Галина Игнатьевна еще шире сделала глаза и сказала размеренно:
- Насколько я поняла вас, вы хотите мне сделать какое-то очень для меня лестное предложение и никак не решаетесь меня осчастливить… Вы хотите, кажется, похлопотать о месте для меня в одной из московских больниц. И полагаете, что я откажусь?
И так как Мартынов все еще никак не мог справиться с охватившим его волнением, она спросила вдруг:
- Это какой такой куст за вами?.. Вон тот, зеленые ягоды, - не знаете?
Мартынов быстро повернулся, пощупал ягоды, висевшие густыми гроздьями, и ответил без запинки:
- Это - черная бузина. У нас, на севере, - красная, здесь - черная.
- Ага, да! Она, кажется, куда-то употребляется в медицине. Но я уж начинаю забывать фармакопею… Не помню, куда именно.
- А вот примула, - дотронулся до чего-то Мартынов носком ботинка. - Цветов, конечно, уж нет, только листья. Кажется, это средство от одной из болезней, вами же недавно названной, - от экземы.
- А вы с тех пор, как я упомянула эту скверную болезнь, все о ней думали и вспоминали средства? Это очень, очень мило, но едва ли примула помогает при экземе. Это - довольно упорная болезнь, и если вы ее захватите… - тут она сделала рукою безнадежный жест и добавила: - А вы где же именно живете в Москве?
- Я? В Большом Кисловском переулке, недалеко от Тверской.
- Знаю такой переулок.
- Неужели знаете? Вот видите, как хорошо! Это почти в центре города, - очень оживился Мартынов. - Недалеко главный почтамт. То есть, просто вы проходите еще только один переулок и тут же, на углу его и Тверской, - почтамт.
- Откуда можно посылать кому угодно, сколько угодно писем…
- Вот видите, вы все шутите… Нет, я думаю, что простуда все-таки бывает.
- Не понимаю, какое отношение имеет простуда к московскому почтамту?
- Я не договорил. Я хотел сказать: и вы бы не рисковали.
- А-а, вы так! Рацеи мне читать?!
Она нагнулась, зачерпнула обеими руками воды и плеснула в Мартынова:
- Вот же вам за это!
Это была такая естественная вставка в разговор, какой затевают иногда молодые, здоровые, сильные прачки с мостков, когда парни проезжают мимо, нарочно задерживая веслами лодки. Они будут потом брызгать веслами в прачек, но те и без того мокры с головы до ног, и что им эти новые брызги? Зато над рекою веселый хохот и визг, и переплескивает вместе с яркими брызгами туда и сюда оплотневшее солнечное тепло.
Мартынов даже и не попятился. Его дорожная белая блуза покрылась мокрыми пятнами, а он смотрел на голые, сильные руки Галины Игнатьевны и на ее черные, буйные волосы, стремившиеся упасть вперед и закрыть ей лицо, на ее простое, серенькое, мелкими клеточками платье, с красной на груди прошивкой, и улыбался.
- А ваша чахотка, позвольте! Как же ваша чахотка? - вдруг выпрямилась Галина Игнатьевна.
- Ну, какая же у меня чахотка! Че-пу-ха! - широко заулыбался Мартынов.
- Это я говорила "чепуха", а вы говорили: "Факт!" Это вы у меня "чепуху" украли… Признайтесь, вы - правонарушитель.
Назад к машине они шли - она легким шагом, подбористой, совсем юной, отпрянувшей от земли, невесомой; он - как будто еще более покрупневший, осанистый и торжественный.
Они шли молча, и только за несколько шагов до машины она задержалась на шаг и спросила несколько неожиданно для него:
- У вас там, на Большом Кисловском, какая же именно квартира? Сколько комнат и прочее? Какой этаж?
- У меня там вот таким образом, - для чего-то энергично и глубоко провел он по сыроватой земле черту толстым каблуком ботинка, но тут же догадливо выхватил из кармана записную книжку с тонким ярко-желтым карандашиком и принялся размашисто чертить план своей квартиры, пока не сломал карандаша слишком неосторожным нажимом.
Он был очень оживлен, даже суетлив, - он сиял.
Пропылил мимо зеленый грузовик, и шофер его, высунув голову, насмешливо крикнул шоферу фиата:
- Васюха… Юрковский… Стоишь?
- Отдыхаю, - недовольно крикнул этот шофер, рядом с которым стоял и курил горняк.
Горняк сказал:
- Это ваша фамилия - Юрковский? Знакомая фамилия… У меня был когда-то товарищ, вместе учились…
- И вот с этим, какой проехал шофер, мы тоже вместе учились на курсах, - с достоинством отозвался Юрковский. - Вместе и экзамен держали.
- Так что вы с дипломом? - чуть улыбнулся углом рта горняк.
- Само собою… Это же уметь надо, как править… И машину всю тоже знать… Другие сколько учатся этому, а ездить не могут.
Подошли к машине Митрофан с Дуней; он - впереди, она, одергивая несколько помятое платье, на шаг сзади.
- Долго копаешься, - бросил с подходу Митрофан шоферу. - Дюжину ребят можно зародить, пока ты тут справился.
- Дюжину? - Юрковский добросовестно подумал, покрутил головой и сказал: - Дюжину все-таки вряд ли, - велика нагрузка.
Он привернул до отказа гайку колеса, уложил в ящик ключ, вытер тряпочкой руки, оглядел своих пассажиров и нажал грушу.
- Чего зря сигналить, когда все… Двое ведь вперед пошли, - напомнил ему, садясь, горняк.
Пристально поглядев на горняка, Галина Игнатьевна повела плечами и прошептала Мартынову:
- Какой неприятный человек - этот, в синей блузе… Знаете, у него глаза убийцы.
- Да-а, - неопределенно протянул Мартынов, помогая ей сесть, - действительно, что-то такое есть…
- Прощай, лес дубовый, прощай! - помахала кистью руки Галина Игнатьевна в ту сторону, где они только что были.
А Брагина, когда они немного отошли от фиата, говорила Торопову:
- Да, это теперь вырисовывается определенно: еще десять лет, и у нас будет та же Америка, только без Евангелия, без Морганов, без обезьяньих процессов… Нравы, конечно, тоже будут мягче, а то, знаете ли, не так давно одну мою хорошую знакомую, артистку, столкнул какой-то парень с трамвая, когда выходил, - она упала на мостовую, сломала себе головку бедренной кости, шесть месяцев в больнице провела, теперь хромает, а у нее большая семья, дочь замужнюю кормит, двух внучат… Мелочи быта, которые, конечно, скоро исчезнут… Я вам говорила уже о рабкорах театральных… Есть замечательные. Как разбираются в вопросах искусства, конечно, нужного для масс, организующего массы… Разумеется, попадаются и бузотеры, без них не обойдешься… Такой приходит и бубнит: "Я потому ничего не делаю, что у нас руководство плохое, а будь бы хорошее, я бы делал…" Но ведь таких единицы. А масса относится к делу очень горячо, очень честно. И она умна. И она талантлива. Можете мне поверить: я и сама и умна и талантлива.
- Я это вижу, - согласился Торопов.
- Вы умеете ходить "под ручку"? - и она просунула руку ему под локоть. - Вот, так удобнее. Растет, растет новая интеллигенция - ра-бо-ча-я! В какой стране это возможно? И рабочая интеллигенция эта - она отлично разбирается, где красота, а где только красивость. Ее на мякине не проведешь. Сколько вы ни ставьте "Пиковых дам", она прекрасно видит, что в жизни той только мишура, красивость, а подоплека - подлое крепостное право. Я отлично помню, это было года три назад, - в "Узком", знаете, дом отдыха под Москвою, жила такой обломок подлой красивости, - дама в буклях, какая-то архитекторша, всегда очень чопорная и этак изыс-канно одетая… Ведь как сумела подействовать там на всех безмозглых дам! Все стали вдруг чопорны, манерны, надевали к столу лучшие платья, какие у них были, и целый месяц длился этот ее террор. Я туда явилась к концу этого месяца, - смотрю: что такое? В какой я стране? И в первый же день начала щеголять в купальном костюме. И это отлично повлияло на других, и все, несчастные, ожили… Но чрезвычайно любопытно было наблюдать, как они робко освобождались от чар этого чучела… пока тоже дошли до трусиков… А то во время жары, в июле, и вдруг в тугих, накрахмаленных воротничках… А потом вспоминали свою тиранку и говорили: "Тоже куль-ту-ра, чтоб она сдохла!" Да, знаете ли, я наблюдательна, и я отлично вижу, что и наша старая интеллигенция пре-крас-но опростилась, и не как-нибудь там по-толстовски, а как следует, по-рабочему, и уж с достаточным омерзением вспоминает, какой жалкой, какой карикатурной она когда-то была.
И Брагина на своем полном, с несколько одутловатыми щеками лице показала высшую степень брезгливости, но тут же продолжала, мгновенно изменив лицо на восхищенное, тоже в степени высшей:
- Самое яркое впечатление последних лет у меня, вы знаете, какое? В этом году на Первое мая я как-то сумела пробиться на Красную площадь и видела парад нашей армии. Они шли, шли, шли, наши великолепные красноармейцы, со всеми своими машинами, - мостовая колыхалась. Буквально мне так казалось… И на такую страшную силу, на такую подлинную, настоящую красоту чтобы кто-нибудь когда-нибудь поднялся?! Я в это не верю… Пусть попробуют, пусть… Меня это совершенно ошеломило… Я не представляла себе этого раньше так живо, пока не увидела своими глазами. Это не золотушная, не деланная, не из-под палки красивость прошлого, нет! Это со-зна-ю-щая себя красота, это радостная красота - вот в чем разница! - и она крепко сжала руку Торопову, искренне волнуясь.
Потом она сказала, пытливо повернув и наклонив к нему голову:
- Вы такой деятельный, энергичный работник, вы ведь одинокий, конечно? То есть не связаны этими, так называемыми "узами брака"?
- Нет, я женат, - поспешно сказал Торопов. - Я уж порядочно, как женат, и у меня уж двое детей… старший учится…
- Вот как! - и несколько замедлила она размашистый шаг. - Нельзя бы было и подумать, что-о… Но это, впрочем, не так существенно… Знаете ли, брачные вопросы эти - они у нас еще крайне беспорядочны и, нужно признаться, плохо довольно решены. Много в них еще этой всякой старой бытовщины, глупых пережитков и вообще… очень все неустойчиво. Я понимаю, молодежь, например, это другое дело: там неустойчивость в самом быту… Молодежь учится, оформляется, оперяется и, конечно, сходится и расходится совершенно неорганизованно… Это в порядке вещей, хотя тоже не мешало бы как-нибудь уточнить, ввести в нормы… Но люди уже зрелые, работники со стажем, к ним-то отношение должно быть совершенно другое… А то вот, например, случай, мне известный. Этнограф один, он же и музыкант, певец получил командировку в Сибирь, в Ойротию и другие там области собирать и записывать с голоса туземные песни… кроме того, легенды, пословицы, вообще фольклор… Он отправился с двумя девицами в виде помощниц, секретарей, - вообще бригада этнографов: девицы эти тоже были этнографы. Ну, конечно, в Сибири, в глуши, среди нацмен, в тайге пробыли года два или три вместе и, естественно, побрачились: обе эти девицы стали женами этнографа-певца, у обеих от него по ребенку. Получилось такое дружное, между прочим, семейство: муж, две жены, двое детей… Жены друг дружку очень любят, никакой этой гнусной мещанской допотопной ревности нет, у всех одна специальность, все трое работают над добытым из командировки материалом, и вдруг арестуют этнографа, сажают. За что же? За двоеженство! Обе жены ходят в тюрьму, приносят еду, всячески хлопочут, а их бюрократически спрашивают: какая же из вас настоящая жена и какая - так себе? "Обе настоящие, обе мы, говорят, жены, и не так себе; друг против друга ничего не имеем, - за что же держат нашего мужа? Ведь у нас дети, нам нужно теперь вдвое работать, а наш главный работник бесполезно время проводит в тюрьме". Обе были записаны в загсе, так что неизвестно, к чему придрались и за что судили: кажется, за "превышение власти", и, признаться, не вслушалась я, когда он мне рассказывал, присудили ли его к чему или оправдали, только и теперь они живут как жили, браком втроем, и обе жены своего мужа любят, хотя он уже не молод, и не то, чтобы красив: носит длинные волосы, имеет длинные зубы… Говорил мне: "Каждый мужчина по натуре двоеженец. Только другие двоеженцы тайные, я - явный… Убежденный и явный…"
- Мусульмане даже и многоженцы, - сказал Торопов, - а вообще, это, конечно, вопрос чисто экономический…
- Какой же экономический? - живо возразила она. - У нас не Восток, и женщина не в чадре и не в гареме… У нас женщина-работница, как и мужчина, и обеспечена экономически… Женский труд, правда, у нас еще хуже, чем мужской, но, например, женщина-кондуктор, вагоновожатый, проводник, почтальон получает, конечно, столько же, сколько и мужчина-проводник или вагоновожатый… Я, положим, работаю в своей области и зарабатываю прилично, вы в своей… Ясно, что экономической зависимости у меня от вас быть не может. Моя мать получает пенсию и на моем иждивении не числится, хотя мы и живем в одной квартире… Детей у меня нет… ни в Москве и нигде в другом месте…
Она склонила голову еще ниже и поглядела на него еще пытливее. Он сказал:
- Да, эти бытовые вопросы у нас, пожалуй, как следует еще не проработаны. Особенно это касается молодежи… Она в них, как в лесу, и предоставлена самой себе… Но в этом-то и заключается особенность нашего времени: создатель ценностей у нас именно молодой возраст… Как бы стихийно он ни решал поднятые сейчас вами вопросы, он их решает сообразно с требованиями момента - в этом вся суть. Где можно, он даст себе волю, где нельзя, он себя сжимает, - все это в зависимости от основной своей работы: творческой.
- Нет, вы конкретнее, товарищ Торопов, конкретнее, а не вообще… Знаете положение: "Абстрактной истины нет; истина всегда конкретна…" И вы оставьте в покое молодежь, - она, конечно, сама разберется в своих вопросах, так как она умна и талантлива, я уж об этом вам говорила, а перед нами двумя свой вопрос… Мы, конечно, встретились случайно, но, мне кажется, в дальнейшем мы могли бы отлично работать вместе, а… Как вы думаете, скажите?..
- Видите ли… да… разумеется… Хотя у нас с вами ведь совершенно разные наркоматы, - не совсем внятно проговорил Торопов.
- Вы сказали: "разумеется, можем"… Я тоже так думаю, - живо подхватила она. - А наркоматы разные - это полнейшие пустяки, конечно. Что касается меня, я могу работать в любом наркомате… Я достаточно хорошо образована, о чем позаботился мой отец, в свое время известный ученый, и у меня здоровая кровь, так как дед мой был черноземный крестьянин, дожил до девяноста лет… Всякие порезы у меня на руках заживают с быстротою баснословной… Энергии у меня, как видите, много… Вы это видите? - спросила она уже почти шутливо, снова сжав его короткопалую, набрякшую руку в запястье.
- Ну, еще бы! - отозвался он и обернулся назад. - Кажется, это наша машина идет, а? Подождать надо.
В лесу, с обеих сторон подошедшем к белому шоссе, очень гулко отдался знакомый уже харкающий звук сирены старого фиата. Брагина заботливо подала несколько назад Торопова и сказала:
- Теперь нас основательно запылит… Но наш разговор этот мы продолжим при более удобном случае, да?
- Да, разумеется, - бормотнул Торопов, отступив еще на шаг, так как шофер Василий Юрковский останавливал уже машину и пыль окутала ее со всех сторон. Но машина проехала, и Торопов, подходя, спросил шофера:
- Что? Плохо действует тормоз?
- Да, есть отчасти, - ответил Юрковский.
Уселись и ринулись, и оказалось, что лесу хватило только километра на два, а там пошел старый яблоневый сад со стволами, щедро обмазанными глиною, на которой ярко золотели соломенные ловчие кольца; и, наконец, вырвались в открытую, широкую полевую долину, подпертую у самого горизонта увалами.
И вот по сторонам шоссе замелькали хаты под черепицей, с неизменными веселыми подсолнечниками около и кукурузой… Тыквы разлеглись на огородах. Телята запестрели где-то возле очень мелкой водицы. Деятельно поддевали сырую землю в канавах молодыми пятачками курбатенькие весенние поросята. Пшеничные поля кругом со дня на день ожидали уборки…
День в том большом городе, куда ехали семеро, был базарный, и часто двигались навстречу подводы, с несколько растеплевшим от вина народом, а когда проехали артиллерийский лагерь, стали попадаться военные пролетки, запряженные сильными, красивыми конями.
День был просторный, звонкий. День был по-летнему высоко взлетевший. День был в то же время и заботливо озаренный, стремившийся подытожить долгие труды на этой изборожденной земле.
И кругом было тихо, только здесь, на бортах двужильного фиата, который по равнинному, насквозь видному прямому шоссе развил высшую скорость, на какую был способен, рождался ветер, заставлявший Галину Игнатьевну несколько раз ловить и прикалывать свою порхающую зеленую шелковую кисейку.
Шофер Юрковский, стиснув зубы, крепко держал рулевое колесо машины и зорко глядел через толстое вытертое стекло.