Впервые к читателю приходит неизвестный роман одного из наиболее ярких и значительных писателей второй половины XX века Юрия Осиповича Домбровского (1909–1978). Это роман о любви, о ее непостижимых законах, о непростых человеческих судьбах и характерах, и отличают его сложная философия и непривычная, новаторская композиция. Считалось, что текст, создававшийся писателем на поселении в начале 1950-х годов, был то ли потерян после реабилитации (Домбровский сидел в общей сложности десять лет, не считая первой ссылки в Алма-Ату в 1933 году), то ли уничтожен. К счастью, оказалось, что все эти годы роман хранился в архиве писателя.
Содержание:
Дмитрий Быков - РОЖДЕНИЕ ГОРЫ 1
-
РОЖДЕНИЕ МЫШИ 4
ЧЕРНАЯ КОБРА 34
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПИНЬКИ 52
БРАТ МОЙ ОСЁЛ 57
СТО ТОПОЛЕЙ 63
ЧУЖОЙ РЕБЕНОК 71
ХРИЗАНТЕМЫ НА ПОДЗЕРКАЛЬНИКЕ 74
-
РЕКВИЕМ 77
ЦАРЕВНА-ЛЕБЕДЬ 78
ЛЕДИ МАКБЕТ 81
ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ 85
Примечания 90
Юрий Домбровский
РОЖДЕНИЕ МЫШИ
Роман в повестях и рассказах
Дмитрий Быков
РОЖДЕНИЕ ГОРЫ
Публикация неизвестного романа Юрия Домбровского (1909–1978) сродни обнародованию утраченных текстов Грина, Платонова или Бабеля. Канон Домбровского утвержден шеститомником, его главным свершением признана дилогия "Хранитель древностей" и "Факультет ненужных вещей", изданы отдельной книгой его стихи, немногочисленные, но сразу занявшие в русской поэзии чрезвычайно важное место, как занимает клетку в менделеевской таблице редкий новооткрытый элемент: его не было, но должен быть. Изданы ранние романы "Державин" и "Обезьяна приходит за своим черепом" (последний тоже спасся чудом). Ходили слухи о том, что был у Домбровского и еще один роман - пограничный между ранней прозой, вынужденно написанной на историческом либо заграничном материале, и принесшими ему славу автобиографическими книгами. Даже название этого романа - "Рождение мыши" - упоминалось при публикации стихов из архива: оказалось, он для этой большой прозы специально написал несколько стихотворений от имени героя. Но сам текст был то ли потерян в редакции, куда его предлагал автор после реабилитации (Домбровский сидел в общей сложности десять лет, не считая первой ссылки в Алма-Ату в 1933 году), то ли уничтожен по причине гипертрофированной писательской требовательности к себе. В общем, когда в 2009 году Клара Турумова-Домбровская, вдова, делающая для увековечения памяти мужа все возможное и более того, показала мне три толстых рукописных тетради и две папки машинописи, я очень удивился.
Теперь, через тридцать лет после смерти автора и пятьдесят - после написания, последнее ненапечатанное произведение Юрия Домбровского выходит к читателю. Почему он так противился любым попыткам жены и друзей реанимировать этот странный роман и опубликовать хоть частично - можно, как говорится, только гадать. Официальная версия - высказанная им самим - сводится к тому, что - молодо, слабо, надо все переделывать, и даже жене он настрого наказал "никому не показывать" созданную сразу после лагеря рукопись. "Рождение мыши" писалось на поселении, в Новой Чуне и Сосновке, и если у автора могли быть надежды на публикацию "Обезьяны", то "Рождение мыши" с его сложной философией и непривычной композицией вряд ли представлялось Домбровскому опубликованным при его жизни. Правда, "Леди Макбет" и "Царевну-лебедь" - две лучших своих новеллы о любви - он из рукописи извлек и напечатал. Возможно, этот текст - то ли роман в рассказах, то ли цикл небольших повестей - сочинялся вовсе без расчета на публикацию, исключительно в порядке аутотерапии.
Говорить о незаконченности книги вряд ли можно - цикл сложился, объединен темами и героями, скреплен сложными и неочевидными связями, но сквозная проблематика всех этих разнородных на первый взгляд повествований настолько неочевидна, а в социальной философии Домбровского настолько нет ничего советского, что и постсоветскому читателю непросто будет докопаться до авторского замысла. Мы коснемся его позже, в меру своего понимания, не претендуя на окончательность, а пока отметим, что говорить об ученическом несовершенстве этой прозы никак нельзя. "Рождение мыши" написано на порядок лучше "Обезьяны" - и хотя совсем не так, как всенародно знаменитый "Хранитель" с его свободной манерой, непосредственной интонацией и многочисленными отступлениями, но и эта ранняя, жесткая, острая манера Домбровского ничем не хуже. "Рождение мыши", при всей сознательной пестроте фрагментов, очень дисциплинированная проза, настоящая новеллистика, с быстро развивающимся действием и крепкими сюжетами; первая повесть во многом предвосхитила похождения Штирлица - тут вам и теологические диалоги с пастором, и последние дни войны, и конспирация, и чудесные спасения, и внезапные узнавания, но у Домбровского ничто не выглядит натяжкой - все органично и достоверно, в первую очередь благодаря замечательным диалогам. Покажется ли вам эта книга шедевром мастера или упражнением начинающего - несомненно одно: вы от нее не оторветесь. Что Домбровский умел всегда, в любом возрасте и состоянии, - так это прямо выйти на тему, начать без предисловий и мгновенно расположить читателя к себе разговорной иронической интонацией умного и бывалого собеседника. Скажем честно: из всех книг Домбровского "Рождение мыши" - единственный потенциальный бестселлер для массовой аудитории, любящей про любовь и про разведчиков, и чтобы всюду страсти роковые вокруг неописуемой красавицы.
Тут не без странных сближений - возникает чувство, что Юлиан Семенов эту книгу фантастическим образом читал. Потому что герой "Рождения мыши" - супермен, ничем не уступающий Штирлицу, а то и превосходящий его (и тоже отлично рисует), и женщины от него без ума, как от всякого приличного Бонда. Более того: фамилия этого супермена - Семенов. И это уже наводит на подозрение, что Домбровский в начале семидесятых посмотрел-почитал что-нибудь про Штирлица да и написал свой ответ на него, - но, вот незадача, существуют тетради пятидесятых годов, в которых эта история записана. До Штирлица оставалось пятнадцать лет. И работает у него этот супермен в тылу врага, и спасается мыслью о любимой, которая его тут верно ждет, а после войны попадает в плен, только уже не фашистский. Домбровский отправляет своего Николая в английскую военную тюрьму, откуда его чудом выцарапывает советский МИД, - причина этого ареста в том, что он, сбежав из лагеря для военнопленных, убил разведчика, приняв его за эсэсовца. Ход красивый, история с Габбе действительно увлекательная, хотя и странным образом книжная; пусть вас эта книжность не отвращает и не обманывает - у Домбровского все просчитано, все будущие ходы расписаны.
Дальше, после возвращения Семенова, "Рождение мыши" начинает предвосхищать другую прозу - скажем, "Киру Георгиевну" Виктора Некрасова. Только она написана в 1961 году, а так многое сходится. И героини похожи - красивые, сильные женщины без возраста. И главная пружина конфликта та же: ребенок. Не будь Петушка, Нина немедленно сбежала бы к своему Николаю. Не будь Володи, Вадим вернулся бы к своей Кире. Но конфликт неразрешим - и таких конфликтов с 1954 года было очень много. Советская литература не так уж часто их касалась. И хотя повесть Некрасова тоньше, сдержаннее, в чем-то и глубже резкой, яркой и размашистой прозы Домбровского, - сцена объяснения Николая с "эллинистом" не уступает, а то и превосходит знаменитую повесть о скульпторше Кире.
Впрочем, Домбровский с Некрасовым дружил, и соперничества между ними не было: оба люди щедрые, храбрые и широкие. Более того: фрагмент из "Записок зеваки" - о том, что лучше всего пить вдвоем, - Домбровский переписал от руки и любил зачитывать в застольях, и многие принимали его за сочинение Домбровского, не зная повести Некрасова.
2
Поговорим, однако, вначале о жанре этой книги, а затем о ее смысле, как его понимаем. Тут все непросто. Я вообще хотел бы предостеречь читателя от легкомысленного отношения к этому легко читающемуся, да, но сложно построенному сочинению, и от снисходительности в отношении Домбровского вообще. Домбровский далеко не исчерпывается штампами, налипшими на него: лагерник, эрудит, драчун, алкаш, автор замечательных автобиографических романов… Домбровский - филолог, ученик Цявловского, автор романа "Державин", редкий знаток Шекспира и русской романтической прозы (его любимым периодом были двадцатые - сороковые годы, все николаевское царствование, которое он ненавидел, и потаенное русское сопротивление. Может, только благодаря знанию этой эпохи он - чуть ли не единственный - правильно понял "Путешествие дилетантов" чтимого им Окуджавы: выступление Домбровского на обсуждении романа сохранилось, и это, кажется, единственная адекватная рецензия на сложный и тоже очень филологичный окуджавский роман). "Рождение мыши" пронизано отсылками, перекличками, параллелями - больше всего таких перекличек именно с ранней русской классикой, и самый явный образец, на который Домбровский ориентируется, - "Герой нашего времени". Автор, будучи хитер, оставляет нам прямой намек на это - в "Хризантемах на подзеркальнике" действует бритый актер Печорин. В сущности, Домбровский и пишет "Героя нашего времени", и, как и Лермонтов, далеко не убежден, что этот герой - Семенов - может быть назван героем в высшем, восторженном смысле. Но он типичен, мы этого героя видели: он принадлежит к первому собственно советскому поколению, к тем, кто пережил революцию ребенком и ничего, кроме советской России, не помнит. Это поколение летчиков, моряков, строителей, полярных журналистов, селекционеров, агрономов, инженеров, "большевиков пустыни и весны" - людей радикальных, решительных, сильных: о них - довоенная драматургия Симонова и военный цикл "С тобой и без тебя" (и Домбровский явно имел Симонова в виду, описывая роман журналиста с актрисой, очень похожий на отношения Симонова с Серовой даже в деталях: "Как ты была права, что, проводив, при всех мне только руку пожимала", - вообще занятно сравнить, скажем, "Чужого ребенка" и "Хозяйку дома". Само созвучие фамилий - Симонов - Семенов - намеренно и красноречиво). Все эти герои - люди в кожанках, много чего повидавшие и пережившие, страшно гордые собой, довольно инфантильные внутри, - отличались от Печорина тем, что у них было дело; тем, что они знали, зачем живут. Но роднило их главное - некоторая роковая пустота внутри, этическая, что ли; как и Печорин, они люди без традиции, а если говорить всю правду, то и без морали. Это, впрочем, общеромантическое у них. Таких людей Аксенов называл байронитами, но у байронита свой внутренний изъян: он на земле сирота, человек без прошлого, и оттого при столкновении с серьезной жизненной коллизией он, как правило, либо глух, либо эгоистичен, либо беспомощен. И отсутствие этого внутреннего стержня - как раз маскируемое крутизной - заставляет такого героя вечно странствовать, мотаться по земле, как мотался Печорин, только у него была "подорожная по казенной надобности", а у них - несколько лихорадочный пафос освоения пустынь и льдов. Но вечное это странствие не может заменить того самого внутреннего стержня, и вечные - довольно легкие, хотя и рискованные - победы никогда не перерастают в любовь. Любовь ведь - не только покорение.
Нам важно помнить, что Домбровский был НЕ ИЗ ЭТОЙ ПОРОДЫ. К поколению - принадлежал, как и Шаламов; пафос радостного освоения и строительства разделял. Но в силу разных обстоятельств - семейных, психологических, профессиональных - он чувствовал себя в этом мире скорее чужаком, не вписывался в него, очень быстро был за это сослан, а уж в ссылке научился независимости и перестал себя соотносить с эпохой. Он видел, знал, даже любил героя этого времени. Но чувствовал себя альтернативой ему, невзирая на то, что как раз внешне очень напоминал героя-покорителя: сильный, рослый, страшно выносливый. Но между Домбровским и Семеновым - пропасть; он тоже чувствует в этом герое ничем не заполненные пустоты. И написать о таком герое можно только "роман в новеллах", со смещенной хронологией, как написан лермонтовский "Герой" - оставшийся в нашей классике блистательным, но единичным образцом. (Любопытно, что о своих героях счастливого будущего Стругацкие тоже написали роман в новеллах "Полдень, XXII век": там тоже романтические ребята, покорители пространств и все такое, и тоже без стержня, с внутренней драмой, с печатью обреченности, что потом в этой утопической Вселенной и проявлялось все ярче по мере взросления авторов.) Ведь роман в новеллах, как к нему ни относись, - знак некоторой, что ли, капитуляции перед реальностью, своего рода прозаический пуантилизм: вместо линии - пунктир, вместо связного повествования - обрывки. Это нормальный метод, и никому не придет в голову, скажем, объявлять главного французского пуантилиста Сера капитулянтом, декадентом и буржуазным разложенцем. Но сам по себе роман в рассказах говорит о крахе целостной картины мира, о необходимости нескольких точек зрения, о невозможности связного рассказа и единой логики: судьба или мир героя разбиты вдребезги неким событием, и по этим осколкам мы восстанавливаем и судьбу, и событие.
3
Жанр романа в рассказах идеально соответствует задаче Домбровского - изобразить мир после войны или, точней, после глобальной катастрофы, какой виделась ему вся история XX века. И уже в самом начале первой повести, в "Рождении мыши", главный герой в разговоре с другими военнопленными обсуждает пугающую перспективу: допустим, многим кажется, что мир после войны станет лучше, чище, вообще человечнее… А это не так. Гора всегда рождает мышь. Происходит то, о чем Лев Лосев - большой поклонник Домбровского - сказал в ироническом четверостишии:
Многоочитая, как ахиллесов щит,
В лопнувших жилах рудных входов,
Гора отдыхает от трудных родов.
Новорожденная мышь пищит.
Более того: есть шанс, что в этом новом мире вообще уже никогда не будет ничего великого. Потому что чем кончается великое - люди XX века убедились вполне. Убедились так, что могут больше не захотеть никаких великих проектов и социальных экспериментов, никаких иллюзий. Людям хочется жить, а не созидать, им хочется потакать себе, а не ломать себя: послевоенный мир может оказаться миром безнадежно измельчавших сущностей.
Ну уж нет, думает Николай. Моя-то идеальная любовь останется со мной.
Читатель в первый момент изумляется, с чего бы теолог со значимой фамилией Лафортюн - сама судьба - так набрасывается на Николая и пытается его убедить в худшем, в грязнейшем: да ничего не будет, не дождется вас ваша идеальная возлюбленная… Почему он это говорит? Потому ли, что после всеевропейской катастрофы ни во что не верит? Нет: потому, что в мире "рождаются мыши", о чем он и предупреждает. Мир мельчает. И это - важнейший результат войны, по-своему не менее важный, чем победа.
Чтобы понять символику мыши в романе Домбровского и его мировоззрении, нам придется вспомнить его лагерное стихотворение "Мыши", напечатанное посмертно:
В иных грехах такая красота,
Что человек от них светлей и выше,
Но как пройти мне в райские врата,
Когда меня одолевают мыши?Проступочков ничтожные штришки:
Там я смолчал, там каркнул, как ворона.
И лезут в окна старые грешки,
Лихие мыши жадного Гаттона.Не продавал я, не искал рабов,
Но мелок был, но одевал личины…
И нет уж мне спасенья от зубов,
От лапочек, от мордочек мышиных…О нет, не львы меня в пустыне рвут:
Я смерть приму с безумием веселым.
Мне нестерпим мышиный этот зуд
И ласковых гаденышей уколы!Раз я не стою милости Твоей,
Рази и бей! Не подниму я взора.
Но Боже мой, казня распятьем вора,
Зачем к кресту ты допустил мышей?
Мыши - это именно мелкий грех: великие Домбровский готов простить. Для него всю жизнь главное - масштаб. И не сказать, чтобы он не любил своего Семенова: любит, любуется, даже, пожалуй, не отказался бы побыть им - во всяком случае когда он с Ниной, не зависящей от возраста красавицей "с мальчишеским телом". Но чем дальше мы читаем, тем для нас ясней: отношение автора к герою неоднозначно, даже, пожалуй, неоднозначней лермонтовского; между ними "дистанция огромного размера" - такая же, как между английской тюрьмой Семенова и лагерем Домбровского. Да, автору жаль, что после этого великого поколения, выбитого войной, долго уже не будет ничего великого; а вместе с тем мышь от горы недалеко падает. Гора отчасти виновата в том, что родила именно мышь: все великое кончается категорическим измельчанием, если это великое воздвиглось на пепелище. Замечательные люди первой половины XX века были людьми надломленными и очень часто - полыми внутри; и чем дальше мы читаем о Семенове, тем меньше ему верим. В него - верим, да, он убедителен; но ему…
Композиционно эта вещь выстроена очень тонко: в первой повести Семенов - совершенный идеал. Кое-что нас в нем, конечно, настораживает, не без этого: он ведет себя не по-домбровски. В нем есть расчетливость, которой нет, скажем, в Зыбине; есть некоторый избыток крутизны, характерный скорей для советского положительного героя, нежели для протагониста "Хранителя древностей" или "Факультета". Он как-то очень уж победителен в отношениях с женщинами, - что у Домбровского опять-таки никогда не было обнадеживающим маркером: влюбляться, обожать, любоваться - да, но не завоевывать, не обвешиваться гроздью ревнующих друг друга поклонниц.