Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
В поезде с юга
В плацкартном жестком вагоне, идущем с юга в Москву, осенью, было очень накурено, а в том купе, в котором ехал инженер-строитель Мареуточкин, играли в домино, и к двум сидевшим внизу пассажирам пристали еще двое из соседнего купе. Получилось и тесно и шумно.
Мареуточкин, поглядев на них сверху, сказал недовольно:
- Пустая игра! Вот уж никогда не любил я этого домино.
Потом он слегка похлопал себя по груди, взял полотенце, мыло и пошел умываться.
Грудь у него была широкая, плечи тоже. На вид - по четвертому десятку, приземист, но молодцеват, белокур; несколько близко к носу посаженные глаза хотелось бы при первом взгляде на него раздвинуть. (Бывает так, что в том или ином только что встреченном лице хочется произвести маленькую переделку; наверное, гримировщикам очень знакомо подобное чувство). Но своими сближенными глазами Мареуточкин всматривался во всех внимательно и особенно пристально, изучающе разглядывал он неторопливую по своим движениям, хотя и нетяжелую женщину, занявшую верхнее же, против него, место, освободившееся рано утром в Александровске. Терпеливо вынося клубящийся около нее дым, женщина лежала и читала какую-то новую, в цветной обложке, толстую книгу. Когда он, спавший в вагонах вообще чрезвычайно крепко, проснулся, то даже не понял спросонья, в том ли он едет вагоне, в каком ехал, так как с вечера, в Севастополе, устроился наверху кто-то мрачный, сразу повернувшийся к нему спиной. И вот теперь эта женщина, с белыми крупными руками, круглым подбородком, прямым носом, высоким лбом, с простою прической назад, с простеньким рисунком ситцевого платья и серым теплым платком, каким она покрылась вся: как она лежала, слегка колышась от тряской езды, показалась Мареуточкину до такой степени знакомой, как будто он ехал с нею уже долго, недели две, откуда-нибудь из Владивостока, что ли. Такая почудилась ему в ней домовитость, такой уют, что это именно ради нее слегка похлопал он себя по широкой груди и, глядя на нее, сказал о домино: "Пустая игра!" - и именно затем, чтобы она видела, так проворно и ловко соскочил вниз, чтобы умыться.
А когда минут через десять вернулся он, посвежевший от холодной воды и тщательно причесавший редкие волосы, то очень редкостным каким-то приемом, чуть коснувшись пальцами полок, вскочил он на свое верхнее место и к читавшей по-прежнему женщине обратился с улыбкой, по-детски наивной и вызывающей ответно такую же улыбку, если не у всех, то у многих:
- Очень странно было мне, знаете, вставши видеть: тут, на вашем месте, как камень прямо, спал один какой-то, - портфель в головах. Так скоро он захрапел, что не успел я и спросить даже, далеко ли он. Думал, впрочем, что до Харькова. А вы?
- Что я? Далеко ли еду? До Москвы, - просто сказала женщина, повернув к нему карие чистые глаза.
- Вот как! В Москву? Я тоже. Вы туда к родным? - очень оживился Мареуточкин.
- Нет, у родных я была в Запорожьи. Теперь опять на службу.
- Ах, вот как! И служите даже у нас в Москве? Это замечательно.
И Мареуточкин так обрадованно потер рука об руку и так светло на нее поглядел, что она спросила, улыбнувшись:
- Что же именно тут замечательного?
Голос у нее оказался грудной. Очень именно такие голоса нравились строителю.
Внизу под ними звякали яростно костяшки домино. Там приспособили для игры вместо стола чей-то длинный рыжий чемодан, прикрыв его газетой, а на вагонном столике важно стояла бутылка, хотя и зеленая, толстого стекла, но едва ли с фруктовой водой; рядом же с нею грудой лежали крупные куски колбасы и яркие половинки яиц вкрутую.
Внизу было шумно. Там кто-то рассказывал длинный анекдот и никак не мог его закончить, пытливо хватаясь то за одну, то за другую из своих костяшек; там густо курили и кашляли, вскрикивали от неудач, а иногда дотягивались до столика и пили стаканом едва ли фруктовую воду.
Проводник вагона - маленькая, курносенькая, пучеглазенькая, в черном шлыке и спецовке, проходя мимо играющих, замечала возмущенно:
- Сколько же это разов говорить вам, товарищи, чтоб вы на пол окурков, бумажков не бросали?! На бумажки, на окурки мусорный ящик вон есть. Также и для шкорлупок яишных.
На это один из игравших однообразно отзывался:
- Ну, и сердитая она, страсть! Конфетку ей, что ли, дать, утихомирить?
Мимо то и дело ходили умываться, укутав полотенцами шеи. В окнах мелькали хаты колхозов, желтая стерня, журавли колодцев, золотые скирды пшеницы и суровые черные молотилки посреди скирдов.
Вопрос женщины с чистыми карими глазами и с ласковой округлостью не успевших в Запорожьи за короткий отпуск загореть щек заставил Мареуточкина шевельнуть малозаметными бровями, погладить выпяченную грудь и сказать многозначительно:
- Очень неудобно говорить мне тут с вами, а надо бы поговорить покрупнее… Непременно надо.
И он замолчал, покусывая губы, а она, внимательно или нет, продолжала читать книгу, разрезывая листы ее шпилькой.
Вдруг он спросил ее, подвинув к ней голову:
- Вы где же все-таки служите в Москве, если это, конечно, не ваш секрет?
- Вот тебе на! Какой же секрет? - улыбнулась она. - В детском очаге служу. Заведующей.
- Ка-ак? С детьми, стало быть, имеете все время дело? - очень изумился Мареуточкин.
- Что же тут страшного, если с детьми?
- С детьми все время, и… и лицо у вас не дергается, и вообще… удивляюсь! Предстоит у нас с вами большой разговор в таком случае. Предстоит.
Мареуточкин сделал знак рукой вниз, поморщился, но при новом взгляде на женщину плотное лицо его стало вдохновенным, как это бывает иногда с человеческими лицами, когда они до последней складки на переносьи переполняются вдруг вспыхнувшей мыслью, идущей из самого их естества, а не откуда-то извне.
В это время рассыльный из буфета, насмешливый малый в белом халате, проходил по вагону и выкрикивал без увлечения:
- Граждане, кому что желается? Есть яблоки, есть пряники, есть бутерброды. Простокваша есть по рублю двадцать бутылка, нарзан есть две бутылки. Еще есть вареные раки, восемь штук.
- Раки? Что? Раки? - так и подскочил на месте Мареуточкин. - Восемь штук? Большие? Черт! Так давно не ел раков, что аж…
И он легко, как обычно, соскочил вниз, потом, торжественно держа за клешни восьмерку красных раков, как букет георгин, подкачнул головой соседке:
- Вот они… Наши…
А взобравшись к себе, заговорил радостно:
- Раки, а? Сюрприз! Давайте-ка будем есть с вами раков. Вы завтракали? Нет? Как же так? Ну вот и отлично, будем кушать раков! Ужасно неудобно, что на верхних местах нет столиков. Тут, возле окна, могли бы устроить такой откидной кверху столик, и было бы ши-кар-но. А? Вы не находите?
Женщина, ведавшая там, в Москве, детским очагом, смотрела на него так же привычно спокойно, как смотрела она, должно быть, на всякие выходки ребятишек. Раков же она есть не хотела: раки были ей всегда и вообще противны.
Он сначала удивился этому, но потом, деятельно вылущивая рачьи шейки и самоотверженно высасывая что-то там такое из внутренностей, он припомнил найденно:
- Правда… Бывает это иногда у женщин. Одна моя знакомая говорила даже так, будто раки утопленниками питаются. Явная все-таки чушь! Много ли бывает утопленников, а сколько же раков? Наконец, начнем с того, что утопленников ведь всегда вытаскивают из воды… разумеется, я о мирном времени говорю. Нет, это чепуха! А в море если… Я, признаться вам, около моря вот прожил целый месяц, а раков что-то там не видал. Едва ли они в море и водятся.
Полулежа на своем месте, он съел всех раков с нескрываемым удовольствием. Обломки рачьих панцирей завернул аккуратно в газету и оставил пока около себя, так как окно было закрыто, а соседке сказал:
- Ну, вот: хоть и не очень сыт, все-таки закусил. Нет, вы об раках плохо не говорите. Вот молоко тут рядом с нами старичок один пьет, с утра уже четвертую бутылку, это, конечно, рекорд! И что уж с ним будет дальше - неизвестно, потому что молоко у баб на станциях всякое бывает, - это раз, а потом, скажите, куда же, к черту, так много? Вот я проходил умываться, над ним все смеются, а он дует себе из горлышка - и ни мур-мур! Вот этого уж я не понимаю, а раки что же? Конечно, мясом не назовешь и рыбой тоже, а все-таки своя питательность в них должна же быть. Если съесть полсотню, например, больших, а? Я думаю, все-таки сытым можно быть, а? Как вы находите?
Она пригляделась к нему, по-прежнему улыбаясь, и ответила, растягивая слова:
- Да-а… Вот же ведь есть эти консервы… в круглых таких красных коробках… как их называют? Омары? Да, омары. Те же ведь раки.
- Ну вот, а как же? - торжествовал он. - Омары! Это вы хорошо вспомнили. Мне их случалось есть. Но-о… одной коробки для человека, конечно, мало. И они скоро киснут. Они с Дальнего Востока, знаю. А наши раки, - эти уж, конечно, вполне свежие, о них ничего плохого не скажешь.
Курносенькая проводница кричала внизу рассерженно:
- Двадцать разов я вам предупреждала, товарищи, чтобы бумажек никаких не бросать. Вот пойдет контроль, - как я должна глазами моргать? И когда же это вы в стенгазету нашу напишете? А то уж мы к Павлограду подъезжаем, а от вас ничего нет. Вот в первом вагоне чемодан ночью сперли, а у меня, небось, никакой пропажи никто не заявил: я без билета, небось, никого в вагон не впущу.
Кто-то отозвался ей:
- Ты у нас молодчина!
- Вот и пишите в газету. А то - "молодчина", а никто не пишет.
- Небось, напишем.
Мареуточкин сказал соседке:
- Слыхали? К Павлограду подъезжаем. А там же ведь кипяток… Хотя пишут его тут "окрт", все-таки понять можно, ежели знаешь, что это за "окрт". Чайника вот только у меня нету. У вас нет ли? Давайте, схожу.
- Чайника? Нет, не захватила.
Искренне удивился Мареуточкин:
- Как же это вы так? Наш брат, разумеется, как собирается? Тяп-ляп, - лишь бы портфель взять, - и готово. Женщина же;- она все обдумать должна, также и чайник.
- Да у меня просто не водится такого дорожного. Да я и не люблю в дороге чаевничать.
- Гм!.. Что же, вам и пить никогда не хочется?
- А когда пить хочется, я воду пью, - улыбнулась женщина, и Мареуточкин тоже улыбнулся ответно.
- В хозяйстве это, конечно, прямая выгода.
А так как подъезжали к Павлограду, он добавил, глядя в окно:
- Здесь шпалопропиточный завод: пропускают шпалы через этакий состав смолистый, чтобы не так скоро гнили. Я эти места хорошо знаю: стояли мы здесь во время гражданской войны. Тут недалеко есть село Вербки, там махновский батько Балабан двести тачанок держал, а тысяча человек конницы в этом вот самом Павлограде у него находилась. Он потом к нашим красным войскам перешел, потому что видел, конечно: сопротивление бесполезно, - раз, а что касается идеологии, то на чьей же она стороне? Разумеется, на нашей, а на ихней один только самогон. Послали мы к ним двоих верхами с бумагой: так и так, братцы, канитель вашу советуем вам прекратить. Они тут же ночью собрание свое. Орали, орали, а наутро выступили к нам в полном порядке: тысяча конницы, двести тачанок.
- А вы разве были в Красной Армии? - пригляделась к нему внимательней женщина.
- Ну, ясно! - погладил он себя по груди. - Я ведь еще мальчишкой, восемнадцати лет, на рижский фронт попал, в царскую армию. Как же! Латышки там, помню, вот уж, действительно, хозяйки! Она так вот, чтобы солдата с похода в избу к себе пустила, ни за что не пустит. Нет, ты поди сначала березку сруби, да дров приготовь, да баню истопи, да в бане вымойся, - вот только тогда латышка тебя в избу пустит. Очень это солдатам всем нравилось. Он и помоется, и попарится, а за стол потом к латышке сядет, - конечно, он чистый. И ей ни одной вши не принесет, и от нее, он уж в этом уверен, не получит. А потом уж, конечно, во время гражданской, как мы на Украине в этих местах вот были, то уж тут, разумеется, ни березок, ни бань, и своих вшей в каждой хате было вполне достаточно. Я об этом с вами, конечно, не хотел бы и говорить, да так пришлось к разговору. А кстати, в детском очаге вашем с ребятами ведь занимаются же чем-нибудь?
Женщина улыбнулась:
- И занимаемся, и играем, и песни поем, и мало ли что еще.
- В Москву приедем, как-нибудь к вам зайду посмотреть на этот самый очаг, а? Можно? Вы меня не прогоните? - очень искательно поглядел на нее Мареуточкин.
И она отшутилась:
- Куда уж нам таких вояк выгонять! Мы там все женщины мирные… И даже в женских батальонах никто из нас не был.
Перед Павлоградом Мареуточкин все-таки достал у кого-то в вагоне чайник и потом со станции торжественно принес кипятку.
2
Часам к двенадцати по вагонам стала ходить девица из буфета с пышно завитыми волосами и со значком на отвороте своей форменной блузы - записывать желающих обедать в первую очередь.
- Что? Обедать? Я непременно! - поспешил отозваться ей Мареуточкин. - Я - и вот моя соседка тоже.
- Как? Я-я? - удивилась соседка.
- Да, вы! А что же? Вещи ваши ведь не украдут, - вот и пообедаем. Прекрасные обеды, я знаю, и полнейшая дешевка. Может быть, у вас в деточаге и лучше кормят, и дешевле, этого я не знаю, но-о… непременно, непременно запишитесь.
- "Два обеда… Первая очередь", - записала в свою книжечку кудрявая и пошла дальше.
И в вагоне-ресторане потом, часа в два, они обедали вдвоем - инженер-строитель Мареуточкин и заведующая деточагом Груздева. Это уютнейшее и сытнейшее место в поезде и было то самое место, в котором он наперед решил поговорить как следует с женщиной, имеющей такое спокойное лицо и такие добрые карие глаза.
Исправно пережевывая все крепкими зубами, даже спинные хребты мелкой кефали, он говорил:
- Я - сверхметкий стрелок, и даже не просто снайпер, а сверхснайпер. Из двадцати пяти выстрелов - двадцать пять попаданий. Подбросьте мне яйцо, и я его разобью пулей. Я без промаху бил по такому яйцу, которое… как бы тут сказать… в фонтане прыгало. Знаете: вода все время бурлит, яйцо все время делает так - зигзаги такие, - никому не удавалось попасть, только я попадал. Хотя фамилия моя и Мареуточкин, только я из Польши, из самой Варшавы, и мать у меня - чистокровная полька, и работали мы с отцом на заводе Штукенберга, а как же! В начале войны и завод эвакуировали в Москву, и нас с отцом. Тогда мы попали уж на другой завод. Я был тогда широкий в плечах, а тут, в поясе, узкий, и все женщины на заводе были в меня влюблены. Я на турниках мог так вертеться, даже на одной руке, представьте, - ах, что я вытворял! А также молотом двадцатифунтовым я так мог бить, что все любовались. Ж-жах! Ж-жах! - только искры кругом. Эх! И когда я войну гражданскую кончал, - уже мир с Польшей был тогда заключен, - оставался один только Врангель, - мне так тогда захотелось потомство свое видеть, что я тут же женился и все жену свою спрашивал: "Ну, что? Как? Нету еще?" И вы понимаете, какая мне была радость, когда узнал от нее: беременна. Я тогда ее всячески берег, я тогда всячески, чтобы от меня хороший был ребенок, понимаете, эх!.. Теперь ему уже двенадцать лет, и он так же умеет на турниках, - настоящий акробат, и со своим дядей, - есть у меня младший брат, Петя, - тот станет, и так руки вверх, а мой сын, Витя, он ему руки в руки и ноги кверху, и так представляет! И учится хорошо, очень способный! Я и сам способный. Вы думаете, это шутка была мне - математикой и физикой заниматься, чтобы экзамены в институт, бывший гражданских инженеров, сдать? Ого!