Когда Рузанну второй раз за день вызвали к Тосуняну, она подумала, что речь опять пойдет об автоматах, и даже захватила с собой документацию, но оказалось, что нужно куда-то ехать.
Спрашивать ни о чем не полагалось. Ехали недолго. С широких улиц свернули в кривые узкие переулочки, обнесенные глиняными заборами. Казалось, что массивной машине там и не повернуться, но шофер Геворк с ювелирной точностью провел машину к деревянной калитке.
В стороне от садовой дорожки рвалась, натягивая веревку, молоденькая пепельно-серая овчарка. Она не столько лаяла на чужих, сколько визжала, видимо не привыкшая к привязи. Проходя мимо, Рузанна тихонько пощелкала пальцами, и собака сразу доверчиво завиляла хвостом, прижала к голове острые уши и заскулила еще жалобнее.
О приезде министра хозяева, конечно, были предупреждены. Через застекленную дверь веранды было видно, как навстречу Еноку Макаровичу идет человек, поправляя на себе только что надетый серый пиджак.
Рузанна не могла вспомнить, откуда ей знакома крупная, чуть откинутая назад седая голова, резко очерченное лицо, глаза с внимательным и привычным прищуром. Уж очень далек был круг интересов, которые ее занимали, от мира, куда ей сейчас предстояло войти. Но когда открылась дверь и раздались слова приветствия, она тотчас узнала художника, имя которого стало выражением яркости и буйства красок.
Енок Макарович подтолкнул Рузанну вперед, и она ощутила мягкое, теплое рукопожатие хозяина.
Они поднялись по внутренней лесенке в мастерскую - огромную комнату без окон, со стеклянной крышей. Серый осенний день остался за пределами дома. Здесь горело солнце. Солнцем были освещены разбросанные по полотну оранжевые персики и лиловые баклажаны. Солнце лежало на склонах гор, поднимающих к небу красные вершины. Солнце дожелта выжгло квадраты полей, раскинутые на холмах, облило зноем сонную улицу старого города, осыпало розовым светом искривленное деревцо персика.
Рузанна узнавала все. Алые маки, собранные в пучок с пахучими травами, были цветами ее детства. Синие каменные горы, уходящие в небо квадратными тяжелыми башнями, стояли на родине ее матери. Село, которое лепилось у их подножия, было изображено несколькими мазками желтой краски, но именно таким оно казалось издали, когда Рузанна с бабушкой поднималась к нему с полей.
Думалось, что написать это легко и просто: зеленый квадрат, рядом желтый, густо-лиловая полоса сверху… А на полотне отражен кусок родной земли, и нельзя от него оторваться!
Картины были развешаны, стояли на подрамниках и просто прислонены к стенам.
С портретов, намеченных широкими мазками, смотрели живые человеческие глаза - то добрые, то суровые.
Медленно переходя от картины к картине, Рузанна едва обратила внимание, что в мастерской, кроме них, был еще юноша, сперва ей даже показалось - мальчик.
Подчиняясь молчаливым указаниям - кивку головы, жесту художника, - он раскладывал и развешивал небольшие полотна, этюды, наброски, щурясь на свет и выбирая место для каждой картины.
Енок Макарович негромко говорил о чем-то с художником, но Рузанна не слушала. Она хотела захватить как можно больше впечатлений от этой чудесной комнаты. Вдоль стены тянулся длинный стол, заставленный самыми неожиданными вещами. Кроме кистей, красок, бутылочек и флаконов, здесь возвышалась заржавленная лейка, горшок с засохшим стебельком, лежали книги, старинная шкатулка, отделанная бронзой, глиняные кувшины, медное блюдо, какие-то черепки, над столом висело потемневшее полотно, на котором в манере старых мастеров был написан портрет старухи с гордым и властным лицом. На полу, раскинув ноги и руки, валялась растрепанная кукла.
Рузанна подняла безносую матрешку. Художник это заметил.
- Внучкина, - пояснил он, - ребятишки, знаете, такой народ…
Приоткрыв скрытую за большим мольбертом дверь, он кинул туда куклу. За дверью раздался топот маленьких ног, ребячий визг. Потянуло знакомым домашним запахом жареной баранины. Это поразило Рузанну. Казалось невероятным, что здесь, рядом с мастерской, идет повседневная жизнь. Так же, как у всех, готовят обед, спят, учатся. И кто-то счастливый в любую минуту может открыть эту дверь.
В подтверждение ее мыслей жена художника принесла на подносе кофе. Рузанна узнала ее сразу, потому что на многих полотнах видела это приветливое, тронутое временем лицо, крупные белые руки, всегда занятые каким-нибудь делом. Жена художника разлила кофе по маленьким чашечкам, и Рузанне пришлось подойти к круглому бамбуковому столику за своей чашкой.
Резким, коротким движением руки художник указал на несколько небольших полотен, расставленных полукругом прямо на полу.
- Вот мои последние… Говорят, надо куда-то ездить, изучать жизнь. И ездят. Все, что увидят, - сразу на полотно.
Он помолчал.
- Жизнь надо знать. Понять. Осмыслить. И только после этого работать.
Художник сидел опустив плечи и посматривал на этюды, спокойно щуря глаза. Жена облокотилась о спинку его кресла и тоже смотрела на картины.
Енок Макарович держал в руке чашку кофе.
- Вот что меня удивляет, - сказал он, - этот холст переживет камень. Здание рассыплется, а его изображение будет жить. Менялись общественные формации, рушились государства, стирались с лица земли города, а полотна Рембрандта живут!
Старик ничего не ответил. Он поднял глаза, взглянул на Рузанну, и она поняла, что и от нее ждут каких-то слов. Вероятно, каждый, кто входил в это святилище, должен был принести дань признания и восхищения.
Очень хотелось ей в эту минуту сказать что-нибудь глубокое, тонкое и верное, чтобы художник и его жена отнеслись к ней иначе, чем к случайной посетительнице, и приобщили ее к своему миру. Но у нее не нашлось ни тонких суждений, ни особенных слов. Она даже почему-то покраснела и ответила, как школьница:
- Мне очень нравится…
Енок Макарович снова заговорил о чем-то с художником. Рузанна пошла по мастерской, заглядывая в уголки, выискивая наброски, зарисовки, маленькие полотна этюдов.
Она тихонько коснулась гипсовой кошачьей головы с настороженными ушами и дикими голодными глазами. Это была, несомненно, кошка, но сделанная человеком, который видел кошек иначе, чем Рузанна.
- Нравится?
Это спросил бесшумный юноша, который присутствовал в мастерской как незаметный дух-служитель.
Вероятно, он слышал суждение Рузанны о картинах и теперь захотел посмеяться над ней.
- Нравится, - с вызовом сказала она.
- Ну, правильно! - Юноша, улыбаясь, гладил кошачью голову. - Значит, вы что-то понимаете. Глубокая древность - Египет. А ведь чудо, кошачья душа. Верно?
Он широко улыбался некрасивым, добрым, скуластым лицом.
Енок Макарович поднялся, и Рузанна поспешила к нему.
Хозяин мастерской говорил:
- В старину гении Леонардо, Микеланджело честно работали для народа. Они расписывали храмы и даже бани. Не гнушались. А мы плохо воспитываем вкус народа в отношении живописи. Купить картину - не всем доступно. В музеях люди бывают редко. Надо приблизить наше искусство к народу. Будь я помоложе…
Жена художника засмеялась и взяла его под руку.
- А что ты думаешь, я вполне серьезно, - нахмурился художник, - это хорошее дело. Вот Грант вам его выполнит. А что? - сказал он, будто отвечая сам себе. - Почему не осилит? Вполне. Талантливый парень…
Он жестом подозвал скуластого юношу и подтолкнул его к Тосуняну:
- Берите!
Тосунян хмуро посмотрел на молодого человека.
- Почему мы стали так бояться молодости? - ворчливо спросил художник.
Енок Макарович развел руками.
- Ваше слово - закон.
В машине он недовольно сказал:
- Нет у этих людей искусства логики. Микеланджело, видишь ли, бани расписывал, а как до дела дошло - кого рекомендует? Мальчишку.
Но когда доехали до министерства, он распорядился:
- Пусть там завтра договор составят. Говорит - талантливый. Надо верить.
* * *
Грант пришел в министерство с утра. Он не хотел упустить эту работу. Кто знает, как еще обернется дело? Изокомбинат мог запротестовать против кандидатуры молодого, начинающего художника. Всегда лучше быть на месте. Самая скучная часть работы - это договоры, разговоры. Но без них не обойдешься. И почему-то именно нужного человека никогда нет на месте. Уже десять минут в комнате вертится девушка, которую хорошо бы написать акварелью. А ту, вчерашнюю, которую он ждет, надо писать маслом. И вообще как хорошо, что есть на свете краски, полотно! Это - главное. Но договор тоже нужен. Работа интересная и даст деньги.
Он спросил у Зои:
- Когда приходят ваши сотрудники?
- Мало ли… - сердито сказала Зоя. - Может, по делам задерживаются.
Зоя была расстроена: заселяли новый дом, и в распределении квартир не было справедливости.
- Мне, конечно, все равно, - время от времени говорила она Ивану Сергеевичу, - я только не понимаю - для чего тогда комиссию создавать?
И через две минуты снова:
- Обследовали, заседали, а что толку? Человек десять лет в хибаре живет, и за его счет опять будет кто-то пользоваться?
При постороннем Зоя дипломатично фамилий не называла, но Иван Сергеевич, щелкая костяшками на счетах, отвечал без обиняков:
- Фарманов - приезжий специалист. Ему номер в гостинице оплачивают. Это нерентабельно. А Геворк как десять лет жил, так и одиннадцатый как-нибудь проживет.
- Где же справедливость? - взвилась Зоя.
- В стране ежедневно заселяют тысячи новых домов. Обычно на каждую квартиру по два претендента. И каждый кричит о справедливости. И большей частью все правы. Хотят хорошо жить.
В это время вошла Рузанна. Еще с порога известила Зою:
- Жена и теща Геворка тебя у входа ждут.
- Послушайтесь меня, - посоветовал Иван Сергеевич, - будете идти домой - выходите через двор.
Но Зоя с досадой сорвала с вешалки пальто.
- Еще прятаться я буду… Ох, не люблю изворачиваться, ох, не люблю… - с досадой приговаривала она.
- Прямо в пасть тигра, - вздохнул Иван Сергеевич.
Только сейчас Рузанна увидела, вернее - узнала Гранта. Он был в короткой распахнутой куртке, без шапки, такой же растрепанный, как вчера.
- А я вас жду. - Он улыбнулся. Улыбка очень красила его скуластое лицо с косым разрезом глаз.
- Напрасно вы меня здесь ждете. Ваш договор составляют в тресте столовых и ресторанов, - наставительно ответила Рузанна.
Она села на свое место, потянула ручки запертых ящиков, достала из сумочки ключи.
- И вообще - как вы себе представляете работу? Что это будет - картина, панно, стенная роспись?
- К сожалению, я постараюсь написать настоящую картину.
Рузанна с удивлением взглянула на него. Художник пожал плечами.
- Для этого учреждения было бы достаточно просто изобретательности. Но я знаю, что вложу в эту работу гораздо большее. Хотя сейчас убедить вас в этом не смогу.
- Вам надо убеждать в этом не меня, а главного бухгалтера треста. Он склонен считать, что это вывеска. А Изокомбинат предлагает договор на панно. Разница в сумме получается очень большая.
- Ну, комбинат защитит мои интересы. Там заинтересованы в большей сумме, потому что комбинат получает проценты. А разница в цене именно такая, какая и должна быть между вывеской и картиной. Вы не думали об этом?
Рузанна пожала плечами:
- По-моему, об этом придется думать вам.
- Я подумаю, - согласился Грант. - А почему вы сердитесь? - вдруг спросил он.
Рузанна и вправду сердилась. У нее пропало все утро в спорах с бухгалтером треста, который оспаривал каждый пункт договора.
"А кто мне докажет, что эта работа стоит именно столько? - спрашивал он. - Государственные расценки? А кто мне докажет, что это панно? Комиссия? Тогда давайте мы пока расценим этот труд по другой категории, а вот когда комиссия определит его как панно, тогда и оформим…"
В Изокомбинате удивлялись, почему на эту работу требуют именно художника Гранта Гедаряна, и предлагали целую бригаду под руководством опытного мастера.
Казалось бы, что такое недоверие должно быть особенно обидным для молодого художника. Но Грант отмахнулся.
- Я ведь еще ничего значительного не сделал…
Незаметно для себя Рузанна встала на его защиту:
- На первых порах все нуждаются в доверии. Как же иначе…
Она не договорила. В комнату вбежала Зоя, придерживая накинутое на плечи пальто.
- С ума сойти… - простонала она.
Тотчас снова открылась дверь, и через порог заглянула молодая женщина. Белый шерстяной платок особенно подчеркивал ее разгоряченное лицо - яркие щеки, блестящие черные глаза.
Изучив обстановку, женщина просунула вперед толстую старушку, за подол которой держался маленький мальчик, и вошла сама.
- Значит, мои дети - не дети? - с надрывом спросила она.
Зоя страдальчески закрыла глаза. Иван Сергеевич еще ниже нагнулся над бумагами.
Женщина, не обращая внимания на Зою, переводила глаза с Рузанны на Ивана Сергеевича. Она делала выбор для направления главного удара. Победила вековая, подсознательная убежденность в превосходстве мужчины. Маро, жена шофера Геворка, устремилась к Ивану Сергеевичу.
- Когда комиссия в мой дом вошла, она сказала: "Ах!" Что я должна была сделать, услышав это "ах"? Я стала собирать вещи. Разве поднимутся теперь мои руки развязать узлы? Разве за столько лет ожидания мы недостойны жить в хорошем доме?
Иван Сергеевич быстренько собрал какие-то бумаги и молча, сжав губы, втянув голову в плечи, побежал к выходу.
- Извините, - бесстрастно обратился он к старухе с ребенком, стоявшей на дороге.
- Уходишь? - крикнула ему вслед Маро. - А я не уйду. Обещание исполняйте. Мама, садись!
- Я вам ничего не обещала, - убеждала Зоя.
- Ты сказала "ах", - твердо заявила Маро. - Мама, садись.
Старушка, покачивая головой, подошла к Рузанне.
- Эх, дитя мое, - заговорила она певуче, - лучше не радоваться бы нам, не надеяться, чтоб не плакать сейчас. Плохо живем. Дом из глины сложен, одна стена - гора. Камень. Вода. Течет, течет. Дети болеют. Геворк около начальника близко сидит, стесняется просить. А невестка не сама кричит - сердце материнское кричит…
- Геворк не мужчина, - отрезала Маро, - Геворк не отец.
- Цыц! - строго прикрикнула на нее старушка и снова повернулась к Рузанне. - Думали - кому же и дадут, как не нам? В надежде и крышу летом не подмазали. У стены угол обвалился…
- Ей что! - непримиримо вмешалась Маро. - Ее дети в тепле.
Ах, эти квартирные дела! Ими в министерстве заниматься не любили. Дай кто их любит? Председатель комиссии за день до заселения нового дома уезжал в командировку. Впрочем, он и не смог бы сейчас ничего сделать. Ордера розданы, люди въезжают, ни у кого не отнимешь ни метра. Может быть, и случилась ошибка при распределении, а может, и нет…
Года через два будет готов новый дом, но этим Маро не утешишь. В любом деле можно было попытаться как-нибудь помочь, только не в квартирном.
И, зная это, Рузанна все же встала. Зоя проводила ее вопросительным взглядом, Маро - недоверчивым. Старуха смотрела глазами надежды.
Про художника Рузанна забыла. Он пошел за ней следом.
В коридорах было пустынно. Сотрудники спустились в буфет, и секретарша Тосуняна тоже ушла на перерыв. У дверей кабинета встретился помощник министра. Рузанна махнула деловой бумагой, которую случайно или предусмотрительно держала в руках.
Енок Макарович взглянул на нее и снова наклонил голову над папкой с телеграммами. Правильнее было бы сперва поговорить о деле - дело всегда нашлось бы. Но потом мог зазвонить телефон, мог кто-нибудь войти. И Рузанна сказала прямо:
- Геворк целый день около вас и ни разу не попросил о самом нужном - о квартире.
- И хорошо сделал, - отозвался Енок Макарович.
- Они живут в плохих условиях. Дом глинобитный у реки Занги. Сыро у них. Дети болеют.
Тосунян откинулся на спинку кресла. Он не смотрел на Рузанну.
- Я квартирными делами не занимаюсь. Для этого создана комиссия.
Рузанна знала, что квартиру товароведу Фарманову выделили по специальному распоряжению Тосуняна, знала, что он сам утвердил список жильцов нового дома, но знала также, что говорить об этом не стоит.
Тосунян молчал. Молчала и Рузанна. Еще секунда - и она должна бы повернуться и уйти. Но Енок Макарович недовольно спросил:
- Что, Геворк не получил квартиры?
Если он не хотел ничего сделать, то не должен был спрашивать. Рузанна подошла ближе. У нее был готовый план. Один из сотрудников, переселяясь в новый дом, выезжал из здания Масложиркомбината. Освобождалось три комнаты. Можно договориться с комбинатом и две комнаты оставить за министерством, пока не будет достроен еще один жилой дом министерства.
- Ну да, - сказал Тосунян, - они глупее нас. Три года ждали свою квартиру и еще два будут ждать. Так?
Рузанна промолчала.
- Одну комнату получит. Иди.
Тосунян потянулся к телефону.
Ужасаясь, что сейчас все испортит, Рузанна сказала:
- Одну мало. Енок Макарович, там трое детей, старуха…
Тосунян хлопнул по столу папиросной коробкой.
- Убила ты меня…
Зазвонили два телефона сразу. Теперь уже надо уходить.
У створки полуоткрытой двери стоял Грант. Он сейчас мог сделать непоправимую глупость - заговорить с министром о своих пустяковых делах. Рузанна почти побежала к выходу.
Но Грант не делал никаких попыток войти в кабинет. Он поспешно отступил перед Рузанной и пропустил ее в приемную.
- Трудно было? - шепнул он.