Эрго: пропахав прилагательные и объяснения автора по поводу происходящего, подумав над смертью героя и над Костей в конце - немедленно в номер. Голосую двумя руками.
"СВЕТЛОВСКИЕ АПЕЛЬСИНЫ"
1965 год
Удивительно это щедрый и добрый человек - Михаил Светлов. Для людей моего поколения он писатель хрестоматийный, хотя бы потому, что "Гренаду" мы учили наизусть в тревожные дни тридцать седьмого года, еще не умея читать и писать. А вот сейчас, совсем недавно он вошел в жизнь младшего поколения - десятилетних мальчишек и девчонок, подарив им три прекрасных апельсина. И хотя возраст этих апельсинов весьма почтенен и впервые о них заговорил Карло Гоцци, у Светлова они - всего лишь предлог для продолжения его диалога с читателем, а после работы с Театром юных зрителей - и со зрителем. Вот о спектакле мне и хочется сказать несколько слов, хотя, по-моему, нет в мире ничего сложнее, как написать рецензию на работу коллеги, товарища по перу, ибо рецензия - жанр никем не изученный, и не понятый, и чудовищно сложный тем, что в нескольких строчках разрешается дать оценку многомесячной, сложнейшей работе целого коллектива.
Когда я сидел на спектакле "Любовь к трем апельсинам", поставленным Евгением Евдокимовым, то смотреть приходилось то на сцену, то на ребячьи лица. И если бы актеры, занятые в спектакле, могли проследить за выражением глаз зрителей, то, право же, они получили бы истинное вознаграждение за свой труд, потому что ребята жили всем тем, что происходило на сцене, жили - замерев, сжав кулачки, когда появлялась злая Моргана, и заливались смехом, когда неистощимый весельчак и добрый друг Труфальдино выделывает свои поразительные кульбиты и смешит старого короля и плачущего принца так, что только диву даешься. Большой гуманизм пьесы - вера в три апельсина, в Дружбу, верность, понятна аудитории людей, воспитанных на добрых и верных традициях "Тимура и его команды". А то, что это - сказка, с ее великолепным миром приключений, блестяще, кстати говоря, оформленная художником Коваленковым, так с точки зрения "довода" - высшего смысла пьесы для мальчишек и девчонок - это только большой плюс, ибо, по Пушкину: "Сказка - ложь, да в ней намек, добру молодцу урок".
Постановка пьесы в Театре юного зрителя в какой-то мере вносит свою лепту в несколько затянувшийся спор о новаторстве и традиционализме в режиссуре. Поставленные в реалистической, годами выверенной манере "Три апельсина" ни в коем случае не выглядят несовременными, потому что все-таки главным мерилом современности стиля должна быть талантливость. А спектакль поставлен талантливо, и актеры работают просто-таки восхитительно. Я намеренно сказал "работают", а не играют, потому что великое искусство лицедейства это сложнейшая и труднейшая работа, это труд, приносящий радость и актеру и сотням его зрителей.
Можно было очень много говорить об актерских удачах, но, боюсь, трудно будет подобрать слова, эквивалентные тем краскам, которые смогли найти исполнители главных ролей, хотя и весь коллектив работает с полной отдачей. Особенно же хочется сказать о заслуженных артистах республики Л. Князевой, И. Паппе и В. Горелове. Князева блистательно ведет роль принца Тартальи - стройного мальчишки, который отправился на поиски трех апельсинов вместе с веселым человеком из народа - умным и смелым Труфальдино - В. Гореловым, бросив на троне короля Сильвио - И. Паппе. Каждый из этих трех артистов нашел такие краски выразительности, что сказочный герой перестал быть нереальным, чисто сказочным, а сделался живым человеком, со своим и только со своим характером, со своей и только своей манерой говорить, думать и поступать. Прекрасно работает в спектакле и театральная молодежь - в труппе ТЮЗа сейчас очень много по-настоящему талантливых, совсем молодых актеров и актрис, которые принесли и в дальнейшем будут приносить в работы театра свое, новое, задорное. С большой внутренней пластикой ведет свою роль Л. Ахеджакова - роль сложную и тонкую.
И конечно, во многом спектакль своим успехом обязан художникам Е. Коваленко и В. Кривошеиной и композитору Оскару Фельцману, который написал звонкие и веселые песни, точно встроенные в декорации пьесы.
К сказке Гоцци советская драматургия обращалась несколько раз. Но, пожалуй, впервые М. Светлов наполнил сказочные три апельсина сегодняшним смыслом, впервые он из символов сказки сделал символы нашей жизни: Свободу, Верность и Любовь, близкие и дорогие и первокласснику и старому человеку. Хочется поздравить коллектив ТЮЗа с хорошей работой, а Михаилу Светлову в канун его шестидесятилетия пожелать счастья и многих лет творчества.
С ПОЖЕЛАНИЯМИ ВСЯЧЕСКОГО ДОБРА
1965 год
Помню, тревожной зимой сорок второго года, при свете коптилки, я зачитывался книгой Льва Шейнина "Лицом к лицу". С тех пор этот писатель прочно врезался в мою память - он относится к числу тех, о ком не очень-то часто пишет критика, но который тем не менее не становится от этого менее популярным, скорее даже наоборот.
Имя Шейнина меня буквально преследовало за границей: он издан почти повсеместно: в Чехословакии семь раз, в Германской Демократической Республике пятнадцать раз, в США - громадно тиражированные его рассказы о советских сыщиках, в Болгарии - тоже несколько томов, которые расходятся сразу же, как только появляются на прилавках книжных магазинов.
Мне бывает очень весело, когда я вижу литературного критика, скорбного и всепоучающего, брезгливо-снисходительного к тому жанру, который определен как детектив, - первым покупающим новую книгу Шейнина. Ну да бог с ними, с критиками, не о них речь. Мне хочется просто сказать несколько слов о моем старшем товарище, Льве Шейнине, которому сравнялось шестьдесят. Но я искренне завидую его неистовому темпераменту - он весь в творчестве, в перспективных планах, в поиске. Ему не сидится на месте - то он уезжает в Карелию, то работает в Берлине над архивами, связанными с Нюрнбергским процессом, на котором он выступал помощником советского государственного обвинителя, то собирается к рыбакам Каспия, то забирается в Мещеру, и при этом - каждый день помногу сидит за столом, работая над большой эпопеей "Дело Бейлиса" - своеобразным обвинительным заключением черносотенному национализму, гимну великому интернационализму рабочих России, ее интеллигентов, вставших в те годы на борьбу за человеческое достоинство и справедливость.
Диапазон Шейнина широк: он и рассказчик, он и романист, и драматург и сценарист. Фильмы, созданные по его произведениям: "Военная тайна", "Ошибка инженера Кочина", "Игра без правил", "Ночной патруль", "Цепная реакция", пьесы "Губернатор провинции" и "Очная ставка", написанные в соавторстве с братьями Тур, десятилетиями не сходят с экранов и сцен театров. Это ли не первейшее свидетельство признания творчества?!
О том, как популярно у нас творчество Шейнина, мне пришлось - в который раз уже - убедиться года три тому назад в кабинете комиссара милиции Ивана Васильевича Парфентьева, когда я собирал материалы к "Петровке, 38". Парфентьев допрашивал матерого вора, из стариков, из тех "могикан", которых теперь уже - к счастью - нет. Вор подозрительно оглядел меня и спросил:
-Что, психиатр, что ль?
Парфентьев улыбнулся:
-Почему так решил?
- С бородой, - ответил тот, - у вас с приметами не держат.
-Писатель это, - ответил Парфентьев.
Вор посмотрел на меня с жалостливым пренебрежением и, вздохнув, ответил:
-Нет на земле писателей, кроме Левы Шейнина. Хороший человек, он меня в Питере в двадцать шестом забирал...
После того как в журнале "Москва" была опубликована повесть Шейнина "Помилование", ни одна читательская конференция не обходится без многочисленных записок: "Что делает новенького для журнала Лев Шейнин". А подписывают эти вопросы рабочие и ученые, педагоги и врачи - словом, те многомиллионные читатели, которым нужно и в высшей мере интересно творчество Льва Шейнина, одного из патриархов советской приключенческой литературы.
Он встречает свое шестидесятилетие в работе - во МХАТе идет премьера его новой пьесы. Он весь в работе и поиске. И мне от всей души хочется пожелать этому славному человеку самого большого добра и неистового творчества.
ЭКСПЕРТИЗА
1967 год
Заместителю секретаря правления СП СССР
тов. А. Орьеву.
Уважаемый Александр Иванович!
Я получил на экспертизу киноповесть Владимира Беляева "Встреча под бомбами". Это рассказ о неизвестной или почти неизвестной теме - узел англо-польско-советских отношений в начале Великой Отечественной войны.
Как я понял, киностудия им. Довженко хочет знать, насколько литературно профессионален труд Владимира Беляева. Эта постановка вопроса в отношении известного писателя, лауреата Государственной премии, автора таких широко известных произведений, как "Старая крепость", "Иванна" и т.д., по-моему, просто-напросто неприемлема. Сценарий "Встреча под бомбами" - интересная работа, добротный профессиональный труд литератора. Можно не соглашаться с какими-то положениями сценария, можно говорить о доработке определенных сцен в плане режиссерской разработки сценария - и только. Можно не принимать творческую манеру того или иного писателя - это право того лица, которое студию представляет, но подвергать сомнению профессиональность этого литературного труда мне представляется несерьезным занятием. Если потребуется более конкретное разбирательство сценария в плане чисто экспертном - я готов выступить со своей точкой зрения где угодно. Повторяю: это законченная работа, посвященная важной теме, написана писателем Владимиром Беляевым так, что все разговоры о степени профессиональности этого литературного труда мне представляются несерьезными.
С уважением
РЕЦЕНЗИЯ
70-е гг.
Уважаемый товарищ Шевченко!
Ваше письмо с рассказом получил. Рассказ прочитал. По-видимому, говорить надо друг другу только правду, потому что в литературе, как, впрочем, и в жизни, вещь весьма опасная - успокоительная ложь. Рассказа у Вас не получилось. Произошло этого из-за того, что Вы, вероятно, не слишком начитанны. Литература - это каждодневный, изнуряющий труд, здесь самодеятельность не вывезет. Это - как солдатская служба: всего себя надо отдавать без отдачи, только тогда что-нибудь может получиться. И потом - надо иметь что сказать людям. А Вы просто описываете Ваш последний день перед уходом в Советскую Армию, и интересно это только Вам да и той девушке, которую Вы вывели под именем Светланы. А литература должна интересовать каждого - только тогда это будет литература, а не веселое времяпрепровождение.
Советую Вам побольше читать. Горький писал: "Любите книгу - источник знания"". Это мудрые слова мудрого человека. Помните их, следуйте им. Не торопитесь писать - добрый совет Вам. Пишите только тогда, если Вы не можете не писать и будете уверены, что сказанное Вами - открытие, без которого люди жить не смогут! Опять-таки сошлюсь на пример Горького: он стал писать, когда накопил жизненный опыт, когда он заговорил с читателями о том, что до него было неведомо.
Еще советую: не посылайте свои рассказы наобум: кого увидите в редколлегии. Если Вы станете побольше читать, у Вас определятся свои симпатии к тому или иному писателю - с таким человеком Вам имеет смысл поддерживать связь, у такого человека Вы сможете чему-то поучиться.
Желаю Вам всего хорошего, хорошей службы в Армии.
С уважением
"МЕТР И РИТМ, КОТОРЫЙ НАМ НУЖЕН" (Рецензия на книгу Б. Иванова "Метр и ритм")
1974 год
Бранить литературную критику стало занятием модным. Подчас это справедливо - особенно если критик берет себе право выставлять баллы тому или иному произведению, повторяя очевидное; подчас - вовсе несправедливо. Для меня, например, злая, но доказательная статья дороже панегирика, если я нахожу в ней нечто такое, что открывает для меня неведомое, что объясняет мне - меня. ("Мне", "меня" в данном случае, смею думать, обобщение, ибо любой литератор хочет получить от критика разбор не только очевидного, зримого, но и того, чего нет в его произведениях, но что - по логике искусства и жизни - быть в нем должно.)
Однако сейчас нет-нет да появляются книги особого рода: критика - не критика, литературоведение - не литературоведение... Я бы определил такие книги, как некий паллиатив очерка, новеллы, анализа; паллиатив, который "настоян" на любви автора к своим героям, любви открытой, атакующей.
К такого рода книгам мне бы хотелось отнести последнюю работу Бориса Иванова "Свой метр и ритм". Это ряд портретов деятелей нашей литературы и искусства. Особенно мне хотелось выделить новеллы о Вадиме Кожевникове и Василии Кулемине.
Написанная с доброй грустью - во временном уже отдалении - зарисовка родной нам всем "Комсомолки" военных дней, быстрые, карандашные портреты Юрия Жукова, Бориса Буркова, Якова Хелемского, и на фоне этого - столкновение с замечательной прозой Кожевникова "Март - апрель", прозой особой, пронзительной, современной и сегодня, может быть даже особенно по-сегодняшнему современной.
Борис Иванов не дает оценок. Он не присваивает себе права судить: он добро и искренно рассказывает о мастере, с которым жизнь сводила его в Москве, Нью-Йорке, Каире. Из зарисовок рождается портрет Кожевникова. Человек и литератор, личность и художник - вопрос сложный, особый вопрос, и Борис Иванов не старается "жать", он бережет краски, он нарочито "сушит" себя: правда не любит декоративности.
Так же тонко и до щемящей боли грустно написан Василий Куле-мин, человек, которого нельзя было не полюбить, узнай его хоть на час. Автор рассказывает историю прелестную, историю горькую о том, как Василий Кулемин смог своим поэтическим СЛОВОМ победить человеческую жестокость, глупость, ограниченность. Читая эту новеллу Иванова, названную точно и глубоко: "Не убивайте неожиданность", каждый, кто знал Василия Кулемина, не сможет не поблагодарить его друга, Бориса Иванова, за то, что он так по-настоящему, по-фронтовому, по-мужски хранит память о нем.
В книге собраны эссе о Борисе Федорове (о нем, пожалуй, можно было бы написать и побольше и пошире - самобытность этого поэта требует того), о наших художниках и кинематографистах. Фамилии, которые мелькают в прессе, в застольных беседах и коридорных пересудах, обретают человеческую явь, будь то портрет Ильи Копали-на, Ивана Семенова или Ильи Глазунова.
"Свой метр и ритм" написана человеком неравнодушным и открытым, человеком скромным и добрым, который щедро отдает читателям свою любовь, отстаивая при этом свою позицию писателя - бескомпромиссную к противникам и открытого товарищам.
"КЛЮЧ ПОЗНАНИЯ" (Рецензия на книгу "Японские записки" Н. Федоренко)
Видимо, этот таинственный ключ - предположи на миг его реальное существование - должен соответствовать символу "уважение", если опять-таки предположить существование такого рода символа.
Я подумал об этом, прочитав "Японские записки" Николая Федоренко, книгу талантливую, умную, добрую, "настоянную" на высоком уважении к этой далекой стране, к ее народу, истории, искусству, традициям.
Подумал я еще и о том, что современный читатель, отбрасывающий книгу, лишенную истинного знания, глубины, информации, говоря языком научно-технической революции, "записки" Николая Федоренко о Японии прочтет с неослабным интересом оттого, что незнаемое становится ясным, далекое - твоим.
Ни в одной строке книги Н. Федоренко не "подделывается" под незнающих, ему чуждо примитивное популяризаторство - он приглашает читателя к соразмышлению, сиречь к знанию. Рассматривая, например, вопрос о "вежливой речи", вопрос, казалось бы, сугубо лингвистический, Н. Федоренко не боится понудить читателя разобрать восемь форм выражения благодарности, каждая из которых имеет конкретную значимость. Вы будете стараться понять, отчего в одном случае вы благодарите, произнося "канся итасимас!", в другом - "о рэй о масимас!", в третьем "готисо сама дэсита". Оказывается, "о рэй о масимас!" есть форма выражения благодарности за подарок, а также за самую малую услугу, "не связанную с затратой физических усилий", в то время как третья форма может быть приложима лишь к благодарности за угощение.
Соразмышляя вместе с писателем, вчитываясь в тонко наблюденные детали этой главы, понимаешь, отчего Н. Федоренко привел слова японского философа: "Мысль о том, чтобы себя в речи унизить, а собеседника возвысить, не покидает мозг говорящего японца" (свидетельствую - истинно так!).
Книга в высшей мере интересно построена, в ее неторопливости заключен резерв прочности, то есть резерв знания. Писатель приглашает нас войти в дом академика Охора - выдающегося знатока японского языка. Над крыльцом - большое новогоднее украшение "вакадзари", декоративная связка из огромного морского рака ("оэби"), листьев папоротника, "комбу" (морская капуста), "дай-дай" (горький апельсин). Охваченное пучком рисовой соломы - символ счастья и удачи. Всю церемонию входа в дом, взаимных приветствий, разувания опишет Федоренко, и в этом тоже будет открытие, потому что за деталью быта встает деталь национального характера.
Именно здесь, в доме академика Охора, мы узнали о том, почему у "каждого времени есть свое звучание, свои неповторимые мысли и особые краски эпохи". Федоренко рассказывает о "тайнах зодиака", о японском календаре, об истоках оракульской магии. Нет ничего парадоксального в том, что Федоренко серьезно и тщательно исследует проблему, казалось бы, пустяшную - как надобно сидеть. Для нас, европейцев, сие, воистину, странно, но вы поймете, отчего писатель рассказывает об этом искусстве, когда прочитаете слова Охоры: "Чтобы понять некоторые особенности японского быта и обычаев, необходимо прежде всего сесть на пол, как это принято у японцев". Он разъясняет: тайна приземистой посадки в основах японской архитектуры легко постигается, если на композицию японского дома смотреть не стоя, а сидя"... Здесь же, в доме академика Охора, мы узнаем множество интересного и неведомого ранее о японских масках, которые скрывают или, наоборот, выражают печаль, счастье, боль. Именно здесь мы заново исследуем страшный день шестого августа 1945 года, когда над Хиросимой и Нагасаки вырос первый ядерный гриб. В повествование, пронизанное блистательной японской и китайской поэзией, великолепными пословицами и поговорками, публицистика входит зримо, страшно, а потому логично: история многовекового развития противополагается исследованию вопроса: кто, почему и каким образом поверг в прах два древних, прекрасных японских города. Так же органично в ткань литературно-художественного, научного исследования входит публицистика о рекламе, причем американской, которая явилась некоей прародительницей современной японской.
Книга эта написана изящно, с блеском, сказал бы я, ибо Федоренко известен как один из наиболее серьезных советских востоковедов. Не могу отказать себе (и читателю) в удовольствии привести одну (из многих) сценку: автор спрашивает гостеприимного хозяина, не пора ли ему - после горьковатого вина "тосо" - отправляться домой: уже поздно. Академик весело объясняет гостю, что степень опьянения характеризуется тремя калибрами тигра: "катора" - маленький тигр, первая степень опьянения, "тютора", средний тигр и, наконец, "отора", большой тигр, высшая форма опьянения.
-Не пора ли заблудшему "тигру" убираться в свое логово?
-Японский травяной напиток не производит впечатления на наших северных соседей. Не то что японцы, которые и от бамбуковой росы пьянеют.
-Металл проверяется на огне, человек - на вине.