- Евдокия?!
- Не я же, не я… Теперь мне от стыда хоть из села беги.
Не глядя, Сергей нашарил бутылку, налил стопку и выпил. Нехорошо обожгло гортань, он судорожно вздохнул.
- Ну-у-у, Евдокия! - проговорил с обидой, на долгом выдохе и вдруг спросил: - А неправда?
Не может, не должно быть правдой, никак. Лгать Евдокия не умела, всегда напрямик, всем в глаза. Половина всякой ее беды от этой прямоты, а случалось, не половина - вся беда. Он ведь ездил к ней после Нового года, обо всем они переговорили, какая же теперь свадьба?
- Правда.
- Тайком? - Этому и поверить трудно.
- От нас тайком, а деревня знает. Сегодня гулянка, - печалилась Зина.
- Ольге не говори! - потребовал Сергей: он услыхал голоса жены и сына, о чем-то Ольга толковала с Николаем. - Пусть спокойно родит. Не ее это дело. - Он достал из-за шкафа спиннинг в сером, запыленном чехле.
- Не баба она, что ли?
- Оля в чужую жизнь не лезет.
- Неужели я лезу? В родной избе срамота… Людям в глаза глянуть стыдно, еще я и нахалка, я виноватая…
Снова шло к слезам, а жена поднималась по лестнице, и Павлик топал рядом.
- Ладно. - Сергей шлепнул Зину по плечу. - Не знаешь ты Олю; она при мне босая не пробежит… - В нем уже заговорил и хмель, несколько стопок крепкого зелья, принятых в духоте, после бессонной ночи. - При муже не разденется, если светло; раньше и целовала-то днем с закрытыми глазами.
Пусть, пусть знает, что у него в доме хорошо и чисто.
- А дети у вас откуда?! - пошутила беззлобно сестра, но за шуткой крылось и недоверие: мол, все бабы на один фасон, да не всем охота притворяться.
- Ну! - прикрикнул Сергей. - Я говорю, ты слушай!
Такой он по душе Зине: с норовом, грубый, непререкаемый - в покойного отца, - такой Сергей только и может справиться с Евдокией. И Зина сказала, покорствуя ему:
- Твоя Оля - ангел. Она и дело сделает и книгу прочтет. Я и не помню, когда сама книгу последний раз держала.
- Зинка! - взмолился Сергей. - Может, брешешь все?
- Когда я тебе брехала?!
- Всякий день! - с пьяной твердостью ответил Сергей.
Отворилась дверь, Павлик кинулся к отцу, ухватился за его колени, поднятый на руки, приник к голове, потерся о маленькое красное ухо отца.
- Едем! - сказал Сергей жене. - И Зину берем. Николай поучит ее шелешпера ловить. Я их сосватаю: у Зинки в хозяйстве как раз авто не хватает.
Зина помалкивала и, теряясь, не зная, что решит Сергей, не сразу попадала ногой в туфлю, а надев лодочки, сделалась повыше и привлекательнее: каблук изменил ее осанку.
- Сергуня, а я куда? - смиренно спросила она на лестнице, но брат не ответил. - Не отступайся, Сережка… хоть раз доведи дело, скажи свое слово. И у нас же свои права есть.
- Молчи, пока не передумал.
Николай не стал выяснять, отчего Сергей вышел не переодевшись, с одноручным спиннингом в чехле, без плаща и подсака, даже и без армейской, на ремне, сумки, в которой держал запасную снасть, маленькие пассатижи и железную коробку с якорьками и свинцовыми грузилами. Пусть развлечется, побродит, покидает недобычливый спиннинг, Николай свое возьмет - два спиннинга поставит с плотины, на живца, а с третьим поколдует на камнях у правобережного устоя. И то, что Зина с ними, втиснулась на переднее сиденье, не смутило Николая: какое-то время им по пути, только на девятом километре их дороги разойдутся, "Запорожец" вильнет вправо, к Оке и шлюзу, а Зина то ли попадет на автобус, то ли на попутках махнет еще сорок километров, - такую кралю любой шофер не оставит припухать на обочине.
2
Ногам Зины тесно на переднем сиденье, и она устроилась боком, каблуками к дверце, коленями так близко к рычагу, что Николай едва не задевал ее всякий раз, когда брался за него рукой. Пекло немилосердно; машин на шоссе много, едва Николай сбавлял скорость, в окна врывался жаркий, на чужом бензине и гари воздух. Николай чувствовал на себе неотступный взгляд Зины, пробовал резко повернуться, уставиться на нее, - чего, мол, смотришь? - но Зина спокойно и ласково встречала его взгляд. Надо бы сразу затеять треп, в трепе он кум королю, только он упустил момент, промолчал, теперь не попадешь в колею.
Лицо Николая нравилось Зине, и не только лицо - весь он, внимательный, как ей казалось, покладистый, с рыжеватыми, низко опущенными бачками, с широким в переносье, чуть приплюснутым носом и табачным сухим ртом. Мужчина. Хорошо выбритый, маленький, бровастый мужчина, с крепкой и не нахальной рукой, - он всякий раз отводит рычаг влево, чтобы не тронуть ее колено. Нахал прихватил бы уже колено, - и не раз, вроде ненароком, простите, мол, промашка! - еще и подул бы на ладонь, будто обжегся; он, мужчина, занятый делом, даже и спичечного коробка не дал ей, когда она потянулась помочь, закурил, не выпуская руля.
Оглянулась: Сергей привалился в угол сиденья и дремлет. Глаза и под опущенными веками не скрадываются, не отступают внутрь, а кругло, грубо выпирают. И у отца, когда мать привезла его со станции Арысь, веки туго облепляли глаза, будто он и мертвый запоздалым усилием хотел разглядеть сквозь холодную пелену век жену и детей, брошенных им в деревне.
Зина положила левую руку на спинку шоферского сиденья, поиграла пальцами по кромке опущенного стекла: Николай подался назад, и синеватое линялое полотно куртки жестко, приятно приникло к ее обнаженной до подмышки руке. Она с тревожной серьезностью посмотрела на Николая, но электрик словно забыл о существовании Зины, и она снова пошевелила пальцами, приподняла, освобождая, чувствительную, откликающуюся ему руку, пальцами правой руки потеребила темную прядку под мышкой и снова опустила руку, придавливая ею плечи Николая, доверяясь ему. Ей бы такого в избу, аккуратного, чинного. Разве она не стоит того?! На руках внесла бы через порог, кормила бы, поила, он и горя не знал бы, только был бы человеком, не пьянью. И, щуря в истоме веки, чуть покачиваясь, чтобы не исчезало чувство близости, непрерывности прикосновения к его стираной курточке, Зинаида видела Николая у себя за столом, у цветастой и глянцевой пустыни новенькой, спиртово пахнущей клеенки, на светлых прохладных половичках, в тишине, в сладком согласном молчании. Видела в распоясанной рубахе и босого, с небольшой, но все же мужской, сильной ногой, у кровати стояли не мазутные, надетые на рыбалку кеды, а импортные полуботинки: ничего бы она для него не жалела. А забери он ее в город, и тут не прогадал бы; с ней можно и по улице в толпе пройтись, и сердце у него не защемит, что другие жены лучше, еще и приглядывать надо за своей, как бы не увели.
- У нас сразу двое "Жигули" купили, - сказала Зина.
- Живут же люди! - Николай ответил механически, без промедления, будто из засады, будто ждал именно этих слов.
- Молоденькие: сажают жену, детей - ездиют. Катают. Время есть: теперь ведь и у нас как работают - от звонка до звонка.
- А что, попал в капкан - хана! Катай! Хорошо, машина есть, а то на горб сядут.
- Разве ж не бывает семейного счастья?
- Его и на луне нет: теперь уж точно - проверили. Специально летали.
- Там нет, а у нас есть. Ты, верно, телевизора не смотришь.
- Где это, у вас? - Николай улыбнулся: мол, разговор шуточный. - В колхозе, что ли? А мы, дурачки, не знаем. - Она молчала, кротко, с выражением томной обиды и беззащитности. - Жену надо в кузове на грузовике возить, с ветерком. Жаль, гражданам полуторок не продают.
- А купил бы? - игриво спросила Зина. - Я в кузове люблю. - Она сбросила туфли, склонилась за ними, коснулась головой его плеча. - Откуда у вас деньги: не сеете, не жнете, а все при вас. С зарплаты-то не разживешься, с нее только-только.
- Воруем!
- Где ты их наворуешь, - не верила Зина.
- А друг у друга. К примеру, я руку Сереге в карман сунул, а он ко мне, одними пальцами в потемках считаешь и тащишь, тащишь…
- Так денег не прибудет, - трезво сказала Зина. - Крадут у государства; одно оно у нас богатое.
- Меня мамаша бесплатными щами кормит, - уклонился Николай. - Перебиваемся.
Она тихо засмеялась, будто электрик сморозил что-то уж очень смешное, и бросила за спинку переднего сиденья туфли, не видя, что брат, умащиваясь поудобнее, вытянул поперек машины ноги.
- Ну, кобыла, покоя с тобой нет. - Сергей сгреб туфли и бросил их ей в подол. - Давай, подковывайся.
- У меня ноги от духоты опухли… Правда, Николай?
- А я вижу? Разбирайтесь сами.
Он озирал дорогу, не снисходя ни к ней, ни к Сергею, и в ее мозгу, всегда открытом раздражению, непредвиденным импульсам, вдруг враждебно вспыхнуло короткое, злобное слово - гнида - гнида, гнида, ах ты, рыжая гнида! - а о брате подумалось покойно и с надеждой. Пусть распаляется, только бы не остыл у грешного крыльца Евдокии. Уже не нужен был ей Николай ни в мужья, ни в любовники, и не было ему места в Марусиной избе, ни у немецкой клеенки, в свекольного цвета розах, ни на крахмальных, холодных простынях. Видала она эту мелкоту в штопаной курточке и копеечных кедах, видала в гробу в белых тапочках, он, верно, жилы повытянул, пока "Запорожца" купил, жениться ему не по карману. К ней вернулась трезвость, жесткая, жестокая даже трезвость, гордость, что ни один не покомандовал ею, не осилил ее ни грубостью, ни похмельной, слюнявой жалостливостью. Обманывалась, но ненадолго, не они брали ее, а она их: дверь у нее хоть и без пружины, а так наподдаст любому, что он дорогу к Марусиной избе забудет.
Зинаида и сердилась на себя и понять не могла, отчего она, вслед за другими, собственную избу зовет Марусиной, словно баба Маня жива и после полой воды вернется, чтобы загодя, прежде всей деревни, копать гряды под картошку. Сергей блажит, Марусина изба досталась ей по закону, старуха сама продала избу, и давно заброшенное, пыльное, позабывшее людские голоса гумно, и сарай с ледником - его уже две весны не набивали тяжелым мартовским снегом - правда, за малые деньги продала, так ведь и цена не базарная, а по закону, не вчера ведь избу рубили; сколько лет пользовались, жили, снашивали все добро на усадьбе… Все так, так, а переменить избе имя и Зинаида не может, видно, годы должны пройти, и не просто годы, а так, чтобы другая жизнь началась в доме и дети пошли. А дети не подавали знака в ее крепкой плоти: другой хватило бы считанных дней сожительства, чтобы понести, а ее бог хранил и миловал. Тело ее словно знало свою особую судьбу, чуяло, что мужик снова попался уцененный, в отцы не подходящий. И ладно, и подождет, жизнь-то впереди, она не Евдокия, чтобы пластаться перед мужиком, угождать, обстирывать. Об нее ноги, хоть и босые, не вытрешь.
Близился перекресток на девятом километре, Николай забирал вправо, чтобы свернуть с шоссе на дорогу к Оке, но Сергей положил ему руку на плечо:
- Давай прямо, до левого разворота. Махнем к Евдокии.
- Привет! - усмехнулся Николай. - Очумел, что ли?
"Запорожец" рыскал среди тяжелых машин.
- Слушай, что говорю: езжай прямо!
Как на грех, дали зеленый свет, и пришлось ехать вперед, в субботнем потоке машин. За перекрестком Николай вильнул вправо, затормозил на сухом гравии и молчал, не снимая рук с руля.
- Ну, валяй, - сказал с обидой, после долгого молчания. - Тебя любой шеф повезет. Ты и форму нарочно надел: сговорились. Один я о деле думаю.
- Так! - Сергей заворочался позади, открыл дверцу. - Давай, Зинка, ему плевать на чужую беду.
- Вечернюю зорю пропустим, идол! - простонал электрик.
- Ну, привет шлюзовским. Вылазь! - прикрикнул Сергей на сидевшую неподвижно сестру. - Его не разжалобишь.
- У меня и бензина не хватит, - отбивался Николай, но уже вяло, сдавая позицию. - Отложи, Серега, чего вгорячах ехать? Изба, что ли, горит?
- Душа горит, Коля!.. - сказала Зина, тоскуя и не без игры, уповая, что он поймет и проникнется.
Электрик глянул на нее: рыжие, тусклые, будто из кирпича выточенные глаза отвергали Зину, негодовали, зачем она в машине, заняла ее всю своим неспокойным, пышущим жаром телом, своим запахом и темным, невпопад полыхающим, лихорадочным огнем глаз.
- Это же сто километров кобелю под хвост! - Николай схватился за голову.
- Не жалобь его, - приказал Сергей сестре. - Вылазь и голосуй, а я ему скажу пару слов. Подержи! - Он протянул ей спиннинг.
Они остались одни. Слева проносились машины, в окна то ударом, внахлыст врывался раскаленный воздух, то весь выходил наружу, будто гнался за чужими кузовами и огромными, в рост "Запорожца", колесами многотонных машин.
- Тебе надо в село? - тихо спросил Николай, и Сергей кивнул. - А то пусть одна едет, а? - Сергей молчал, казнил его взглядом. - Неужели не разберется? Прихватила бы пушку, пусть пристрелит кого надо, и - концы.
Началось балагурство, дурость: сопротивление кончилось.
Зина перебежала шоссе, встала у обочины с поднятой рукой, покачивала ею в сгибе локтя.
- Ну, семейка, ну, злыдни! - бормотал Николай, пробиваясь к близкому развороту, забирая влево, а потом вправо, туда, где стояла Зинаида. - Ты и катушки не взял, а я, дурак, уши развесил… Рыба этого, Серега, не любит: рыба не баба, между делом ее не возьмешь. Сегодня в зорю обловились бы…
- Отсюда тридцать семь километров, считай, в два конца, восемьдесят, - успокаивал его Сергей. - Час дела. А спиннинг ты мне дашь, ты и на двух обловишься.
- Не канителься ты там, - попросил Николай.
- Я быстро! - ответил Сергей с хвастливой угрозой. - Я знаешь, как быстро, - таксист и сигареты не выкурил бы.
Николай притормаживал, чтобы посадить Зинаиду, и взгляд его вдруг недобро и мстительно оживился.
- Она сзади поедет. Ты ко мне, а она там.
- Чего бесишься? Ему бабу сажают…
- Давай пересаживайся. - Николай перегнулся, придержал дверцу, чтобы Зинаида не вломилась. - С ней не поеду.
Сергей отстранил сестру.
- Поговорить надо.
Теперь она разглядывала Николая с затылка, стриженого, аккуратного: небольшое, прижатое к голове ухо, красноватые при вечернем солнце волосы, неширокие плечи и тяжелые рабочие руки на руле. И снова он показался ей покладистым и домашним, подумалось, что Николай недоволен, зачем Сергей блажит, занял ее место, - приревновал, что ли, к их хорошему разговору?
- Чего не секретничаете? - пропела она игриво. - Забыли, что ли?
Сергей не шевельнулся, и Николай смолчал. Зина пожалела парня: чем-то его припугнул Сергей, сел на шею. А как хорошо ехали до перекрестка! И уже ей казалось, что и электрик хотел бы видеть рядом ее, а не брата, ее задевать горячей, твердой рукой; он и в зеркальце заглядывает, шеей завертел, как куренок. Жаль его - неустроенный и, как все мужики, счастья своего не понимает, - оно, может, в двух шагах дышит, шевелит пальцами, жмурится, кручинится, а мужик мимо идет, как слепой, а то кинется вдруг вдогонку за молоденькой крашеной дурочкой. Правду сказал Николай: щенки незрячие, вроде в шутку говорил, а в шутке правда. Отчего так трудно дотолковаться двум хорошим людям: они, может, и родились друг для друга и жили бы душа в душу, а как им узнать друг друга? Часа тихого нет, случая хорошего - все суета, спешка, грызня, иной раз и не поймешь, из-за чего искусали друг друга люди. Ей сделалось жаль не одного Николая, но и себя, и слезы набежали в глаза, не пролились, встали горчащей и сладкой, туманящей пеленой; хотелось, чтобы Николай еще повернул зеркальце, увидел ее, понял ее печаль.
- Молчуны! - Зина тронула ворот Николая, будто сбросила соринку. - Не скучаете без меня?
- Ты с Николаем не играй, - Сергей оттолкнул ее руку. - С него алименты из семи городов дерут.
- А давеча в обед сватал за него. Оцени, мол! - кокетничала Зинаида.
- У него денег только на крючки да на спички хватает: остальное - безотцовщине.
- И на мотыля, Серега! - подыграл Николай. - Мотыль у меня свой. - Женщин он сторонился, никому не платил, а случись такое - удавился бы с досады. - Я ей говорил: мать даровыми щами кормит. С пенсии. Меня хомутать нет расчета.
- Алиментов много, значит, сладкий! - нашла выход Зинаида. - Не одной, значит, по вкусу пришелся.
Брат повернулся, глянул тяжело, с хмельным презрением.
- Заговорила… Чего еще скажешь?
- А чего? Чего, Серега? Чего я не так сказала? - притворно обеспокоилась Зинаида. - Ой! - Она потянулась пальцами к лицу брата. - У тебя седой волос на бороде.
- Один?
Николай закатал рукава курточки, открыл до локтя сильные, мускулистые руки в рыжем взлохмаченном волосе. Медленно менял руки на руле, не спеша закуривал, протянул сигарету Сергею, но тот не взял.
- Один волос седой? - снова спросил Сергей.
- Все. - Зина смотрела на руки электрика: они подрагивали, будто он только притворялся, что спокоен.
- Значит, не седой, светлый.
- Се-еды-е-е! - настаивала сестра. - Хорошо, что не побрился: пусть видит, чего она с нами сделала. Скоро и у меня седой волос пойдет.
- А чего, пора, - сказал Сергей.
- Мне ж тридцати нет, - оскорбилась Зина. - На покрова тридцать будет, забыл, что ли?
- Тридцать - возраст. Да еще трех мужей пережить.
- Врешь ты все, не было у меня мужей!
Муторно у него на сердце, вот и вымещает на ней - это она понимала, но боль ее не делалась тише: ее-то зачем он не щадит?
- Тебе Марусина изба боком выходит. - Сергей и сам верил этому.
- А до нее лучше было? При Евдокии я и не жила, существовала.
- Евдокия! Она нам с тобой мать родная. Мать, поняла? - Он пожаловался Николаю: - Моду взяла: мать у нее как чужая - Евдокия да Евдокия.
- Я слово это забыла - мать… - Слезы потекли из смолистых, черных глубин глаз, не портя их: Зина не красилась и могла плакать безбоязненно. - У нее руки заняты были, за красную доску держалась, как каторжная… И все по-своему: попросят ее слово перед людьми сказать, выступить - не хочет. Сцепит зубы и молчит. Она и отца нашего из села выжила… Я тебе матерью была.
- Много на себя не бери! - прикрикнул Сергей: слезы выбивали его из колеи.
- Чего же ты едешь, Сережа?.. Давай на Оку, тебя там дружки дожидаются. А я хоть на дороге подохну… под машину лягу, надоело.
- Тебе шофера в тюрьму засадить - разлюбезное дело, - осадил ее Николай.
- Все ж увидят, что сама: за что ему тюрьма?
- Много не дадут, а трояк для порядка влепят.
- И пусть! Всем должно быть хорошо, одной мне плохо? - Ей не ответили. - Чего же ты едешь, Сереженька-а?
- Увидишь! Все у вас свадьбы на уме… А не свадьба, так петля или под машину. А жить кто будет?
- Цирк! - сказал Николай. - Ну, Серега, удружил ты мне!..