* * *
В это время его окликнули. Он обернулся - Сергей.
- Старик, старик, это же никуда не годится: какой был уговор? Уходишь - говори куда и на сколько. А тут что ты делаешь? - Сергей с сомнением смотрел на него.
- Да вот, пройтись пошел, - ответил Николай. - Солнышко тут!
Сергей укоризненно улыбнулся.
- И все оно в одном окне? И именно в этом? Не хитри уж, старик.
Николай обернулся, они стояли перед окнами его старой квартиры. Вот если бы там его увидали - подумали бы, что выслеживает, преследует, набивается на встречу. Он: "Ты смотри, ведь стоит и стоит! Дай-ка я выйду, скажу ему пару слов". Она: "Сиди! Походит-походит и уйдет". Николай даже покраснел - вот занесла нелегкая!
- Идем! Нет, Сережа, я сюда не ходок! Не веришь? Эх, психолог! Ну, скажи сам - это вообще-то возможно для меня или нет?
Сергей посмотрел на него и отвел глаза.
- Ладно, не в этом дело, не только, значит, Ленка правильно определила, где ты. Тебе звонили из МИДа. Просили явиться к начальнику отдела, точно в восемь часов. Сейчас точно семь. Идем обедать, а потом я тебя отвезу. - Он взял Николая под руку. - Я говорил тебе - не плачь, без работы тебя не оставят. Эх, старик, старик, а не заглядывался бы ты все-таки на эти окна - шут с ними, а?
Глава 2
Начальник отдела - черный худой товарищ, весь из костей и эластичных связок, - задал Николаю несколько быстрых коротких вопросов - только о здоровье и устройстве и, когда Николай ответил на них, сказал, подытоживая:
- И значит, особенно держаться за Москву сейчас не будете?
- Нет, - ответил Николай. - Не буду.
- Ну вот, вот, - обрадовался начальник отдела и позвонил. - На первое время мы вам предлагаем Ленинград. И это не терпит никаких отлагательств. Ну, дня два дать вам могу, и то…
Вошла секретарша, высокая, тонкая, красивая, в красном, гладком, как чешуя медянки, платье, маленькая голова у нее была тоже сухая и красивая, как у змейки, но с гривкой. Она легко и ласково поворачивала ее из стороны в сторону.
- Как у вас с Николаем Семеновичем? - спросил начальник отдела.
Секретарша посмотрела на Николая.
- Все бумаги уже у меня, и если товарищ Семенов зайдет ко мне…
- Сейчас зайдет! Как я понимаю, ваше семейное положение…
- Один! - Николай поднял большой палец.
- Да, да, да! - закачал головой черноволосый и вдруг спросил: - Сильно голову не вешаете? Нет? Ну и молодец! В жизни и не то бывает, - он кивнул секретарше, и она вышла. - Сейчас я бы хотел вас ознакомить с кое-какими документами. Вы помните Жослена?
- Жослен? Что с ним?! - вскочил Николай.
- А вот! - начальник отдела выдвинул ящик стола, достал оттуда кожаную папку и положил перед Николаем несколько листов голубой почтовой бумаги и несколько больших листов, напечатанных на машинке.
- Читайте: это о вас и вам.
"Уважаемый г-н министр!
Обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с просьбой, исполнение которой, я думаю, не составит затруднений. Дело идет о моем коллеге, о вашем соотечественнике - Николае Семеновиче Семенове. Я знал г-на Семенова и его жену по Москве, где долгие годы представлял свою газету, но вплотную встретился с ним в июне 1944 года в городе Эн. Примерно за месяц до этого я имел конспиративное сообщение из зондерлагеря от Его преподобия доктора нравственного богословия и патристики отца (пропуск). В записке, переданной мне, сообщалось, что г-н Семенов бежал из зондерлагеря близ самого г. Эн и направился на Запад, где и должен был встретиться кое с кем из друзей е.п. Мне приписывалось оказать всю потребную помощь как в переправе г-на Семенова на Восток или Запад, так и в снабжении его документами достаточной достоверности. Тут же е.п. давал краткую, но исчерпывающую характеристику г-на Семенова. Приводить ее тут я считаю излишним, но она сводилась к перечислению выдающихся человеческих качеств вашего соотечественника. Я, знавший г-на Семенова и раньше, был рад, что е.п., человек мудрый, прозорливый и бдительный, счел для себя возможным пойти в характеристике моего коллеги дальше даже, чем я сам. Итак, я ожидал г-на Семенова, однако он не явился, а те справки, которые я наводил в условиях необходимой конспирации, тоже не дали результатов. В конце августа 1944 года е.п. счел свое дальнейшее пребывание в зондерлагере бесполезным и даже опасным и для себя, и для возглавляемого им дела и бежал. Мы встретились. Несмотря на краткость свидания и отрывистость разговоров, вызванные крайней спешностью и обстоятельствами свидания, е.п. весьма решительно и определенно повторил свою волю насчет переправки моего коллеги. Я обещал выполнить все, и, когда счастливый случай через несколько дней действительно свел меня с г-ном Семеновым, я предоставил себя в его полное распоряжение. К тому времени положение г-на Семенова было таково. Он жил по документам, полученным им (или отнятым, или приобретенным иным путем - не считаю возможным входить в подробности), по документам некоего Габбе, офицера эсэс. Получив от г-на Семенова эти и еще некоторые сведения (он лежал в лазарете и потом жил на частной квартире), я предложил ему свой план перехода немецко-французской границы восточнее г. Аахена, причем взялся его снабдить документами. Г-н Семенов согласился. Все остальное было в точности проделано в соответствии с планом. При расставании г-н Семенов передал мне письмо для пересылки или передачи своей жене, заслуженной артистке Советского Союза. Я, разумеется, обещал, однако последующие события слагались далеко уже не столь благоприятно. Я был схвачен органами политической полиции, как-то нащупавшей мои зарубежные связи, заключен в лагерь для иностранцев. При обыске у меня были изъяты все бумаги, в том числе и записка г. Семенова на имя его поистине обворожительной супруги. Однако содержание ее я помню дословно. Она была стилизована для целей конспирации как национальная русская сага (былина), содержала примерно 50 строк. Ее содержание - это разлука рыцаря (богатыря) с его дамой перед битвой с русским драконом (Горынычем). Вот что сохранилось в моей памяти.
Ты прощай, прощай, ненаглядная,
Я иду-бреду в пасть Горыныча,
А приду ли назад - Господь ведает,
Коль вернусь к тебе, поцелуемся,
Коли встретимся, дотолкуемся.
Ты ж прости мои прегрешения,
Вины вольные и невольные,
И с другими меня не поругивай,
И с подружками не захваливай,
А скажи: жил-был добрый молодец.
А теперь на нем трава выросла.
Вот центральная часть саги. Остальное забыл. Просидел я в таком превентивном (т. е. незаконном) заключении два месяца и бежал. Очутившись на родине, я сейчас же сделал попытку связаться с его преподобием и с моим коллегой. Первое удалось, второе нет. Однако кое-какие сведения до меня дошли: я узнал об активной и даже героической - да будет позволено выразиться так - борьбе г-на Семенова в разных местах порабощенной Франции от заливов Нормандии до гор и лесов Ардена. Я думаю, однако, что Вы сейчас имеете более подробные сведения.
На этом я кончаю. Ваш (подпись по-русски).
Мой адрес: (следует адрес). Шлю Вам лучшие пожелания.
Заведующий отделом стран Восточной Европы газеты "Лозанн цайтунг" (полная фамилия, имя, адрес).
P.S. Политика моего правительства не допускает меня принять участие в борьбе за свободу и честь Европы. Однако во всяком случае мое сердце и симпатия с вами навсегда.
Доводя об этом до сведения В.Пр., прошу принять уверения (подпись)".
- Вот что мы ему ответили, - сказал черноволосый и положил перед Николаем бумагу на бланке Наркомата.
"Наркомат иностранных дел благодарит Вас за доставленные сведения о судьбе советского журналиста Николая Семеновича Семенова. Это тем более ценно, что никакими данными подобного порядка советские органы до сих пор не располагали. Было бы хорошо, если бы Вы, г-н Жослен, могли снабдить нас более развернутыми сведениями, особенно о днях, близких к настоящему времени. Что же касается до записки, отрывок из которой Вы запомнили, то она пока теряет свое значение, поскольку автор ее жив и активно участвует в борьбе против немецких поработителей.
Еще раз благодарим и просим дальнейших сообщений".
- На это мы получили:
"Я очень немногое могу прибавить к своему прежнему письму - группа сопротивления, где, по моим соображениям, находится Ваш соотечественник, это именно та боевая организация, которая организовала взрыв на аэродроме вблизи г. Арраса. Основания, по которым я делаю это заключение, тут, конечно, изложены быть не могут. Я вполне понимаю и одобряю Ваше решение не доводить мое письмо до супруги г-на Семенова в настоящее время, но не согласитесь ли Вы передать прилагаемую бумагу либо самому г-ну Семенову, если он вернулся, либо его очаровательной супруге, если его нет в Москве.
Остаюсь (подпись)".
К этому было приложено такое письмо:
"Дорогой друг, мы с Вами расстались настолько недавно, что у меня и не могло бы быть повода для такого обширного послания, если бы не масса событий, которые произошли в это время. Во-первых, я уже не могу исполнить Ваше поручение. Былины о Горыныче у меня уже нет, она была отобрана при аресте. Про этот арест я скажу Вам немного - я был схвачен безо всякого видимого основания, во время получения пропуска на выезд, и заключен в лагерь для иностранцев. Что послужило основанием, я не знаю, но едва ли тот разговор в вагоне. Кажется, я показал тогда, что знаю слишком много. Я, конечно, не вынес всех тех ужасов, и моральных, и физических, какие испытали Вы на Востоке, но для меня и этого было предостаточно. Я бежал и теперь опять нахожусь в своем родном городе. Жены со мной нет, ибо обстоятельства складываются так, что мне, может быть, и не удастся написать книгу воспоминаний о фронте Сопротивления, хотя материалов теперь для этого предостаточно. Но об этом в конце. Был у меня е.п., и, выяснив все основные вопросы моей дальнейшей деятельности, мы довольно долго говорили о Вас и обо всем, с Вами связанном. Е.п. приводил Вас как пример атеиста, который, даже не зная Бога, служит Ему. "Душа - христианка", - говорит благочестивый Тертуллиан, а согласно Евангелию, "Кто многое возлюбил, тому многое простится". Я возразил е.п., что вряд ли Всевышнему угодно столь возвысить любовь, которая является другой стороной ненависти, но е.п. с большой энергией возразил, что это не так, ибо ненависть ко злу сама по себе уже любовь.
Тогда я передал е.п. то, что Вы рассказали мне о разговоре с ним: о горе, породившей мышь. На это е.п. ответил мне, что кардинально он и до сих пор не отошел от этой формулы, ибо в тот час или минуту, когда он поверит в ее ложность, ему придется сбросить рясу и окунуться в мир. А сделать он это не может, ибо идея Бога для него выше идеи мира. Но поскольку я, сказал он далее, уже не священник, а только теолог и кровь врагов запятнала мои руки, коими, может быть, я уже никогда не возьму чаши, я уже тем самым признал и человеческую деятельность, и абсолютную ценность ее в этом мире.
Тогда я спросил: как же с точки зрения церкви говорить об абсолютной ценности человеческой деятельности, если она по самой сути своей призрачна, противоречива и обречена на то, чтоб кончиться ничем, т. е. мышью, которую родила гора. Ничто так быстро не приедается, как плотское, - и это лучший показатель его ничтожества - ведь так твердит все время е.п. А если это так, то к чему тогда борьба? Зачем тогда жертвы? Наши победы и наши поражения? К чему они? Созданный из персти в персть отойдет же - вот истинная позиция церкви! - сказал я. Это, сознаюсь, со зла, потому что, как Вы знаете, мир для меня так же абсолютен, как и все грешные радости его. На это е.п. ответил мне с обычной своей кротостью: "Зачем же забывать, что в этой борьбе вырабатывается самое ценное: человек. Ибо муки борьбы - тончайший инструмент в руках Господних для отшлифовки душ, и, борясь, убивая и умирая, мы не должны забывать о конечном результате этой борьбы - сознании человека, иначе действительно горсть пыли станет физической целью мироздания". И я подумал, что это правильно. Ничто не пройдет бесследно, все растит душу, и, например, третичная обезьяна только и могла что рычать на удары судьбы, так как считала их бесполезными страданиями. А ведь это не только обезьяна страдала - это еще рождался человек. Да будет же так!
Не сегодня завтра отзвучат последние выстрелы, санитары соберут и похоронят последних покойников, и е.п. отслужит панихиду сначала у арки Неизвестного солдата, потом в своей университетской церкви, так неужели кто-нибудь будет вправе сказать этим мертвым, то есть нам с вами, что мы - только чтимая церковью падаль? Что наша смерть ничего не дала миру и на этот раз война кончится ничем? И опять будет война, и убитые, и над их трупами снова пройдет е.п., все с тем же кадилом. Нет, нет, не за это мы клали головы, не для этого сходились все крайности. А раз они сходились, значит, и для Вас, и для нас есть что-то такое, какой-то такой центр всего, за что стоило умирать. Есть, есть, есть! Оно оторвало Вас от жены и погнало в леса Польши, а потом на дюны Нормандии, оно вырвало у е.п. распятие, сунуло ему парабеллум и приказало: "Иди убивай!" - и меня, старого журнального зайца, гонит по делам, в которые мне, по моей профессии и здоровью, и совсем не полагается вмешиваться. А оно гонит! Оно таки гонит! Ибо тому, кто попробовал похлебку из жестяной мисочки и побывал в Катыни, - не так уж легко сказать: "А-а, это тебя ведь не касается!"
Ух, каким длинным вышло это письмо, и все равно я боюсь, что Вы ничего в нем толком не поймете. Четкости, во всяком случае, нет! Да и откуда мне ее взять? Во всяком случае, как видите, я беру обратно слова о бессмысленной смерти Вашей девочки. Она была умная и знала, за что умирает.
Прощайте, а то я никогда не кончу - это ведь как разговор с самим собой, он бесконечен по самой сути.
Ваш…"
* * *
Николай положил письмо на стол.
- Вам понятно, почему мы и это письмо не передали. Оно вызвало бы только вопросы, на которые мы не могли бы ответить. Вот мы и ждали или вас, или второго письма от Жослена, но оно не пришло. Он погиб.
- Как?
- При переходе через линию фронта. Его схватили - очевидно, было предательство - продержали с месяц и расстреляли. Недавно в "Юманите" было опубликовано его предсмертное письмо.
Начальник отдела снова подошел к столу, поискал что-то и вынул газетную вырезку, обведенную синим карандашом.
- Переведете?
Николай кивнул головой и стал читать.
"Дорогая Жюси - вот и конец! Сейчас, когда все позади, мне разрешили тебе написать. Военный суд неделю тому назад приговорил меня к расстрелу, и сегодня они это выполнят. Как быстро все кончилось: оглянуться не успел - и жизнь прошла, и приходится умирать. Что же сказать напоследок? Тебя мне очень жалко, но стоит ли горевать обо всем остальном?
Я таки сделал карьеру?
Вийон, Казот, Руше, Шенье - я пятый литератор Франции, погибающий на эшафоте. Это ведь чего-то стоит! Мог ли я десять с половиной лет тому назад ожидать такого апофеоза!
Извини за тон, но мне сейчас нужно написать, как я тебя люблю, а ты знаешь, что для меня это всегда самое трудное! Но - люблю. Люблю, люблю, люблю. Так люблю, что даже слезы наворачиваются на глазах, когда пишу. Как мне повезло, что я тебя встретил!
Привет всем моим друзьям. Е.п. в первую очередь - ты его, верно, увидишь не раньше конца войны, а это уж не (замарано типографской краской). Он тебе многое тогда расскажет. А ты скажи ему, что надеюсь на его молитвы, но еще более на его политическую хитрость и политическое благоразумие - и на то, и на другое будет большой спрос после войны.
Целую, целую, целую.
Твой Густав".
Николай тихо положил на стол вырезку, обведенную синим карандашом.
- Так вот чем кончилось его путешествие, - сказал он и задумчиво: - Он был по-настоящему хороший человек.
- Вот поэтому он и умер, - сказал черноволосый.
- И, значит, есть же такие минуты, когда выход из тупика и есть выбор смерти.
Зазвонил один из телефонов. Начальник снял трубку и послушал.
- Да, у меня… Да!.. Насколько я мог понять - да!.. Нет, конкретно еще ничего! Хорошо, идем! - Он положил трубку. - А вы не поддавайтесь этому самому, - сказал он серьезно. - Это я насчет выбора смерти. Я понимаю ваше состояние, но… - Он взял его руку и задержал в своей. - Но просто не стоит - вот мы сейчас вас так загрузим, что затрещите. Сейчас мы с вами пойдем к… - он назвал одно из самых крупных имен в министерстве, - будет долгий разговор, а потом я хотел бы получить от вас кое-какие сведения. Отец Лафортюн - это и есть его преподобие? Ну, так я вас могу обрадовать. Его преподобие живет, работает и здравствует, и, я думаю, вы скоро с ним встретитесь.
* * *
Дверь отворила Ленка.
- Ух, ну слава богу! - крикнула. - А мы уж… Сережка!
Тот вылетел из комнаты.
- Ты! Ну, наконец-то… А я уж тут черт знает что… Устал, старик? Ну какое "нет"! Еле на ногах стоишь! Слушай, милый, - он помялся, - ты пройди пока в кабинет, а?..
- Я ему сейчас скажу: пусть уходит вон, - резко фыркнула Ленка. - Что такое, ей-богу! Нашел время.
- Там дело такое, - осторожно сказал Сергей, отстраняя ее. - Боже мой, какой у тебя вид скверный… Там дело такое - ко мне пришел этот археолог!
- Эллинист? - прищурился Николай.
- Почему ты его… Ну хорошо, эллинист, эллинист. Так я думаю: незачем тебе с ним встречаться. Ты пройди в кабинет, а я с ним тут скоростным способом.
Николай молчал.
- А может быть, ты сам его хочешь видеть?
Николай молчал и что-то думал.
- Нет, не надо! - вдруг решил Сергей. - Пусть придет в другой раз.
- Я сейчас пойду, скажу, - сорвалась Ленка.
Николай схватил ее за плечо.
- Не надо. Я хочу с ним поговорить.