Она и сидя была выше Торопова, ей приходилось наклонять к нему голову, когда она говорила, и могло бы показаться, что ей, привыкшей к торжественным позам и теперь державшейся на своем месте преувеличенно прямо, это несколько неприятно.
- Они думают, что переманили от нас Шаляпина своими гнусными миллионами и очень нас этим осиротили, - куда-то указал короткопалой рукой Торопов. - Нет, мерзавцы! Сто Шаляпиных у нас растет.
- Кстати, Шаляпин, - подхватила Брагина. - Как-то под Москвой, возле Тарасовки, в еловом парке иду, - вижу дом белый с колоннами, а перед домом, на куртине, - Психея, явно заграничной работы… Я зашла во двор, - разумеется, там рабочие жили, женщины какие-то молодые белье стирали… Спрашиваю: "Чья это была дача?" Никто не знал. Только говорят: "Может, бабка Афимья знает"… Нашла я бабку Афимью. "А это же, говорит, помещика Шаляпина дача…" Вот что он такое для народа: помещик, собственник, как всякий другой был, и больше ничего… А, как певца, народ его даже и не знал… При тех страшных ценах, которые он драл, где мог слышать его пролетариат? В граммофоне разве, и только… Но вы не поверите, - вдруг оживилась она, - до чего тонко разбираются в театральных представлениях наши молодые рабкоры. Я часто была председателем на их собраниях и вот, послушаю, как и что они говорят, и в такой телячий восторг прихожу, что дома потом свою мать-старуху готова задушить от радости. Целую ее и приговариваю: "Ты не знаешь, нет, ты и представить не можешь, до чего меня волнуют их успехи…" Мать моя когда-то молодость свою отдала революции, - она меня понимает… Я ведь и родилась в Якутске, а не где-нибудь в Пе-тер-бурге.
И Брагина горделиво повела полными плечами.
Направо, когда позволяли на это глядеть бешеные извивы шоссе, глубоко внизу, видно было, легла неширокая долина горной речки, а по этой долине сплошь ярко зеленели колхозные виноградники и сады; налево же, в лесу, около известковой скалы, что-то строилось, стоял вагон на колесах для ночевки рабочих, белели две палатки, лежали кучи морского песку, подвезенного сюда с пляжа грузовиками. Но так уж привыкли все к тому, что везде, куда ни глянь, что-нибудь строится, что никто даже и не спросил вслух, что именно строят здесь, в лесу, на десятом километре от города.
Вот уж осталась позади очень добротно из тесаного красного гранита сделанная шоссейная казарма. Теперь она носила название ближайшей горы, а раньше называлась Кутузовской, так как на этом месте в конце восемнадцатого века Кутузов разбил турецкий десант и был ранен в глаз навылет. Рядом с казармой был когда-то мирный источник, тоже устроенный в память Кутузова в виде небольшого фонтана, в восточном вкусе, помещенного в каменной узорной нише. Теперь от узорной ниши остался только полуобвалившийся угол с жирной надписью дегтем: "Прашу неписать виражений". На огороде около казармы рыжий теленок усердно жевал стянутую с веревки мокрую синюю рубаху. На выпрямленных участках шоссе стояли штабеля вырытого здесь из земли известкового камня. То и дело встречались пыльно-зеленые грузовики полуторатонки, увозившие с работ вниз, к морю, толстенные комли дубов: там из них пилили шпалы и грузили на заграничные пароходы.
Мельницу с полугнилым колесом увидел внизу, вправо, в долине, молчаливый горняк и удивленно сказал шоферу очень твердо и отчетливо:
- Что может делать водяная мельница на сухопутье?
- Прежде молола когда-то по зимам, - ответил шофер. - Зимою, когда дожди, тут речка.
- А-а… разве что зимою…
Он курил папиросу за папиросой. Его египетский череп с дюжим затылком, костистый, коричневый, был прямо подставлен под солнце и под белесую шоссейную пыль.
Старая, ржавая трамбовальная машина, как издохшая рыжая большая, но очень истощенная и нескладная кляча, валялась на шоссе дальше многопудовым трупом, задрав колеса и заняв половину дороги.
- И на Южный берег я ехал две недели назад, эту падаль видел, и теперь лежит, - брезгливо сказал горняк, - Можно бы уж когда-нибудь убрать собраться.
- И все-таки же утильсырье, а? - нырнул к нему головой Митрофан.
Горняк только слегка скосил на него глаза и тут же отвернулся.
Стало больше воды по отводным канавам; она сбегала вниз с крутизны, слышно журча: этого журчания не заглушала и деятельно стучащая машина, Появилось много цветов на сырых скатах: крупноцветный желтый зверобой, лиловый шалфей, розовая мыльнянка, ятрышник. Кое-где завязывала уже ягоды таинственная белладонна. Запахи горного леса стали острее. Лес отовсюду обступил тут шоссе, и только кое-где в просветы его слева синели строгие, каменные, голые громады горы.
Шоссе тут было очень изрыто выбоинами. Кузов машины на слабых рессорах то опускался, то подпрыгивал, и Мартынов ворчал:
- Эх, народ… И что бы засыпать ямы… Рабочих много кругом, - пустое бы дело… А то скоро ездить будет нельзя.
И Галина Игнатьевна:
- У меня все тело будет в синяках после такой езды. И, кажется, скоро я себе язык откушу… У-до-воль-ствие, нечего сказать!
Подъезжали к высшей точке шоссе, к перевалу, откуда туристы делают восхождение, таща на себе немалый груз, необходимый для ночевки на холодных высотах.
Десятки лет стояла здесь, на перевале, татарская кофейня с большим сараем, На мощеном дворе всегда здесь можно было видеть раньше лениво жующих жвачку волов, выпряженных из ленивых скрипучих арб, или подводы с дымящимися, усталыми лошадьми. Жизнь тогда была очень нетороплива, и в кофейне пили не только кофе по-турецки.
Ветром революции выдуло отсюда кофейщика, но долго торчала пустынная, длинная, приземистая горная хижина и сарай, крытый выгнутой татарской черепицей.
Теперь на месте всего этого торчала одна только стена из калыба.
- Дуня! Смотри-ка! - очень удивился Митрофан. - Ведь вчерась ехали, крыша еще тут была… В один день разобрали - вывезли, вот скорохваты.
- На табачный сарай куда-нибудь в колхоз, - сказал Торопов. - Черепица теперь - клад: как же ей позволить торчать без пользы!
А фиат с перевала стремительно ринулся вниз.
Тут пошли мелькать по сторонам шоссе огромные двухохватные буки с белесыми стволами. Стволы эти густо усеяны были резаными надписями и кое-где старательно вырезанными крестами: здесь когда-то ютились банды бело-зеленых и здесь же, под буками, хоронили своих убитых. Глянцевитая листва буков там, где сквозь нее просвечивало небо, казалась синей. В мохнатых, круглых висячих шишках вызревали буковые орешки.
Тут тоже выпрямлялось шоссе, чтобы стать ему по-настоящему стремительным, чтобы миновало оно эти жалкие петли, придуманные для тяжелых местных троечных дилижанов, медлительно передвигавшихся тяжелыми лошадьми.
Трехкилометровый спуск с перевала был изрыт здесь и там особо яростно. Валялись вывороченные огромные пни. Стенами стояли срезы, как траншеи. Добрались до почвенных вод и отводили их в балки, перекидывая через ручьи бревна.
Тут работали уж не подростки, а бородатые северяне в лаптях, может быть, смоленские, может быть - курские грабари. Между их палатками, в тени, там, где когда-то стояли и шалаши зеленых, хозяйственно горел огонь, что-то варилось в большом котле, и примчался оттуда лаять на машину басом тоже хозяйственный, старый, кудлатый пес мышиной масти.
Дальше мелькнула новыми клепками куча бочонков с гудроном, потом - какой-то обширный двор, полный заготовленных буковых дров, кидающихся в глаза своей розоватостью, а около двора свирепо гоготали белые гуси, змеями расстилая по земле шеи.
А поодаль от двора, на удобной поляне, пилили годные только на дрова кривые буковые сучья тоже какие-то издалека пришлые люди.
Кивая на них, говорил Торопов:
- Вот, пришлось недавно слышать от одного паникера: "Бегут из колхозов". Куда это бегут? Как так бегут? Уезжают на работы, потому что в колхозах, где теперь везде работают тракторы и комбайны, они оказались липшими. Но ведь это же нами и предусмотрено. А бежать - беги, пожалуй, сделай милость, беги, и куда же ты именно можешь бежать? И далеко ли ты убежишь? Теперь не петровские времена; ни раскольничьих скитов, ни вольного казачества… Уехал ты из Вологодской, скажем, области в Крым. Прекрасно! Рабочие здесь вот как нужны. Ты - природный лесоруб, пильщик, - руби лес здесь, пили здесь, - и вот у нас и дрова на зиму, и прямая дорога будет… Сейчас здесь все в порядке оформления пока, поэтому имеет еще вид довольно хаотический, но поглядите-ка годика через два, что здесь будет… Красота!.. И уж не на таком одре мы будем с вами ехать тогда, а на своей советской, новенькой машине с Нижегородского завода… "Бегут…" Произвол, значит? Но ведь в том-то и дело, на том-то и строится наша жизнь, что никакому личному произволу в ней нет и не может быть места. На законах железной необходимости строится наша жизнь, и чем дальше, тем это будет для всех очевиднее. Не какие-то там наития, не мистика, а мозг, строгая работа мозга, то есть той же самой машины, которая должна действовать без шатаний и перебоев, правильно и нормально… Вот что у нас будет в самом скором времени, потому что, - вы и сами, конечно, понимаете это и видите, - мы идем гораздо быстрее, чем позволяли себе думать самые необузданные в старину мечтатели… Пусть у нас пока еще волчий машинный голод, мы его скоро утолим, но по части выкорчевывания предрассудков всяких, пусть-ка за нами и теперь даже угонятся другие прочие… Всю творческую энергию, всю рабочую энергию ста с лишним миллионов людей рабочего возраста держим мы в кулаке и можем переключать ее по мере надобности куда угодно. Это что? Шутка?! Земной шар, пока он стоит, не видал никогда и нигде такой бешеной стройки, как у нас, а находятся нытики, суслики из норки и свистят потихонечку: "Хвосты, пища святого Антония", и прочее… Ерунда!.. Какая все жалкая ерунда и чушь!.. У нас множество добывается всякого местного, хотя бы той же рыбы, но много и пропадает, как я убедился в этом… Рыба поймана, нужно ее перевезти, куда следует, на приемные пункты, не хватает транспорта; нужно ее скорее солить, чтобы не испортилась, не хватает бочек. В результате - сотни центнеров портятся и выкидываются в то же море обратно. Выходит, что мы вылавливаем явных хищников-дельфинов, а сами такие же хищники… Но это ведь все наладится вот-вот, на ошибках мы учимся… Это все пустяки… И пусть все до единого понимают, что даже простая сытость всех и каждого зависит от его добросовестности в работе, что здесь круговая порука: один за всех, все за одного.
Говоря, Торопов то и дело взмахивал рукой и то близко придвигался к Брагиной, то отшатывался, как будто совершенно непроизвольно, привычно, все порывался он встать, воображая перед собой не одну только Брагину, которую убеждать было не нужно, а целую толпу слушателей, глядящих недоверчиво.
Между тем кончился трехверстный спуск с перевала, кончились и буки. Снова пошли дубы, и среди них шоссе развернулось победно, как сорвавшаяся с высот сквозь теснины река, нашедшая для себя долину.
Начались хотя и лесные еще, но уже ровные места. Шоссе здесь не делало петель, ни выпрямлять, ни расширять его было не нужно. Но кучи битого камня очень щедро были навалены с обеих сторон, и валялись неразбитые острые камни.
Вдруг что-то взорвалось под машиной. Она подпрыгнула, протащилась несколько шагов и стала.
- Есть такое дело! - весело сказал Митрофан. - Шина лопнула!
Шофер выпятил губы, поглядел на горняка, крутнул неопределенно головой и перенес через борт ногу.
- Вылезай, Дуня, промнись, - скомандовал Митрофан, а шоферу, доставшему запасную камеру и зло шлепнувшему ее наземь, сказал, подходя: - Давай помогать стану накачивать, - в чем дело!
- Сам справлюсь, - буркнул шофер.
- А сам, так чего лучше! Вваливай, дядя… А на сколько время остановка?
- Минут на двадцать…
- Ого, Дуня, а?.. Двадцать минут подышать можем… Давай в лес пройдемся, ягод - земляники поищем.
- Еще чего! - зевнула Дуня.
- Да а то чего же! - пропел он ей в тон, повел плечом и поглядел прищурясь.
- У-го-во-рил! - горестно протянула Дуня.
Должно быть, в это слово, так именно горестно сказанное, был вложен какой-то им понятный смысл, потому что они весело смеялись, сцепились руками и, захватив свои палки, как-то незаметно быстро исчезли в лесу.
Проводив молодоженов внимательными глазами, Мартынов сказал:
- А в лесу здесь, Галина Игнатьевна, должно быть, прохладно: вон и ручей даже…
- Ручей, да, вижу… Это отлично. Можно вымыть руки.
Галина Игнатьевна встряхнула раза два свою дорожную накидку и добавила:
- Нет, это ужас, а не машина. У меня совершенно оцепенел затылок. Помилуйте, нужно же было сохранять равновесие, когда так бросало то туда, то сюда… Вы при вашем весе, конечно, меньше страдали.
И она пошла в сторону, противоположную той, куда скрылись Митрофан с Дуней, а шедший сзади нее Мартынов сказал, слегка вздохнув:
- Если говорить правду, то я совсем не страдал… Иногда мне… м-м… приходилось ездить на машинах гораздо хуже этой, а эту я нахожу совсем недурной…
- Пойдемте вперед, а? - взяла за руку Торопова Брагина. - За двадцать минут остановки можно пройти черт знает сколько, а дорога здесь чудесная… Шофер, вы нас тогда догоните и посадите?
И, чуть оправив свое голубое платье, она пошла поступью предводительницы народных восстаний, держа голову прямо и корпус ровно.
Торопов все пытался попасть ей в ногу, но шаги его были слишком коротки.
У машины с шофером остался только горняк. Он закурил очередную папиросу и справился о фиате:
- А давно инвалид этот из ремонта?
На что возившийся с камерой шофер ответил сумрачно, но с достоинством:
- Я на нем, почитай, четырнадцать тысяч километров сделал, в ремонт еще пока не отдавал…
- Значит, он у вас вроде клячи двужильной?
- Вроде, - сухо ответил шофер.
III
Галина Игнатьевна действительно окунула свои руки в ручей: она нашла такое место, где он был поглубже и где можно было удобно стать на камень. Она по-детски вскрикивала:
- Ах, прелесть! Холодная вода… Вот пожить бы здесь несколько дней! Очень я люблю лес… и воду.
Потом она быстро сбросила спортсменки и опустила в ручей ноги.
Неотрывно глядя на эти ноги в ручье, Мартынов сказал:
- Вот видите. Вы любите воду, я тоже. Значит, у нас уже есть кое-что общее… Все-таки, вы смотрите, не простудитесь.
- Ка-ка-я трогательная заботливость о враче! Спасибо вам! Простуда - это старинный предрассудок… Но я ведь сказала вам, что не только воду, я и лес очень люблю. Особенно такой, как здесь, - дубовый. Я и родилась в дубовой роще. И знаете, что я любила делать в детстве? Наберу жолудей, только самых крупных, самых спелых - желтых, с рубчиками, - принесу их на кухню и положу на плиту. Они там вздуваются, вздуваются, потом лопаются - и прыг с плиты на пол. Печеные жолуди - вот как казалось вкусно!.. Конечно, каштаны печеные гораздо вкуснее, я в этом убедилась потом, но-о каштаны ведь у нас не росли, только дубы. Вот как раз такие, как здесь… И речка была. И озеро. А на озерах дикие утки. Да, воды у нас было гораздо больше, конечно, чем здесь.
- У "вас", - это где же?
- У нас - это в Воронежской губернии.
- А-а, так вы воронежская, - а я пермяк. Дубов у нас не водится. Но лес вообще я очень люблю. И мне кажется… Мне кажется, что…
Тут Мартынов почему-то слишком сильно задышал и запнулся.
- Что вам такое кажется страшное? - удивилась она и оглянулась кругом.
- Мне кажется, что… и в Москве, например, вы могли бы быть врачом, а?
- Ес-ли в э-той Моск-ве есть боль-ни-цы, то от-че-го же, - шаловливо протянула она и очень весело засмеялась.
- Нет, я к тому это говорю, что вы, может быть, чем-нибудь… связаны там у себя… в Рязанщине?
- То есть? Чем же именно? Договором?
Она стояла на камне, только что снова окунув руки в воду. С мокрых, ярких, ловких, загорелых рук ее скатывались в ручей светлые капли.
Она была похожа на молодую прачку на мостках какой-нибудь бойкой реки, на такую, которой нипочем было притащить туда гору тяжелого мытого белья на коромысле, которая только что отполоскала эту гору, и сложила рядом, и придавила голым коленом, и готовится звонко шлепать его вальком, а пока зубоскалит с проезжающими мимо на лодках парнями.
Мартынов погладил себя раза три сверху вниз по левой стороне полутораметровой груди, с усилием раскусил зубами застрявший во рту очень плотный горнолесной воздух и сказал:
- Нет, я ведь не о договоре… Я ведь о вашем муже говорю.
- О му-же… О каком таком муже, несчастный вы… Кто вам сказал, что я замужем? - и она откинула голову, хохоча.
- Как так? Совсем не были замужем? - изумился Мартынов.
- Ну вот! Из одной крайности в другую… Разве я урод? Или давала обет безбрачия, как в старину какие-то там весталки?
- Неужели вы… совершенно свободны? - даже как будто испугался Мартынов, - Тогда бы я считал себя всю жизнь полнейшим ослом…
Она так широкоглазо на него поглядела, что комок воздуха опять застрял у него во рту.
- "Если бы"? Ну, говорите же… "Полнейшим ослом, если бы", - торопила его она, готовая снова расхохотаться.
- Я - пловец, я - рекордсмен… Но вот переплыть такое расстояние от меня до вас…
Тут Мартынов начал усиленно смотреть на отражение ее ног в ручье и тыльной стороной левой руки снова потер себе грудь.