Это была не шутка. Я, когда раздался такой клич: "Пролетарии на коня!" - я сел на коня, как я прирожденный пролетарий, хотя я беспартийный был, и сейчас беспартийный. В Москве у Моссовета говорили тогда нам речи, и я сам тоже прокричал свою речь и шашкой по воздуху показал, как мы рубить будем. А ведь тогда так было: тогда даже из взводных командиров были такие, что ленчик привязывали к потнику задом наперед. А в деле, когда уж рубить надо на совесть, он шашкой в плечо раз! Тот: "Ой!" - да бежать. Он догоняет, - р-раз в голову! Ца-ра-пи-ну сделал только, а тот бежит. Шесть раз этот взводный догонял того человека на лошади своей и все его рубил, а тот все - "ой!" и дальше. Шашкой рубить - это же силу надо иметь и, конечно, умение. А то зачем нас и учили хворостинки срубать? На всем скаку руби и промаху не дай, и сруби чисто. Так вот, значит, такое дело! Наперли на Врангеля и Перекоп взяли, но я уж в то время в тыловой канцелярии был, потому: что два ранения я получил, а, кроме того, два тифа перенес, - сыпной и возвратный. А тут получился из Москвы приказ: освободить студентов для учебы. Я хотя студентом тогда еще не был, все-таки, как я и раньше заявлял, что хочу учиться, то я на подобном учете состоял, - меня и отправили в Москву. Правду вам сказать, я все-таки по математике готовился, а вот по русскому языку - экзамен. Оказалось, профессор по русскому языку экзаменует. Я же, знаете ли, на свои ответы, конечно, не надеюсь, а только выставляю ему рукав с нашивками, чтобы он видел, сколько у меня отличий всяких. Тогда на рукавах это все нашивалось. И вот мой профессор - человек он оказался очень хороший - смотрит, смотрит на этот рукав и спрашивает: "Что же это такое обозначает - нашивки и прочее?" - "Как же, - говорю, - товарищ профессор: это для нас все - весь формуляр и послужной список". - "А какой же, - говорит, - у вас чин?" - "Чинов, - говорю, - у нас теперь нет, а по должности я - командир полка". - "А вы, - говорит, - почему не в Военную академию, а в наш институт?" - "Хочу, - говорю, - поработать над построением социализма в нашей стране". - "А Гоголя вы, - говорит, - читали? Пушкина читали?" Я говорю: "А как же!" Сам же стою, думаю, когда же я их читал? Между тем что-то такое помню. И что же? Я все-таки вспомнил: "Ревизора" один раз на сцене видел и "Евгения Онегина" в опере, в Москве. Я ему и ответил. "А написать вы что-нибудь можете? Например, почему именно вы хотите быть инженером-строителем?" Я, конечно, написал, только вот знаки препинания… Я, признаться, и сейчас не понимаю, как это люди пишут и сразу же знаки все ставят. Я сначала напишу, а потом уж думаю, куда какой знак поставить. А уж тогда-то я, конечно, совсем ни одного знака. Профессор мой прочитал, говорит: "Что же это такое?" - "Вы насчет знаков? - говорю. - Это уж я, товарищ профессор, вполне предоставляю вам сделать, как вы лучше меня знаете, где их ставить". Как расхохочется он! Ну, ничего, - человек был добрый: поставил мне "удовлетворительно", а потом таки звал меня "полковником". Так я потом служил в Красной Армии и политический институт посещал, вот какая нагрузка была! Наконец, в двадцать шестом окончил по архитектурному отделению. А к этому времени у меня уж трое детей было: сын, дочь и еще сын. И я вам сразу должен сказать: для иных людей, вы и сами, я думаю, встречали подобных, дети - это все равно что казнь, а что касается меня, то я так думаю, - сразу вам скажу… Для чего мы вели гражданскую войну? Для того, чтобы враждебный нам класс уничтожить и подчинить. А кто же должен утвердиться на одной шестой части света? Мы должны утвердиться. Как это мы можем сделать? Через наших детей. Вот когда вы мне сказали, что детским очагом заведуете, я и расцвел, а то у меня, знаете ли, есть над чем подумать в настоящее время. Правда, ведь кормят здесь неплохо? Вы как находите? И, знаете ли, откровенно говоря, ведь не так и дорого, а?
Груздева согласилась, что и неплохо, и не так дорого, и Мареуточкин продолжал, воодушевляясь:
- Конечно, вы, может, думаете: "Говорит мне человек, а зачем, - неизвестно". Я же исключительно потому, что деточаг. С другою я так говорить бы не стал. Кончил я свой институт, дают мне работу - в Брянск на заводское строительство. И вот тут такое дело. За месяц завода не построишь, а надо было мне там целых полгода провесть, а перед глазами каждый день машинистка шестнадцати лет, - еще и губ не красит, потому что ей зачем же! Ну, одним словом, как бы это там ни случилось, - случилось у меня с ней. И ведь если бы она настоящая женщина была, она бы могла промолчать, а то, понимаете ль, девчонка ведь! Я у нее был первый, кроме того, я - инженер, - конечно, ей лестно: не техник какой-нибудь, а целый инженер, пятьсот в месяц получает! Конечно, я ей то туфли, то ботиночки, а другие видят - и зависть, - мещанство ведь. Я ее "Бомбочкой" звал, потому что маленькая, круглая вся, и щеки горят. Разумеется, она на мне так и виснет, и часто ведь посторонний зайдет, увидит… Да и она всем трещала: "Живу с инженером". Девчонка ведь, что же с нее возьмешь. А кругом видят люди. Вот кто-то из женщин жене и написал в Москву: мещанство ведь. Гляжу, приезжает жена вдруг, и с девочкой. Никогда раньше не приезжала. "Ты что здесь такое завел?" - "Ничего, - говорю, конечно. - Брось! Какая-то, - говорю, - клевета гнусная". Она видит, у меня в квартире никого нет, успокоилась. Идем с нею по бульвару, и что же вы думаете? "Бомбочка" из другой аллейки наперерез ко мне, и меня под руку: "Андрюша, - говорит, - пойдем дальше вдвоем". А? Ну, что у нее в голове было? Вы можете, конечно, понять, насколько оказалась умна. Жена моя, разумеется, к ней: "Как это так - "Андрюша"? Как вы смеете так с мужем моим обращаться?" А "Бомбочка" ей, жене: "Мой он муж, а вовсе не твой". Вот ведь до какой наглости дошла, а ей тогда и семнадцати еще не было. Ну, одним словом, публичный скандал вышел. Я девочку свою на руки, жену свою под руку, иду домой, а "Бомбочка" моя не отстает, кричит, понимаете ль, на всю публику. Так до самой квартиры нас провожала. Не иначе, что ее кто-нибудь научил такой спектакль разыграть: сама бы не догадалась. Пришли мы с женой в квартиру, - конечно, с нею истерика. Воды на нее сколько холодной вылил. "Провокаторша это, - говорю, - была. Известная здесь сумасшедшая на подобной почве. Можешь кого угодно спросить". Ну, одним словом, лишь бы как успокоить. На другой день она в Москву уехала. Прощаюсь с ней на вокзале, на меня не глядит, а лицо все пятнами пошло. Так и уехала, даже за платок не взялась помахать из окна. Ну, ясно, думаю, "Бомбочке" поверила, а мне, конечно, нет. "Бомбочку" же я от себя после этого совсем прогнал, и что же вы думаете? Каждый день она мне письма длинные пишет. Ну, вы сами подумайте, зачем после этого случая длинные письма? Откуда могут даже и оказаться-то длинные письма, когда и так уже все сказано? Однако писала, а находились такие люди, что кое-какие письма ее не мне передавали, а пакетом в Москву, жене, - ведь мещанство! Жене же я со своей стороны пишу, потому что, вы понимаете, тут уж писать надо, конечно. Жду от нее ответа, - ни сло-ва не получаю. Что такое? - думаю. Может быть, заболела? Беру на три дня отпуск, являюсь в Москву, - на квартире меня брат встречает (а жены как раз дома нет), говорит: "Вот какое дело: захожу как-то недели три назад сюда, - а он в другом месте жил, - захожу и что же вижу? Молодой человек какой-то с твоей женой рядом, сидят в обнимку и оба хохочут. Ну, она меня как увидела, сейчас же в кухню, а он за ней, лапает ее и в шею целует". А брат у меня высокий, здоровый малый. Схватил того за шиворот и выкинул из квартиры, как щенка. Та, жена моя, смолчала ему на вопрос, он и ушел. Рассказал он мне это, а у меня в глазах потемнело, и едва я на ногах устоял. Вот только когда я узнал, что такое ревность! Ну, буквально я тогда взбесился. Приходит жена, говорю ей, как же она так? "Ты, - говорит, - там у себя пошалил, я здесь у себя пошалила. Это я чтобы тебе в отместку". Говорит, а сама смеется. "Ты же это, что, шутишь, что ли?" - кричу. "Нисколько не шучу!" - "И у тебя, что же, все с ним было?" - "Все, - говорит, - решительно". - "До последней точки?" - "До последней точки". - "Не жена ты мне, - кричу, - в таком случае!" - "Ну вот, - говорит, - не жена! Как же так, не жена, когда детей трое?" Я все-таки кричу свое: "Разведемся!" - "Ну, что же, - говорит, - и разведемся, бумажку получим. Ты там, в Брянске, будешь иметь свою, я в Москве своего, а раз трое детей, жизнь у нас все-таки будет общая". И смеется, понимаете ль, вот что главное! Так что никак не могу я понять ее. "Пойдем, - говорю, - в загс". Пошли. Развелись. Я к себе в Брянск уехал. Деньги ей, - четыреста рублей, - как посылал, так и посылаю, а ее хахаль всего полтораста получал, на заводе работал, в том же доме жил, где и я, только двумя этажами выше. И я его потом уж видел. Ну, мальчишка, понимаете, лет на пять моложе ее, и собой невзрачный. На что польстилась жена моя, не понимаю. Может, просто, чтобы мне отплатить? А ведь мы с ней одиннадцать лет прожили вместе, трое детей общих. Как это получилось, если б я мог это понять тогда, а то я прямо как все равно взбесился. "Бомбочку" уж я от себя в Брянске не гнал, а она на одной ножке вертится да поет: выходит, что она победила, меня от моей жены отвоевала. Ну, ветер у нее, конечно, в голове, а ум какой же? И вот жена мне пишет, что она от своего беременна. Как же теперь нам быть дальше? Действительно: подумать только: трое детей от меня, еще один будет от него! И я, конечно, понимаю, что не столько теперь у матери будет заботы о больших, как об этом маленьком, четвертом, а он не мой совсем. Мои же, стало быть, дети не тот уж будут уход получать, а зачем же я буду на это дело четыреста рублей тратить в месяц? Все это надо было обдумать как следует, и вот я опять на три дня в Москву в отпуск. Может быть, думаю, разыгрывает меня от скуки? Нет, вот уж какая ходит.
"Хотела, - говорит, - аборт сделать, да запустила, и так что доктора уж не берутся, говорят: "Будет вам смерть тогда, а с нас спросят"". А ведь она уж пять абортов делала, когда от меня детей не хотела больше, чем трое. Сколько у нас с нею из-за этого дела скандалов было! Я говорю: "Непременно доноси и рожай". Она знай свое: "Аборт!" А ведь если мы, пролетарии, аборты будем каждый раз делать, то как же мы можем на земле своей отвоеванной утвердиться? Аборты! Вот вы - женщина, и я вас первый раз всего вижу, однако я вам говорю все это без стеснения, потому что вы - очаг, вы понимаете, должны понимать, что это такое, если аборт, и вот твоего ребенка одного на свете уж нет, потом другого нет, третьего, пятого. Это что же такое? Я биографию химика Менделеева читал: вы знаете, какой он был ребенок у отца с матерью? Семнадцатый!
- Неужели семнадцатый? - удивилась Груздева.
- Семнадцатый. Факт! А если бы мамаша Менделеева заартачилась вот так же, как моя жена, да сказала бы мужу: "Не хочу больше детей иметь. Родила тебе шестнадцать, - и хватит. Буду аборт делать". Пошла бы и сделала. Что же бы тогда вышло? Вот бы и не было химика Менделеева, а он ведь в химии - царь и бог, не только у нас, а также и за границей. Менделеев! Ого! А сделай мамаша аборт, вот и… Двадцать раз говорил я это жене, - и слушать не хотела. "Почему же ты думаешь, - говорю, - что от меня второй Менделеев не выйдет?" - "Рассказывай, - говорит, - кому другой". Ну, конечно, домашняя хозяйка, и классового сознания не было, вот и делала аборты. А от него, от своего хахаля, - ну, правда, они уж тогда записались, - от него, небось, ребенка захотела иметь. Это почему же? Я это понимал, разумеется: хотела привязать его к себе ребенком. "Ну, что же, - говорю ей, - дело твое, а детей наших давай-ка поделим. Я себе двух старших возьму, а младший сынишка, ему всего пять лет, и он, конечно, все "мама" да "мама", - этот пускай уж с тобой остается. И посылать тебе буду уж не четыреста, а только двести рублей на него". Ну, она, конечно, соглашается, - условия неплохие. А семья, стало быть, разбивается пополам. Взял я у нее своих двух, - мальчика с девочкой, - приезжаю в Брянск, тоска мне. И работа уж там кончается. Говорю начальству своему по строительному тресту: "Переведите меня отсюда куда-нибудь: я из-за этого Брянска семью свою разбил". - "Берите Смоленск, - говорят, - там Дом печати строится". Подумал - согласился. Приехал в Смоленск, нанял там домработницу, здоровую такую бабу: "Вот тебе двое детей моих, смотри за ними". Ну, она, конечно, как же смотрит? Вы понимаете сами. И что с нее можно спросить? А детям ведь учиться ходить, и все… Нет, думаю, не выйдет дело. Прошусь в Москву. Переводят меня в Москву, дают там работу на одном заводе - запасное здание одно строить, столовую, еще там разное. Тут уж четыре тысячи человек рабочих, да еще три смены. Со всеми поговори, всем укажи. И с инженерами каждой смены так же. Одни сменяются, другие заступают, - расставь всех, как надо. А домой приезжаю зачем? Только спать. Больше мне дома некогда бывать. В квартире же я в своей прежней поселился. Пришлось мне жену выселять к ее мужу новому. Ну, она забрала все вещи, всю мебель, пианино, какое я ей купил, - все решительно, - я ни звука: бери, только сама иди. Завел я кое-какую мебель новую, нанял девку-домработницу, а детишки мои от нее к своей матери на верхний этаж бегают, младший же мой ко мне, когда я дома, спускается, так у нас и идет конвейер. А "Бомбочка" моя мне все письма пишет. "Приеду". Подумал: "Может быть, в самом деле детям вместо матери будет, как у нас с нею ребенка отчего-то не получилось?" Написал, чтобы приезжала. Явилась немедленно. И вот, скажите, объясните мне, почему же у них с женой моей опять началась война гражданская, как в этом самом Брянске, на бульваре? Дня буквально не проходило, чтобы не сцепились они ругаться. Конечно, свою жену я понимаю отчасти: ей уж завидно становится. Она-то ведь поотрепалась, ботиночки на ней посбивались, а на "Бомбочке" все новенькое, и она же молодая - семнадцать лет, щеки у ней, как кирпичики, а та уж тридцать лет, и щеки впали. Наконец, началась между ними целая драка на улице. Я прислал "Бомбочке" машину свою, чтоб она детей в детский театр взяла, а жена, как увидела "Бомбочку"-разлучницу около машины, в какой она сама сколько раз ездила, а теперь только поглядеть на нее может, а ездить уж не угодно ли на трамвае, - увидела и загорелась. Придралась она к тому, что девочка моя не так одета, и пошла у них с "Бомбочкой" драка, и на девочке весь костюм изодрали, потому что одна ее к себе тянет, другая - к себе. Шофёр видит - такое дело, театр отставил, повернул на завод и все мне рассказал. Еду я домой. Гляжу - "Бомбочка" моя в слезах, девочка моя в слезах, ну, одним словом, без калош по комнатам не ходи, - потоп. А "Бомбочка" говорит: "Отдай детей в детский дом, - не могу я с ними". - "А-а, - говорю, - ты так? Ты не можешь? В детский дом? Ну, тогда уж лучше ты иди в детский дом сама, потому что ты и сама еще ребенок, и мордочка твоя - детская, и поговорить с тобой не о чем, у тебя на уме только песенки петь да на одной ножке вертеться!" Приказываю ей убираться. "Я, - говорит, - и сама хочу в Бежецк проехать, свою мамашу повидать". Уехала. И, знаете, больше я уж ее не видал. Путается, мне писали, теперь уж с другими, а мне, когда я узнал, ну, совершенно ничего: путайся на здоровье! Вот что значит не жена, с какою мы все-таки одиннадцать лет прожили. Жену свою я и сейчас люблю и нахожу, что лучшей женщины у меня не было, а у меня еще две было… Вам, может, неинтересно слушать, так я прекращу, а?
- Нет, почему же неинтересно? - улыбнулась Груздева, принимаясь за компот из фруктов.