Содержание:
Пролог 1
Часть первая 1
Часть вторая 6
Часть третья 7
Вокзалы
Пролог
…Депо с лопнувшими стеклами крыш, настороженные бронепоезда, ковылем проросшие пустыри рельс, конский скок в поле - будто татарвой опять из‑за ногайского вала, из‑за фабричных выморочных корпусов…
"Яблочком" грохает из теплушек. Сквозь вокзальные обожженные бреши бездонно светит земля - новая, сладкая.
В туманах - воля, корниловские пулеметы, деревянные глаголи за Ростовом…
Яблочком катятся в смертную сладкую степь, глаза пляской, дымные, сатинетовые…
…У Балашова холмы в полях, как тихие невздымающиеся груди, над ветляными речками сумерки розовы, теплы; чудятся им избы, пахотная тишь… У Балашова лютые ползут пшеницей; свистит, воет воздухом на пустых платформах, клюет насквозь стены, цистерны, головы…
Смёртно…
Новохоперск горит…
Это оттуда - от Новочеркасска, Батума, Симферополя… там звенят еще золотые ночи, там кочевьем классных международных на десятки верст гудит у городов, до рассвета хмарой висит - крики, веселье, пьяный дым… - оттуда обложило силой, казачьими гривами, хмарой; под Новохоперском бьется горсть, нижет, задыхаясь, пулеметами с крыш, из вагонов, кричит, тает, валится головой за камни…
…Там на голубятне, в паутинных потемках доползут, падут хрипящими грудями на товарища Калабу, выволокут из‑за пулемета, доколют. Последние, обезумев, пробегут на пики, на оскаленные морды. Там кровь мою, брата моего Алексея, пулей в горло…
За вокзалами земля новая, сладкая… Щемит…
Лиски!
На кресте путей, на кресте степей распятые -
Лиски!
Сколько раз туда - лбами, стиснутыми челюстями упрямых - ползком - и вот россыпью горящего ура - в подъезды; клозеты, будки, вокзальные фойе, депо, в упор ощеренно - ахающим раскаленным зевам, в растаптываемые залпы отступающих - вот видеть, как, огрызаясь, уходят деникинские батареи, краем светит степь…
И в сумерках - под грохотом, под обрушенными лавами исступленных отходить назад, рыча, истекая кровью…
И вот опять злобные, веселые бегут -
Кричат на телеграфах, в штабах:
Лиски!
Взяты!
…там отползают в крови…
И еще…
И еще…
И - который раз - еще…
Нет, больше не дрогнут, не уйдут!
Вот так - зубами, измозоленными от курка пальцами вцепиться в обгорелые кирпичи, чтоб не отдать ни - ког - да… Так глянет в века страшный пустырь, угли -
Лиски!..
…после боя, на рассвете, товарищ Анатолий выйдет за курящееся пепелище. Видно за курганами - догасает, уходит навсегда мутная, седая чара. В обугленных про- сонках, из туманов, неизведанно, щемяще огромная светит земля…
И близкие - из туманов; там Калаба, там - кудрявая, нежная глазами - на сучке в константиноградском лесу…
А теплушки - яблочком на Харьков, уже под стеклянными крышами перронов в Харькове топает армиями ног, уже в Николаеве в морские туманы, во все ветра радио тысячу раз кричат -
…бур!., жу!.. азия!..
Где‑то с полированных европейских крыш, из уличных воздухов вьет, зпивается воем -
- азия!.. азия!.. азия!..
Там чудится - средневековье, трущобные кварталы Пекина, косматые идут воем из тьмы, в полночь вламываются в комнаты, душат…
Нет: на Днепре теплы, розовы сумерки - им снятся избы, вечеровой тележный скрип; гудки гудят родно, будто тонут уже в пахотную дремучую темень, за рельсами - возвращенные поля, перевалы, погосты…
Близко они…
…В поздний час гудят гудки, воют мне в смирное ночное окно - об исхоженных пространствах, о бездонной воле - земле.
Зовут…
…вокзалы, вокзалы!
Часть первая
Такая была ночь - не спали, стояли огнями все столицы мира. Глыбные здания Петербурга горели насквозь и встревоженно; у военного министерства, у колонн Казанского собора, в смеркающихся там светах Невского, шел народ. В столплении магазинов, комнат, редакций карты Российской империи распято глядели со стен в тысячи впившихся глаз; за картами была внезапная бездонность; за картами, за этажами в эту ночь сразу начинались темные проваленные пади пространств; дремучие изволоки, дороги, гаснущий в дорожной пыли бубенец… в избяных поселках в сумерках - огоньки, гармоньи, гортанное и страстное клокотанье жабье по соломенным заречьям - вся мутная, бескрайняя, исхоженная поколеньями земля…
В комнате петербургского этажа, похожей на неряшливое кочевье, с книгами, бутылками пива и едой на столе, к карте подошел человек в обтрепанном пиджачке; холодея, глядел, как будто в первый раз, в зеленую, бумажную ее рябь.
Уже не в комнате, - в темных пространствах, простертый перед кем‑то, тонул он, маленький, слабоногий, очумевший от книг. Ах, не чуя, как играли там гармоньи, как заносили за плетнями девьи голоса! Человек видел - ночь шла благовестно и страшно…
То, для чего были долгие комнатные годы, о чем шуршали с бумажных листов голоса и мечты мертвых, - могло стать потрясающей явью…
От собора скопом повалило к Невскому, без фуражек, там тот же, на слабых шатающихся ногах, крикнул:
- Россия!..
И в эту ночь, за мутными перевалами земель, в городке рассейске - и человек был родом оттуда - ставили на площади у предводительского дома столы со свечами, суетились; у домов, по крыльцам, жался и гугукал потаенно народ, лез на крыши, громыхая железом; хихикающие в шляпках и платочках перевешивались через решетку соседнего сквера - из июльских там берез, и темени любовной, поддерживаемые под руку нежными - глядели на базарные перевалы, ждали.
В Рассейске - накануне, под ильин день, с вечера помчались конные стражники с факелами в перевалы, в летнюю, в июльскую ночь, кричали хрипло и потно в прущее с полей, с дорог, из всех дебрей темное, тележное живье:
- Сторонись, эй! Ворочай по селам! Ма - би‑ли - за- ция!..
Под ильин день с волостей, с мордвы, с муромы, из сифилисных подгородьев, - гуртами шли телеги к Рассей- ску на ярмарку. На ногайском валу, откуда еще при Грозном жгли солому с высот, отгоняя ногайцев - каждый год гуляла ярмарка в ильин день, дикая и шумная, как пожар. В темнотах проселочных гамом ползли телеги с живьем и гармоньями, глухо в облаках пыли топал скот, бесились и ржали привязанные к задкам лошади, стороной брели пешие, слепцы и лазари, тыкая подожками в полынь. Бывало - в солнечный грозовой ильин день расхлестнется на ногайском валу каруселями, гомоном, пьяным и пестрым ситцевым вихрем, гармонным скало- зубьем, семечками и - а - а-ахх! - падут до нытья в сердце качели, взовьются купецкие рысаки, будут звонить колокола у чудотворной, загнусят лазари, в русалочьи заводи поведут ночью девок, уговаривая… пьянью, блудом, гульбой пойдет торжище под сереброзвездными ильински- ми куполами меж низких дощатых ларьков и балаганов, меж каруселей - сквозь них просвечивает поле, ногайская даль - а тут в ночь под ильин день стряслось: как закрыли казенки, ночью - видели из лампадных горниц - весь угол над ногайским валом занялся заревом - над торжищем, из ночи, поднималась огненная гробница - стряслось, быть беде… В летнюю ночь, где шли несметные телеги потьмами; мчались стражники по дорогам, проселкам, тыкали факелами в морды визжащим лошадям, кричали:
- Ворочай! Ма - би‑ли - за - ция!..
И стихали гармоньи, говорок, стихало за Рассейском - только скотина мычала и ржала в глухоте полей - должно быть, останавливались, оцепенелые, ворочали назад, бабы занывали расстанную…
И с утра хлынуло пыльной волной на слободы; подъезжая, крестились на Рассейск - на каланчу, на ораву цветных огненно - стеклястых под солнцем кирпичей, разбежавшихся в вихрявой зелени по косогору: сперлось оглобляным морем около воинского, по скверикам, по лужайным бугоркам. Загорланили у присутствия под рыжим орлом -
- Богороцка волость!
- Мы!
- Растеряхинска волость!
- Мы!
- Подай к забору, стройсь!
Пихали запасных в груди, вопили сиплые писаря в расстегнутых потных мундирах - от них дышало казармой, разлукой, чужбиной - и бабам на площади хотелось пасть и завыть. И уже чужие полям, избам, строились запасные по волостям, бородатые, горящие растерзанными, потерянными глазами. Бабы стояли напротив стеной, пригорюнившись; глядели бабы, и мерло все в них, пасть хотелось, в крик биться. Толкались рекрута, молодняк, еще не забритый, в пиджаках, в жилетах нараспашку, в голубых сатинетовых рубахах, а глаза - бесстыжие под мокрой космой, навыкат, голубые - сатинетовые; - и вот да вот рванет от молодняка гармошка - словно кнутом в щеки слезящихся баб, в понурые глаза запасных - рванет из бесстыжего подлобья ножовщиной, диким полем…
Гульнуть готовился молодняк по Рассейску…
Гулял с ними Толька, учителев сын, выгнанный реалист, белоголовый, в вихрах, глаза навыкат, белые. В шинке пил с молодняком николаевскую, ругался матерно - тоже для похвальбы; его тошнило от солнца, от духоты, от пестрой бестолочи; с другом своим, Калабой, подручным от москательщика, шатался по площадям - и взаимно все было, весело; и песни кричались зверские, надрывные, как перед бедой…
- Ах, черт, - радовался он, дергал Калабу. - Ты смотри, что дальше будет, это ведь ис‑то - рия!
Калаба не понимал, но ело под сердцем - от чуемой над тысячами беды, оттого, что сладкая была жадность ждать…
Перед ночью несветел, пуст остановился закат за ог- лобляным морем, за ногайским валом, за куполами. На закате двинулись поднимать икону.
…За базарные перевалы глядели, ждали.
И топотом побежало оттуда - будто в недрах где‑то заклокотало под Рассейском. С перевалов бежали в лаптях и разутые - через проулки, бугры, под церквями, сквозь, лабазы, ларьки - бежали молчаливые, мутные, многие, за ними - бабы; за бабами слепцы, лазари топотали, - стукая клюками в убитую земь. И еще волостя бежали от собора с иконой впереди; несли икону двое бородатых, в коротких штанах, с босыми черными ногами, пряча за нее плечи, и за ними бежали иструженные, таща за руки ма- лых, которые не поспевали. И малые бежали молча, как немые.
Закручивалось у стола на площади, разливалось в ширь в черноте душной и еще беззвездной..
Тогда из предводительского парадного - из‑под ко- 1 лонн - прошел предводитель, гофмейстер его величества, генерал Арапов; зажглись ризы горбатых, покашливаю-; щих, и свечи и наверху звезды, и стало видно - гофмей- I стера Арапова с белоснежным ежиком, бледного, с земляничными губами - он стоял прямо в литых своих лампасах, как струна; за ним - золотоплечих, склонивших головы, в сумерках. Конные стражники, привстав на стременах, сняли шапки; факелы метнулись угрожающе - служение началось.
В тишине были звезды, из темного, великого надвинулись поля - слушать. В Петербурге сияло огнями военное министерство, там распятые, залитые блеском комнат гигантские зеленели карты России; вспыхнуло из‑за колонн в араповском доме, в Рассейске, над паркетами осветились воздуха зал гулко и пусто. Была ночь; в толпах, немых и тесных, при слабом тлении свечей генерал говорил речь; пластами, кручами лепилось по площадям, по крышам - в толпах слабый крикнул всей грудью -
- За нашего…
…обожаемого…
…монарха!..
И оборвался голос - в слезах. Может быть, придавленный громадами неба, земель, темных каких‑то величий, донесшихся из веков…
В этот миг - забытые в пелене будней, тверже и торжественней встали колонны араповского дома; литые цветы капителей были, как глаза, выпученные от напряжения вый; из вензельных белых зал, из‑за колонны, глядели с портретов вереницы нечеловеческих, проживших, усмешных глаз, поместья, охоты…
в рекреационном дворянской гимназии, в мраках, оси- луэтились воздушно колонны - шелестя, раздувая воздушные воланы, пролетая, как сны, клоня завороженные кудри к плечу; мгля зеркала… в приземистых горницах управы, над пустыми взводами кресел, основались коренасто - каменными ступнями идолов; дремали столетьями из‑под куполов Казанского; там, в каменных пещерах собора, оживали ржавые, исхлестанные смертями знамена…
Генерал крикнул ура. И, словно дождавшись наконец, лохматые вобрали воздуху в груди и заревели дико и натужно: ура! Под бороды, кругом черных шей, обвисали бабьи белые руки, на широкогрудых, сбычивших глаза и орущих, висли, горячим капали на отцепляющие сумрачно пальцы, на родных теплых грудях изникали безысходно, насмерть, навсегда…
из проулков, из сквера, с крыш рухало перекатами ура; держа факелы как свечи, стражники разевали черные бездонные рты; из самой земли ныло неостановными струнами - …а - а-а!..
и из‑за ногайского вала, по пояс колеблясь в земле, придвинулись к площадям николаевские, александровские, суворовские и еще от Пугача (тогда качались и смердели у каждой околицы, обклевываемые вороньем…) - и еще темные, уходящие в сны - не удержась, - придвинулись, по пояс во тьмах; кричало из‑за вала:
- Ура - а-а!.. Ура - а-а!.. Ура - а-а!..
И первая визгнула - ножом полоснула сквозь тысячный рев - словно петухами отдалось, заперекликалось, завопило, закрутило бурей визговой по улицам, по дворам, по крышам. В визге бросались, душили шеи бородатым, бились о землю простоволосые, в руках у мужей бились; телом всем теплым облипали угрюмых, молча сбычившихся - матери, жены, облипали, тискали белое тело под рубахами, горячее, склизкое, не разорванное еще железом.
И вот скрипом и воем поползло вниз; у пустых ярмарочных балаганов, встречая их, заревом вспыхнули бенгальские огни, - "и ды вот а - а-ахх!"… - разом ударили все гармоньи; - лупоглазые, мутные, крестя начищенными сапогами, загорланили бесстыжую ножовщину; Калаба злобно хлестнул новую шляпу в пыль, ыхнул, затоптал ее и, ударив в ладоши, пошел со стоячими глазами вприсядку…
С балаганных подмосток глядели девки с голыми, обтянутыми трико ногами и в блестках, подперев подбородки ладонями, хлюпали. Глядел Толька, учителев сын, со слободской горки…
Тогда в араповских залах, где окна были распахнуты, где золотоплечие стеснительно жались к стенам, ожидая генерала, сжимая перчатки в руках, - по клавишам ара- повская барышня ударила мстительно и бурно, бурей золота, тоски, хотений осыпалось и пало в сад. Вошел стройный, в аксельбантах, улыбающийся ее жених - он уезжал, он был убит через три месяца, наклонился, поцеловал на клавишах жеманничающую руку. В поцелуе, в музыке было согласие знающих друг друга душ…
И барышня выбежала на балкон - это там, цепляясь за частокол, сползая вниз, увидел ее Толька - из белого, пенного часто дышала грудь, пила сад, глаза были закрыты забытьем счастья. Оступясь, упал на землю.
Ночь шла благовестно и страшно…
И ночью Толька вскочил с постели в глухонемую, спутанную снами мглу, и как живые встали глаза, какой‑то терзающий стыд, надо было воротить, догнать, но было пусто, беспощадно, глухо…
Раскрывались вокзалы - они были еще пусты и гулки, как церкви; в двери поперли с плачем, визгом, гоготом; на шершавые затоптанные асфальты закапали прекраснейшие слезы; гудками, неведомыми землями тянуло из свежей холодеющей ночи.
* * *
Сквозь бумажные листы - сквозь дебри надуманного - не видать, что под грязными шершавыми армяками - те же белые, теплые склизкие тела. Их больно, когда рванет железом, когда кишки вывалятся на пыль, когда садятся со стекленеющими закатывающимися глазами на дорогу в чужих степях… Матери издалека приползли бы, бьясь, целуя пыльное это, мокрое мутное место, где нет уж никого… Сквозь дебри надуманного, напластованного, нагроможденного веками в умах, как некий отдельный мир - не видать этого ничего: только бойцы, едоки, дивизии, корпуса, армии -
- секретное дело Главного Штаба. Мобилизационное расписание.
В пространствах, в пространствах пространств маховым ахнуло и замотало невидимым колесом; режет и прет воздуха; крутит воздухами тысячеверстно, бесновато; метет груды человечьи с земли, груды тыщ; сметает их в оравы, в гомон: в лязг чайников, в трусливый скорый топот неисчислимых лаптяных ног; всасывает в свое крутево, несет, кидает по станциям, по заплеванным матерным нарам казарм, в какие‑то чужие лютые мороки, прет туда - в тридесятые солдатские края.
Откуда это, какая сила подняла землю?
Не оттуда ли, что на углу Невского горит много- этажьем? Там светы всю ночь, в простенках и на пространных столах зеленеют гигантские карты - на картах наколота распятая страна; там ползут мыслимые, омик- роскопленные в миллионы раз, направляемые там, куда надо, человечьи груды. Это отсюда Мобилизационное расписание на всю страну: в высчитанные сроки, в высчитанные пути вытолкнуть лаптяные груды из земли, из‑за перевалов, сгрудить в толпы, навалить на поезда, крутить через всю Россию на поездах - в солдатскую землю.
Но в многоэтажном - комнаты и еще комнаты, столы, над столами торопливо и осторожно работающие люди, строгая струнность комнатных гробовых просторов; недоступные кабинеты, около которых шепотом; и в кабинетах - те же, насупленные над упорством карт, офицеры генерального штаба. Больше нет ничего.
И дальше в придуманную недосягаемость, в запутан- нейшие недра - в кабинете самого недосягаемого, имя которого - одно - знает Россия: опущенные шторы, электрический диск света в комфортабельном ложе рабочего стола, за ним снеговой овал манишки, лысый европейский череп, на который не смеют дохнуть склоненные почтительно. В кабинете, в несгораемом шкафу оно - Мобилизационное расписание; там, крадучись, шарят неосязаемые щупальца великих держав… замки кажутся роковыми, в убийстве - это контрразведка, подкупленные любовницы, балы посольств… Из комнат сладостен и щемящ путь - на носках, почтительно сжавшись - путь в кабинет: как будто там, в стульях, в шторах, в зеленении единственного во всем мире диска - горизонты блаженнейших обещаний, каких‑то безумных личных удач, - там верится, как во сне; и самому, сидящему, подчинившему себе все хитрые глубины бумаг, с ними пространства железнодорожных грохотов, толпяных склок, бунтов - всю страну, - ему видятся горизонты туманных еще городов, полуостровов, морей; туда глядит Россия, видится просвет блистающих времен - за гребнем мраков, войн; и сзади - из времен глядит властное, хмурое, чугунное величие - оно приказывает…
И нет как будто иной страшной силы, нет ничего…
В городе будет ночь. Ночь пролетит золотым песком, тяжелея и мутнея к рассвету. Снеговыми овалами грудей опестрятся залы, душистое тепло пахнет там от женских неуловимых воздушностей и плеч, огни - как золотой виноград; скажут глазами, что хочет спрятанная темнота души, будут смеяться и лепетать на языке издуманном и ускользающем.
Летит золотой песок ночей…
После чая - в балет; там генералы, там офицеры генерального штаба, там еще родовитые - в дремлющих креслах, в волшебных темнотах партера; балет реет дождем сверканий, на закинутом лице танцовщицы зубы горят, как жизнь, как закутанные где‑то золотые сады. В подушках, над дыханием разметавшегося женского рта, в свечах замутнеет ночь…