Глава 3
Сидели, пили чай, старались не глядеть друг на друга и разговаривали.
- Конечно, вам мой приход может показаться огромной бестактностью, - сказал Григорий. - Я не к вам пришел, но…
- Да нет, что там! - небрежно усмехнулся Николай и первый раз поглядел ему в лицо. Глаза, верно, - хорошие, зато все остальное… И вот этот потертый морщинистый дядька - муж его Нины. У них ребенок, она, говорят, любит его - значит, и эту жердь любит? А как же иначе! Мать, жена. И тут ему представилось то, что он видел в бреду: голая Нина, а над ней жилистая костлявая рука с вожделеющими пальцами - вот чья это рука и вот кто он!
Он вздохнул и попросил чая.
- Вам, может быть, неприятно говорить со мной? - спросил Григорий.
- Да нет, пожалуйста, - холодновато ответил Николай и перевел дыхание. - Только вот что - давайте прямо, чтоб не крутить друг другу головы: к Сергею вас прислала Нина Николаевна, так?
- Нет, конечно, - удивился Григорий.
- Ага! Ну, хорошо! Так вас интересуют мои намерения в отношении вашей супруги?.. Никаких намерений у меня нет. Я…
- Николай Семенович, - осторожно и мягко сказал Григорий, - вы простите, что я вас перебиваю. Вы не так поняли мой приход к Сергею. Я отлично понимаю, что вы на все имеете право - имеете право, например, прийти к Нине Николаевне и перед разговором выгнать меня из комнаты. Ну и на все, что вы и она считаете возможным, - Николай хотел возразить. - Минуточку! А я ни на что не имею самостоятельного права. Потому что Нина Николаевна такого права мне не дала и не даст никогда.
- Вот это правда, - согласился Николай. - Что правда, то правда.
Григорий посмотрел на него, вдруг вспыхнул, схватил чашку и потянулся через стол к самовару.
- Поставь! - строго остановил его Сергей. - Я сам налью.
- Так вот, я прямо скажу, Николай Семенович, - продолжал Григорий, пересиливая себя. - Вы - первая ее любовь, и до вас мне никогда не дотянуться. Ваша ошибка, что вы…
- Ты о деле, о деле, а не о его ошибках, - сморщился Сергей.
Григорий посмотрел на него.
- Мне нелегко говорить, Сережа, - попросил он, - так ты меня уж не перебивай.
- Сергей, - вдруг неожиданно сказал Николай, - когда я был ранен и бредил, самый большой мой кошмар был, что она вышла замуж за тебя и у вас ребенок. От этого я катался и выл… Да, да, Григорий Иванович, я вас слушаю, - тот открыл рот, - только знаете что - давайте закругляться. Вы, наверно, очень хороший и честный человек, это верно, и вы даете мне все карты в руки - это тоже верно. Но я-то плохой человек, и вам ваша супруга, наверное, рассказывала кое-что про мои штучки? Так вот, у меня - очень плохого человека - вертится в голове такая подлая мыслишка: а не потому ли он и великодушничает, что у него на руках такой туз, который с маху бьет всю мою колоду? Что там ни говори, а ваша супруга останется с вами - так? Потому что у вас есть ребенок - так? И меня вы ни капельки не боитесь, а просто не хотите никаких историй! Нина Николаевна, когда не в себе, наверно, очень кусучая особа, да? Я-то с этой стороны ее не знаю! Так? Моя правда?
- Ваша правда.
- Хорошо. Так чтоб ее успокоить раз навсегда, повторяю: никаких поползновений на вашу супругу у меня нет. Встреч с ней искать не буду, писем писать не собираюсь, по телефону не позвоню. Так? Так! Что я вам еще могу сказать утешительного?! Говорите, я готов!
Наступила тишина. Сергей сидел и тревожно смотрел на обоих. На стеклянной двери висела тень Ленки.
- Не следовало бы вам говорить так со мной, - сказал, наконец, Григорий.
Николай повернул голову и вплотную открыто посмотрел на него - теперь глаза его сверкали зло и насмешливо.
- Извините, как же я должен с вами разговаривать? - спросил он мягко и неумолимо. - Как именно? Какие чувства я должен к вам питать? Как вообще можно относиться к мужу собственной жены? На брудершафт с ним пить? Или об эллинизме разговаривать? Ну как, объясните?!
Григорий встал:
- Извините, я, верно, дурак.
- Постойте! - Николай поднял руку, и Григорий опять сел.
- Да, винить, кроме себя, мне некого, не вы уж так хороши, а я уж слишком плох. Там, на фронте, в землянке, в боях, потом в плену, я думал, что у меня есть на родине большая любовь, и действительно высоко поднимал голову. Но однажды один очень неглупый человек, хотя и поп, объяснил мне, что это чепуха - вот ты придешь домой, сказал он мне, и увидишь, много ли у тебя осталось от этой любви. Вот увидишь, сказал он мне, как гора родит мышь! Я тогда только посмеялся - еще бы! Моя гора, моя любовь мышей не рожает. И вот пришел домой и нашел в своей кровати - вас. Вы завелись в той пустоте, которая осталась после меня. Что ж, обижаться не на кого - оказывается, я не любил, а только играл в ногах моей любви. И за это мне нос. Ниной пока владеете вы.
Григория передернуло, но он смолчал.
- Спасает вас, конечно, ребенок, и это вы знаете лучше меня. Мне думается, что это даже было вам и прямо объяснено. Вы оказались сообразительнее меня - ну, ваше счастье.
- Скажите иначе: для моего счастья мне необходимо было ребенка, а вам - для вашего - нужно, чтоб никого не было. Вот и все. Вам нужна была именно пустота, - резко ответил Григорий и встал. - Хорошо! Благодарю за беседу.
- Вам меня не за что благодарить, - затаенно улыбнулся Николай, продолжая сидеть.
Поднялся и Сергей.
- Так вот, товарищи, разговор неприятный, но выяснили вы все. На этом поставим точку, так?
Все молчали.
- Поставим точку. И вот еще: я ровно ни-че-го не знаю! Так? Смотрите, чтоб никто из вас не проговорился Нине. Григорий, это к тебе относится.
- Нет, проговорюсь-то я, - сказал Николай с усмешкой и, наконец, встал.
- Как? - не понял Григорий.
Николай посмотрел на него.
- Сколько лет вашему сыну? Пять, шесть? Так вот, придет срок - и я приду и уведу от вас Нину! Мою Нину! Пусть ей тогда будет хоть сорок, хоть пятьдесят, - я ведь тоже буду стариком, но она бросит все и пойдет за мной! О, пойдет! Что, не верите? - Он говорил и размахивал руками.
- Стой, стой, Коля, - схватил его за руку Сергей. - Что ты за чепуху понес! Ты соображаешь, что ты такое городишь?!
- Нет, правильно, - крикнула за дверью Ленка. - Все правильно! И я подтверждаю - пусть только Петька немного подрастет. Она на животе поползет за тобой, Николай. Поползет, гадюка, только свистни.
* * *
- Мамочка, у тебя опять болит голова?
- А что, милый?
- А у тебя глазки красные!
- Да, родной, немножечко болит. А почему у зайчика все пальчики цветные? Боже мой, зеленая, красная, синяя! Кого же ты рисовал?
- Да не рисовал, как ты не понимаешь, красками не рисуют - это карандашами рисуют. Я рас-кра-ши-вал!
- А-а! Ну, теперь понимаю - кого же ты раскрашивал!
- Мамyсенька, можно залезть к тебе на коленки?
- Лезь, милый! От так - опля! Нет, на шею сегодня не надо - вот придет папа, он тебя покатает. Так кого же ты раскрашивал?
- Ну какая же ты, мама, сама купила мне такую книжку и спрашиваешь! Павлина же!
- Ах, пав-ли-на! Ну-ну-ну.
- Мам, мамусенька, а почему у тебя слезки? Ты плачешь?
- Да нет, зайчик, что ты выдумал!
- Ты на папу рассердилась?
- Ну разве на больших сердятся, что ты, заинька!
Он поднимается у нее на коленях:
- Мамочка, а почему от тебя сегодня конфетками не пахнет и губы не красные? Ты никуда не пойдешь, будешь дома? Да, мамочка?
- Да, милый!
- Мамочка, а ты не уйдешь от нас с папой? Никогда-никогда?
- Что-о?
Она спускает Петушка на пол и чувствует, как у нее вспыхивают щеки.
- Стой, стой, что ты такое говоришь, Петушок? Как оставить? Ну-ка говори!
Петушок смотрит в пол.
- Кто тебя учит таким гадостям? Как это так - уйду? Ну, уйду, а потом опять приду. Я каждый вечер ухожу в театр, а когда прихожу, ты спишь!
Он все смотрит в пол.
- Нет, ты уйдешь и не придешь - ты нас с папой бросишь и больше не будешь любить: у тебя будет новый мальчик.
У Нины холодеет все: руки, ноги, пальцы, лицо, она старается говорить спокойно, а голос так и срывается:
- Бог с тобой, Петушок, какие ты говоришь глупости! Как же у меня будет мальчик без папы? Ну, смотри ж на меня, когда я с тобой разговариваю.
Она поднимает за подбородок его головку, но голова уже упрямая, неподатливая, и он опускает ее опять.
- Ну я же не знаю, мама! Какая ты странная, я же маленький, - говорит он скучно и неискренне.
Нина поворачивается и кричит:
- Даша!
Входит Даша с ложкой в руке.
- Даша, что же это такое? Вы послушайте, что он говорит: я куда-то уйду от папы, у меня будет мальчик, что это такое? Откуда это?
Даша сердито смотрит на Петушка.
- Не знаю, что это ему еще причудилось, - говорит она строго. - Петушок, ты что это выдумал?
Петушок пунцово краснеет, надувается и молчит, упрямо подогнув одну ногу.
- Это он во дворе что-то услышал, - решает Даша, - небось кино какое-нибудь ребята пересказали - вот он и бухнул.
- Так надо же смотреть, Даша, - упрекает Нина, - ребята там всякие. А ты смотри, заяц, еще раз услышу, что ты водишься с уличными, и не буду тебя никогда любить.
Петушок насупливается еще больше и молчит.
Даша подходит и берет Петушка за руку.
- Ну, что такое наговорил? Откуда что взял? Отвечай!
Петушок пыхтит, надувается и наклоняет голову, пряча кумачовое лицо.
Даша наклоняется и берет его за руку.
- Ну-у? Оглох?
Тут Петушок вырывается, падает, лупит кулаками и ногами по ковру и кричит:
- Уйдите вы от меня! А-а-а!.. Сами во всем виноваты, дряни! Злюки! Никуда я не пойду от папочки! А-а-а!.. Вот вам! Иди одна!
И заливается, и заливается.
* * *
Петушок спит и всхлипывает, а ей нигде нет места. Одевается и выходит на улицу. Бродит по своим любимым переулкам. Слушает начало лекции о скабиозе под каким-то громкоговорителем. Пьет пиво в киоске, заходит в кино. Выходит в темноте во время сеанса, и на нее шикают. Боль все тупее, все нестерпимее, и она из будочки звонит Григорию.
- Пожалуйста, не приводи к себе никого - надо поговорить.
- Конечно-конечно, дорогая, - отвечает он, и голос у него такой, что она поспешно бросает трубку.
Потом идет к окнам Сергея. Везде уже темно, только у Ленки свет. Ленка уступила свою комнату Николаю. Значит, Николай не спит тоже. Он заложил руки в карманы и ходит из угла в угол, наверное, думает о ней. Думает: лежит она с мужем, и им горюшка мало! А она, вот, стоит на мостовой и смотрит на его окно.
* * *
Голос Нины заставил Григория сжаться ежом, он ясно понимал, что кончилась целая пора их отношений, - отныне многое уже не повторится и еще большее никогда не уйдет от них.
Никогда не повторятся разговоры ночи напролет, то, что вот он сидит над какой-нибудь чертовщиной, а она подойдет, разбросает его бумаги, взъерошит ладонью ему волосы, уберет чернильницу и крикнет: "Кончать! Кончать! Петушок, а ну-ка лезь к папе на колени, бери у него ручку! Ну, папочка, нам же скучно, папочка, расскажи нам о каком-нибудь Вавилоне". Или, положим, вот сидит он в институте со своим делом, работает, разложили они по столу окурки, изразцы, наконечники стрел - зеленые и черные, и вдруг телефон и звонкий, всегда извиняющийся голос Нины: "Будьте любезны, позовите Григория Ивановича! Ах, это ты, Гриша? Ну, быть тебе богатым! Гришенька, ты знаешь, сколько сейчас времени? Полвосьмого - три часа, как кончились занятия, у меня сидит твоя Шура, и мы пьем пиво. Если ты через час не придешь с дедом и вы не захватите с собой по четверти хо-олодного пива, ты в нас не нуждаешься и - пожалуйста-пожалуйста! Нет, Гришенька, в самом деле, у вас ведь там посуды, посуды! Так мы надеемся? Да, Гриша? И с дедом? О-о, Шурочка, выходите замуж только за археолога. Вот это мужчины!"
И никогда не уйдет вот это.
Она сидит, он подошел и погладил по волосам: "Гриша, голубчик, не лезь, мне очень нехорошо сейчас".
Они заговорили о чем-то и разошлись в мнениях: "Ладно, Гриша, не будем об этом говорить. Здесь мы не столкуемся".
Он сказал, что она не понимает его настроения: "Да, не понимаю, Гриша, и не буду понимать, и давай лучше о чем-нибудь другом".
Так пройдет год, и он опять останется один. Вот и все.
Он вздыхает и встает из-за стола.
Во всех кабинетах темно, все ушли, только в лаборатории горит ослепительная белая лампа. Он заходит туда. Дед колдует над пробирками и колбами, лицо у него багровое (жарко!), пальцы бурые.
- Трофим Константинович, - тихонько зовет Григорий.
Дед поворачивает к нему потное, оживленное лицо.
- Асинька? А, я…
- Трофим Константинович, вы любите Овидия?
Дед думает о чем-то своем, другом, и глядит на него.
- Овидия-то? - повторяет он, еще ничего не соображая и думая о своем. - Ну что ж! Ничего. В гимназии учили "Метаморфозы". Я постоянно имел пять. А… почему вы спросили?
- В этих "Метаморфозах", в мифе о Девкалионе, есть замечательные строки…
- Как же, как же, помню, вот: "Капля камень долбит, но не силой, а частым падением", - счастливо улыбается дед. - А ведь помню, пятьдесят лет прошло, а помню. Вот как вызвездили!
Григорий вздыхает:
- Да, но только это Вергилий, а Овидий-то вот: "О сестра, о жена, о единая женщина в мире!"
- А-а! - спокойно удивляется дед и опять думает о своем. - А-а! Да-да! Это он хорошо оказал. А я, Григорий Иванович, знаете, что надумал? - Дед проникновенно смотрит на Григория. - А не имеем ли мы тут дело с каким-нибудь препаратом окиси железа, а? И пожалуй, что так. Я вот…
- О, сестра, о жена, о единая женщина в мире! - повторяет задумчиво Григорий и уходит от деда.
* * *
Разговор дома был такой. Она сдержанно спросила:
- Гриша, кто тебя просил встречаться с Николаем?
Он был подготовлен и твердо ответил:
- Ниночка, я был не у него, a у Сергея.
- А говорил с Николаем! Ты ведь меня не спросил, Гриша, правда? - она очень волнуется и потому говорит все мягче и мягче. - А я взрослый человек и сама знаю, что мне нужно, что нет. Вот твое посещение - его мне было не нужно.
- Ну, извини.
Голос у Нины еще больше смягчается, но остается по-прежнему очень решительным.
- Я понимаю, почему ты пошел, но очень прошу тебя: дай решать мне дела самой, как-нибудь справлюсь.
Он молчит.
- И во всяком случае надо было все начать с меня. Почему ты мне ничего не сказал?
- Я боялся сделать тебе больно.
Она вспыхивает:
- А ему ты не боялся сделать больно, правда?! К нему ты пришел победителем - что он при этом почувствует, тебе было наплевать! Ох, это как раз то, что больше всего ненавижу в человеке - наплевать на чужое страданье, ведь мне грозит неприятность.
Он вздрагивает: она отделяет себя от него.
- Почему одному мне, Нина? А тебе? А Петушку? - спрашивает он, защищаясь.
Она сжимает кулаки. Тут ее наконец прорвало.
- Молчи! Слышишь, ты уж лучше молчи! Почему он мне сегодня сказал: мама, ты нас не оставишь? Ты не знаешь, откуда это? - Он молчит. - Ты знаешь, откуда это! Вот он никогда бы не пошел на это, понимаешь? Когда он любил женщину, ему было наплевать, кто приехал, кто с ней хочет говорить. Он знал свою силу.
Он помолчал: "Так тебе и надо, дурак!" А потом спросил:
- Ты все сказала? Теперь разреши мне. Так к тебе прийти я просто не посмел - стой, стой, - слушай уж до конца. Да, сознаюсь, не посмел. Ты помнишь наш первый разговор в палатке? Ты мне сказала: я никогда не забуду его - сможешь ли ты вынести эту тяжесть? Я ответил: "Да, смогу! Скажешь "уйди", я провалюсь сквозь землю, пока ты сама не позовешь!" Так? Выполнил я этот уговор?
- Зачем ты вспоминаешь об этом?
- И этот уговор я выполнил: исчезал с глаз и отсиживался в кабинете, но я ждал, когда ты поймешь! А ты все не понимала.
- Что именно?
Он чувствует, что набрал достаточную высоту и поэтому может кричать. Он и кричит:
- Что он за человек, что у него за любовь к тебе! - вот что ты не могла понять! А понять было просто. Вот ты как-то плакала над его последней открыткой. А я ее прочел и ахнул: что же это такое? Что он тебе пишет? Там тяжелейшее отступление, грязь, несклепица, даже предательство - словом, черт знает что, а он распелся о каких-то птичках, о какой-то рыси, суслике, потом дурацкая хохма и подпись: "Прощай, моя синяя птица - твой…" Ну, ты знаешь, я прочел и сразу понял: король-то голый - где люди подрывали себя на гранатах, он вспоминает Метерлинка. Ты улыбаешься?
Она улыбается - как приятно знать, что ни черта он в нем не понимает.
- Ну, ну, я слушаю…
- "Моя синяя птица". И это в такое время. "Синяя птица" - вот кого он любит. Да синюю-то птицу полюбить легко, вот спроси себя: ну, а если бы он приехал и нашел меня слепую, глухую, с обожженным лицом - что, дал бы он мне хоть руку, чтоб перевести через улицу?! Вот спроси себя так - и сразу все поймешь.
Нина молчит. Он сжимает кулаки.
- А мне ты нужна любая - хоть слепая, хоть глухая, хоть безрукая - любая! - говорит он тихо и яростно. - Ты моя плоть и кровь! Но чем ты лучше, тем и я должен был быть лучше, - мне надо все время работать, чтоб догнать тебя. Иначе я отстану и потеряюсь. Вот какое у меня чувство к тебе! А для него ты синяя птица - легкий он человек и легкой любовью любит.
Нина молчала. Разве и он не прав - прав, конечно.
- Может быть, тебе неприятно - так ты скажи!
- Я слушаю, слушаю, Гриша!
- И было бы не обидно, если бы ты действительно была синяя птица, но ты ведь труженик, работник, ты на десять тысяч верст далека от этой его пошлятины. Как же он тебя поймал? Каким силком? Никак не пойму я того! Но знаю: тебя полюбить ему было легко, его такого полюбить тебе было трудно, а ты все-таки полюбила, поэтому это страшная любовь и цена ей страшная. И когда я понял это и узнал, что он здесь, я не пошел объясняться к тебе, а прямо пришел к Сергею. Я хотел узнать: что же он от нас потребует, оставит в покое или нет? Ведь мы оба у него в кулаке. Но я надеялся, он решит: "А-а, вышла замуж! А-а, родила сына - ну и черт с ней, изменила, так пусть и живет как знает", - и мы будем свободны от этого кошмара. И вот я пошел к Сергею, а наткнулся на него.
- Ну и что?
- Ну, так и вышло, как я думал. Он мне сказал эдак сверху вниз, с усмешечкой: "Успокойтесь, милейшей, встречаться с ней не хочу, звонить ей не собираюсь" - и дальше что-то очень высокое, а смысл такой: на что она мне с ребенком? Пусть мальчишка подрастет, а там уж посмотрим.
- Так он сказал?
- Да, почти что так! Смысл во всяком случае такой. А ты что ожидала, что-нибудь лучшего? Зря!
Нина наклоняется и рассматривает конец туфли.
Он пристально смотрит на нее и подносит руку к ее лбу. Она недовольно отшатывается.
- У тебя что завтра, спектакль? Ой, что-то ты выглядишь неважно. Может быть, мне позвонить в поликлинику, а?
Она все рассматривает туфлю. Что там играть на сцене! Ты вот сейчас сыграй, чтоб поверили.
- Позвонить? - он приподнимается со стула.
Она спокойно вздыхает.