепь с интервалом десять - пятнадцать шагов и медленно двинулись, прочесывая лес, кричали, аукали. Так прошли в один конец, развернулись и прошли обратно. Снова развернулись. Девчонки и мальчишки еле волочили ноги.
Тогда-то прибежал посыльный от Ирины и сказал, что петуховская команда вышла к берегу, что у одной девчонки что-то там с ногой, идти она не может, подружки вынесли ее на себе. И еще сказал посыльный, что все они - и отряд Ирины Дмитриевны, и эти пострадавшие - двигаются теперь к лагерю.
Кое-как разобрались поотрядно и стали возвращаться. У лесных ворот к Ивану подошла ожидавшая его Зоенька и сказала, что девочку положили в изолятор, что врач темнит, не говорит ничего определенного, что прибегал в изолятор Вася и сказал: "Доигрались!"
- Ну, а ты-то сама что думаешь? - спросил Иван.
- А! - махнула Зоенька рукой. - Растянула, наверное, ступню, вот и вся нелада. Я, помню, сколько раз растягивала… с месяц поболит и перестанет.
Отряды разошлись по своим палатам, стали прибираться, умываться, готовиться к обеду. Все вроде успокоилось, жизнь вошла в обычную колею. В третьем же отряде во время обеда случилось то, чего могло и не случиться, назначь Анна Петровна в тот день других санитарных дежурных…
Глава 41
У входа в столовую, как всегда, когда проверяли чистоту рук, было столпотворение. Напомнив Люсе Ивановой и Люде Пинигиной об их обязанностях, Иван и Анна Петровна пробрались в зал проверить, все ли на столах, хватает ли на всех первого, второго и третьего. Пока пересчитали тарелки да бокалы, отряд почти весь был на местах, и только у входа в столовую между подружками-санитарами и двумя отрядными неряхами шло препирательство.
- Иван Ильич, вы посмотрите на их руки! - возмущалась Мария Стюарт. - Картошку можно садить.
Парнишки волчатами глядели на ретивых санитаров.
- Мыть! Немедленно! - распорядился Иван и возвратился к отряду, начинающему уже обедать.
Анна Петровна, сидевшая с краю, уставилась на столовскую дверь, и лицо ее слегка вытянулось. Обернулся и Иван. Там что-то произошло. Люся Иванова, красная и взлохмаченная, оттолкнула одного из нерях, шлепнула другого по голове. Мария Стюарт, закрыв лицо руками, спотыкаясь, бежала по направлению к палате.
Лавируя между столами, Иван быстро вышел из столовой, взял Люсю и взъерепененного парнишку за руки, спросил, в чем дело.
- А чё они обзываются! - пожаловался парнишка. - Еще тогда, в походе: "Нам сопливых не надо!.." И здесь…
- Что он сказал Пинигиной? - спросил Иван у Люси Ивановой.
Та, захлебываясь, рассказывала, а сама старалась достать своего врага ногой.
- "Твоя мать живет с начальником лагеря!" Идиот! Какое тебе дело? Мы не знаем, может, твоя мать воровка!
- Идите все трое есть, - сказал Иван.
Попросил подошедшую Анну Петровну побыть с отрядом, а сам заторопился к палате. Но там Пинигиной не оказалось. Иван обежал весь лагерь, необычно тихий и пустынный в этот обеденный час, потом, что было духу, припустил к главным воротам.
- Кто-нибудь проходил? Только что? - отдуваясь спросил у дежурных.
- Нет, Иван Ильич, - испуганно вытаращились те.
Тогда он понесся к калитке со стороны леса.
- Ага! Мы ей: "Пароль? Пароль?" А она как… - пожаловались часовые у калитки.
- Куда? Не заметили?
- Туда, - почему-то шепотом ответил чернявенький пацан и втянул голову в плечи.
"Еще возьмет утопится…" - очумело думал Иван.
Пробежал вдоль длинного лагерного забора и оказался у тропы, идущей над береговым обрывом. Свернул на нее, миновал пологий спуск, и когда начался подъем на высотку, взмок. Сердце ухало в ребра, в висках ломило. В двух шагах слева земля обрывалась, свисали клочья грунта, безобразно щетинились оголенные корни, сосны повисли над пустотой, готовые рухнуть. Далеко внизу блестела водная рябь, вода подтачивала обрыв.
"А что? Вниз головой, и - крышка!"
Сделав поворот, тропа побежала молоденьким сосняком, а вскоре выскочила на самую вершину холма. И здесь он увидел ее. Девочка сидела на краю обрыва, обхватив руками колени. Плечи ее вздрагивали. Рядом стоял маленький желтый чемоданчик.
Иван остановился шагах в двадцати, тело сделалось жидким, он прислонился к дереву, не спуская с Пинигиной глаз.
"Псих, - обругал он себя. - Нервишки, что ли, сдают? Бессонные ночи сказываются, не иначе. Так, пожалуй, сам глупостей наделаю".
Сердце понемногу унималось, в голове перестало гудеть, пот со лба он вытер рукавом куртки. И подошел ближе. Мария Стюарт, услышав шаги, повернула заплаканное лицо и отвернулась.
Иван сел рядом, помолчал.
- Люда, скажи… он что, ну, Василий Васильевич, и там, в городе, бывает у вас?
Она долго не отвечала, делала какие-то глотательные движения, голова ее при этом жалко дернулась на тонкой шее.
- Да, - наконец получилось у нее.
Иван хотел, чтобы она рассказала все, догадывался, что от этого ей станет легче. Впервые в жизни, может быть, он чувствовал чужую боль, как свою, и знал, что не простит себе, если останется в стороне, если останется безучастным к горю такого слабенького существа.
Постепенно она разговорилась и поведала, как тяжело живется ей на свете. Мать, думая, что ее дочь совсем еще глупая, дает на конфеты или на кино, когда… ну, он приходит. И такая делается ласковая… беги, доченька, конфет купи, девочек угости, в кино с ними сходите. А она же, Люда, все понимает. Но сказать ничего не может. У нее холод какой-то в голове делается, становится страшно. Оттого, что с виду мать ласковая, добрая, как никогда, но и чужая, как никогда… От этого хочется реветь и реветь. И высказать ей все, но как скажешь? Ведь она же… мама, она же должна все-все понимать, все-все!
Вот и делает она, Люда, вид, что рада этим копейкам, будто и вправду маленькая и глупая. Противно это…
А раз приходила… ну, жена Василия Васильевича и так кричала на мать, такие нехорошие слова говорила, так плакала… что она, Люда, убежала из дома и ночевала у подружки.
- Я только думаю, - говорила Мария Стюарт, борясь со слезами, готовыми снова хлынуть. - Я только думаю, вырасту и так отомщу, так отомщу! Пусть будет просить, чтоб я ее простила, пусть будет просить: Людочка, доченька, прости меня! Но я не прощу, не прощу, не прощу! - ее опять затрясло.
Долго еще сидели они над обрывом, и вновь, и вновь Ивану надо было находить самые убедительные слова, чтобы успокоить, заверить, что все еще в ее, Людиной, жизни будет хорошо, светло и радостно.
Тихий час уже подходил к концу, когда Иван привел на террасу понурую, с опухшим лицом, Марию Стюарт.
Анна Петровна, открыв двери в обе палаты, похаживала возле них, следя за тишиной.
- Ну, мы же договорились, - шепнул Иван и, подтолкнув Пинигину внутрь, закрыл за ней дверь.
- Едва уложила, - пожаловалась Анна Петровна, кивнув на палату мальчишек. - Как с ума посходили… Ширяев устроил собрание, изобьем, - говорит, - выродков. Всем отрядом будем бить.
- Ну, избить не изобьют, - возразил Иван, - поколотить слегка пусть поколотят. Тут они без нас управятся…
И вдруг решил, что ему сейчас тоже надо действовать круче. Немедленно.
- Вы уж побудьте еще с отрядом, - сказал он Анне Петровне, - я пойду к этой… кастелянше.
- Зачем? Что вы хотите делать? - встревожилась пуще прежнего Анна Петровна.
- "Дрожите, лиссабонские купцы…" - усмехнувшись, сказал Иван.
- Иван Ильич, ради бога! - щеки у Анны Петровны задрожали мелко-мелко. - Умоляю вас, подумайте, не вмешивайтесь, подумайте!
- Индюк, знаете, думал… - Иван чувствовал, что взвинчен, что его "понесло", что сейчас он способен наломать дров, да так, что потом сто раз покается, и все-таки поделать с собой ничего уж не мог: - Не согласны? Ну, вот, опять вы не согласны…
Махнул рукой и зашагал к административно-хозяйственному корпусу.
Глава 42
Вдоль стен тянулись полки с пачками белья: наволочки, полотенца, простыни; тут же были свалены веревки, рюкзаки, стояли банки с клеем, лежали россыпи карандашей; и пахло всем этим сразу.
- Проходите, проходите, Иван Ильич, - кастелянша Феня Пинигина провела его через склад в дальнюю комнату.
Комната имела одно окно, загороженное с улицы стволами мощных сосен. У окна стояли стол и стулья, у стены - кровать, на стене висело зеркало, один угол комнаты был отгорожен суконным одеялом.
- Садитесь, извините, у меня не прибрано… - хозяйка кое-что свернула, кое-что поправила, впихнула, сдула, убрала чайное блюдце, набитое, как патронами, окурками знакомых "Любительских" папирос.
Иван сел к столу, кастелянша вернулась с пустым блюдцем, поставила его на стол и села на кровать. Туго натянулся при этом цветастый домашний халат на ее бедрах.
- Я к вам насчет вашей дочери…
- Что она там опять? - кастелянша кокетливо поправила свои светлые волосы.
- Вы меня неправильно поняли. Я о другом. Она мучается, ваша дочь. Я не собираюсь учить вас жизни, а пришел потому, что мне страшно жаль вашу девочку. И меня возмущает, как человека возмущает ваша связь с… - Он кивнул на блюдце. - Дошло до того, что даже пионеры говорят вашей Люде об этом.
- Ах вон оно что! - руки ее беспокойно потянули халат на груди, и она слегка покраснела но на секунду-две, не больше. Вот уже вскинула голову и усмехнулась. Ивану стало неприятно оттого, что Мария Стюарт иногда так же вскидывает голову, что внешне она походит на мать.
- Сколько вам лет, интересно? - спросила его эта женщина. - Двадцать три?.. И вы что же, все еще… мальчик?
Жар бросился в голову. Иван почувствовал не то чтоб замешательство, нет, но было такое ощущение, будто под ногами исчезла земля…
- Простите, а какое это имеет…
- Да такое! - перебила она зло. - Что ничего еще вы в жизни-то не знаете! Не понимаете. Вот если бы вы были мужчиной, взрослым человеком, вы бы подумали, каково женщине одной? Нельзя ей, поняли, одной!
- А как же тогда жены… моряков, например? Полярников? Да как в войну, наконец, ждали по пять лет?
- А, бросьте вы! Не верю я… Все одинаковы! - с вызовом сказала кастелянша. - И не приводите мне примеры из кино, из книжек! Там одно, в жизни другое… - И, не давая ему рта раскрыть, наступала: - Это вы, такие, начитаетесь и лезете в учителя. Подумаешь, чистенький! Ну, ангел прямо!
- Да я и в жизни знаю, когда женщина одна. И всю себя отдает воспитанию, своим детям…
- Ну, а я вот не такая! - сощурилась она. - Не такая. Я жить хочу! И говорите обо мне что угодно!
- Живите на здоровье! - сердито сказал Иван. - Только чтобы другие от этого не страдали. А так, выходит, вы - не мать. Вы хоть понимаете, что калечите душу своей дочери? - Иван глотнул воздух. - Да если так… то надо отобрать ее у вас, вот что!
- Отобрать? Да ну? А я ее что, бью? Голодом морю? Не обуваю, не одеваю? На мороз выгоняю? Слава богу, живем не хуже других. Вы бы посмотрели, как другие живут… А у моей дочери, хотите знать, всё есть! Из последних сил тянусь… - Она вдруг всхлипнула, но тоже на секунду, как-то театрально всхлипнула, в следующий же миг лицо ее сделалось злым. - Отобрать? Ха-ха! Руки коротки. Нет такого закону!
- Закона, может, и действительно нет, - согласился Иван, - и всему этому про обуванье-одеванье я верю, но вы о душе ее подумайте!
- О душе, о душе! - вдруг выкрикнула Феня. - Поп нашелся!.. Не хочу я с тобой разговаривать! И знать ничего не хочу! Ничего такого нет, сплетни одни! Никто не докажет! И пошел ты…
- Хорошо, я пойду, - поднялся Иван, - но так и знайте, это был не последний разговор. Я не оставлю…
Прошел через душный склад, хлопнул дверью и жадно вдохнул чистый воздух. В голове было ощущение тупости, и злился он, пожалуй, больше на себя, чем на Пинигину. "Ни к черту получилось! Шел с намерением судить, громить и возмущаться, а вышло… По-слюнтяйски, в общем, вышло, что и говорить…"
Произошло это в пять часов вечера, а в восемь Ивана пригласил к себе начальник лагеря Василий Васильевич Князев.
Глава 43
"Одно к одному, - думал Иван, направляясь в кабинет начальника. - Этот даст по мозгам за ориентирование, да и поход вспомнит… Уж как есть всё припомнит до кучи!"
Зашел, сел, поставив стул у самого стола, поближе к Василию Васильевичу. Решил держаться тверже и настырнее.
Василий Васильевич закурил, затянулся, и прямая струя дыма устремилась вверх из крупного сочного рта.
- Я вас вот по какому вопросу… - глаза он прятал под выгоревшими густыми бровями. - С каких это пор вы стали вмешиваться в личную, повторяю - личную! - жизнь наших сотрудников?
"Нажаловалась".
- С тех пор, как…
- Я категорически, - перебил начальник, - запрещаю вам тер… тер… розиров, - он мотнул головой, - заниматься террором! Вы что себе позволяете? Вы, молодой человек, комсомолец, приходите к взрослой женщине и начинаете ее поучать, угрожать, понимаете! Это куда же годится? Я предупреждаю, что поставлю вопрос где нужно! - он снова затянулся дымом.
Глядя прямо в щетки бровей на случай, если из-под них появятся глаза, Иван заговорил наступательно и каким-то прокурорским, как он позже подумал, тоном: