Константин
…Это было лет семь или восемь назад. Я работал в хорошей областной газете. В нашем отделе работал и мой приятель - Коля Старухин. Мы были молоды, красивы - "золотые перья", как нас иронично называли коллеги. Нам это нравилось. Любили кутнуть, поволочиться при случае за хорошенькими девушками. Самоуверенности, тщеславия, зазнайства, порой и наглости было у нас с излишком.
Однажды Коля машет мне, мол, выйдем.
- Старик, тут к тебе… М-м… - он почмокал губами.
В коридоре стояла тоненькая юная девушка. Девушка как девушка. Еще "детсад". В руках школьная тетрадь трубочкой.
- Этот молодой человек, - Старухин галантно кивнул в мою сторону, - как раз занимается волшебными сказками. Он вас проконсультирует.
- Чего? Какие сказки?!
- Обыкновенные, волшебные, - пояснил он так, словно этим видом творчества занимался каждый второй житель планеты, - Девушка пишет волшебные сказки. Вот принесла, так сказать, на ваш суд, коллега.
Она стояла с опущенными глазами, в страшном смущении. За чащей иссиня-черных ресниц блестели, набухая, сверкающие капельки.
Я наклонился к ней и спросил шепотом:
- Вы… вы действительно пишете волшебные сказки?
Лишь на мгновение вспорхнули щеточки ресниц, открыв мне свет необычных монгольских глаз.
- Да, - еле слышно выдохнула она.
- Тогда все правильно. Проходите, пожалуйста.
Старухин насмешливо улыбался. Я ему незаметно показал кулак. У нас с ним была такая игра: подсовывать друг другу явно безнадежных для газеты авторов.
Такие девушки прекрасны, что и говорить. Я уставился в густые энергичные завитки на ее головке. Накануне мне пришлось побывать в одном крупном овцеводческом совхозе, и до сих пор перед глазами мелькали бесчисленные курчавые бараньи головы недавно народившегося молодняка. Довольно глупо, но, взглянув на ее прическу, я вспомнил про этих милых барашков. На смуглом скуластом личике ярко горел румянец. Она исподлобья глянула в мою сторону и положила тетрадку на угол стола. Совершенно черные глаза лучились ослепительным светом. Верхняя губа своенравно вывернута, а нижняя - пухлая, беспомощная, точно у недавно ревевшего ребенка. Подбородок крепкий, фигура, хрупкая на первый взгляд, все-таки довольно сильная и ловкая. Она повернула плотно сжатые колени от меня чуть в сторону и положила ладошки на край черной юбки - нормальной юбки, уже не мини, но еще не макси.
Я открыл тетрадку и с умным видом уткнулся в ровный, очень правильный строй красивых букв. Не помню, о чем шла речь в первой сказке. Называлась она "Зеленое райское яблоко". Однако запомнилось, как "туман юности кого-то уносит на своих легких крыльях, раздумья вздрагивают от плеска ласковых воли, а чувства освещены какими-то странными жемчужинами", Сказка заканчивалась словами: "И она встретила юношу с нелживым блеском глаз".
Это было прекрасно, и я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.
- Что-то есть… хм… хм… Что-то есть… хм… хм, - пробормотал я, долго раскуривая сигарету, - Расскажите о себе…
Ничего особенного. Окончила сельскую школу, вместе с родителями переехала в город, сказки пишет недавно - "сама не знаю, как это вышло", - сейчас думает устраиваться на работу. И все.
- А знаете, Лариса, - я посмотрел на часы, - не поехать ли нам в ресторан? Все равно дало идет к обеду, а в столовые я не хожу.
Она поправила юбку, глубоко вздохнула:
- Я согласна.
Мне осталось отпроситься у редактора, перехватить где-то червонец. Редактор отпустил, не удосужившись даже выслушать наспех сочиненную мною легенду о каком-то важном письме, которое якобы немедленно надо расследовать. "Хорошо, хорошо, идите, только без Старухина. И чтобы потом я не разыскивал вас через милицию".
У Старухина я почти силой вырвал последнюю десятку. Он уставился на меня своими нагловатыми глазами, слегка увеличенными стеклышками очков:
- Неужели о'кэй? Ну, ты даешь! Ну, а вообще как она? - он пошевелил пальцами.
- Детсад, - односложно сказал я.
Для шику я взял такси, хотя до ресторана было минут десять хода. Мне принесли бокал шампанского, ей лимонад. Лариса понемногу разговорилась, однако была очень серьезна и никак не хотела принять моего снисходительно-шутливого тона. А вот о чем говорили - не помню. Не могу объяснить и того, как мне после прогулки по парку удалось уговорить ее зайти ко мне домой. Кажется, было все естественно и просто. Я пригласил на чашечку кофе - она не отказалась. Детсад, одним словом. Уже в то время за внешней робостью в ней чувствовалась какая-то отчаянность. Может быть, она мучилась своей кажущейся неполноценностью или просто не хотела - не дай бог! - выглядеть этакой деревенской недотрогой?
Видно, все-таки, выражаясь по-деревенски, я ей приглянулся, как мог бы приглянуться сельской девушке каждый второй современный городской человек. Да что говорить, я сам себе тогда правился, и на моем глуповато-самоуверенном лице почти всегда сияла этакая ослепительная улыбка на все тридцать два зуба, безмятежность и беззаботность сами по себе выплескивались наружу. Взрослым людям я казался просто лоботрясом и пижоном.
Вошла Лариса в комнату без опаски, не обратив внимания на холостяцкий беспорядок. Присела на обшарпанный диван, да так и просидела до того рассветного часа, когда уже можно было различить наши уставшие и измученные лица. В темноте между поцелуями я каким-то образом стянул с нее юбку. Она осталась в тончайших голубоватых колготках. С эстетической точки зрения вид у нее был вполне приличный. Она это знала и могла великодушно позволить себя рассмотреть: мол, мы хоть и деревенские, а фигуркой можем еще ох как поспорить с городскими девушками.
Мы расстались, не договорившись о встрече. Пожалуй, потому, что я окончательно уверился в ее, так сказать, "детсадовском" возрасте. Она стала заходить в редакцию, но волшебных сказок - слава богу! - больше не писала, просто выполняла поручения отдела информации. Иногда печаталась. Любила посидеть в нашем со Старухиным кабинете. Придет, бывало, тихо поздоровается и присядет на свой стул возле окна. Если у нас находится время, позубоскалим с ней, чтобы лишний раз увидеть поразительный румянец на ее щеках; если нет - работаем, а она посидит-посидит и незаметно выйдет. Вот и все. Я даже умудрялся при ней по телефону назначать свидания.
А через некоторое время меня отправили собственным корреспондентом в соседний промышленный городок, где сооружался крупный металлургический комплекс. Я окунулся в новую жизнь, завел новых знакомых. Моей подругой стала полненькая блондинка-рентгенолог с пронзительными, словно сам рентген, глазами. Она только что разошлась с мужем и пребывала еще в том состоянии, когда неожиданная свобода пьянит, мир кажется шире и многообразнее, люди интереснее, а поступки легкие и смелые. Когда она приходила, я просил ее рассказать о Крайнем Севере, земле, окруженной для меня ореолом загадочности. И кто знает, не потому ли я и сейчас живу на Чукотке?
Лариса
Когда я перелистываю эти старые тетради, смешанные чувства владеют мной: я смеюсь и грущу, умиляюсь и стыжусь. Меня как бы снова начинает волновать то мое состояние, я заново переживаю события, встречи. Мне дорог тот мир, такой ясный, наивный и такой сложный. Костя, наверное, хохотал бы до упаду, читая эти строки. Вот почему мне не хочется, чтобы он видел мои дневники. Как я прятала их от чужих глаз! В общежитии - от девчонок, дома - от мамы. Костя, зная о существовании тетрадей, сказал, что, если я не захочу, он никогда не прикоснется к ним. Нет, он сказал не так: "Еще не хватало, чтобы я рылся в чужих бумагах. У меня своих предостаточно". А все же грустно такое слышать. Разве ему неинтересно, как я жила? Может, он уверен, что я все эти годы только и делала, что думала о нем. Я ведь тоже была любима, и, может быть, это чувство ко мне было таким же всепоглощающим, как мое к Косте?
Впрочем, зачем об этом? Теперь мы вместе, и теперь нас ничто, кроме смерти, не может разлучить. Просто любовь надо воспитывать, как надо воспитывать чувство долга, способность к труду. И самое главное - надо все делать всегда охотно и сердечно. И когда целуешься, хотя, может быть, у тебя в эту минуту совсем иное настроение. Мне смешны женщины, которые мучаются со своими мужьями. Мужчина, в сущности, большой капризный ребенок. Нужно делать так, чтобы он рядом с тобой мог почувствовать свою силу и… превосходство. Древний механизм: слабость одного вызывает ощущение силы у другого. Как это важно в наш век, век сплошного женского равноправия, когда даже по внешнему виду трудно различить сразу, кто к какому полу принадлежит.
Об этом я часто думаю, вернее, не забываю никогда. Любопытно, как я могла еще в те годы разработать целую систему взаимоотношений в семье? В ней сорок шесть пунктов и шесть подпунктов. На их реализацию, но моим подсчетам, необходимо пять лет. С Костей мы живем одни год, семь месяцев и… четырнадцать дней. У нас все хорошо, хотя я три раза плакала и лишь однажды подумала, что идеал недостижим, а счастье сомнительно. Но это было лишь один раз. До полного осуществления моей пятилетней системы остается три года. Это небольшой срок. Потом мы будем жить в полнейшем согласии. Я совсем не хочу перевоспитывать Костю, хотя модель в моем сознании все-таки существует. Но перевоспитание чревато потерей индивидуальности. Просто, может быть, что-то надо подправить для его же пользы. Эти поправки касаются некоторых сторон его образа жизни. Ведь я обещала продлить ему жизнь. Мы максимально увеличим срок пребывания на этой планете, чтобы кое-что на ней повидать. Но я должна сделать главное, сделать так, чтобы мое присутствие вызывало у него потребность смягчать речь и манеры, шутить, чтобы его природная душевная щедрость распространялась на всех окружающих, чтобы его сила и мужество вызывали уважение, а благородство действий шло бы от благородства мыслей. Вот и все!
Мне недостает образования и воспитания, и уступаю ему в умственном развитии. Я ничего не умею. Мне еще надо изучить какое-нибудь дело, небольшое, но необходимое ему. Изучить в совершенстве. Об институте я не мечтаю. Да это и необязательно. Я никогда не стремилась во что бы то ни стало поступить в институт. У меня не было твердого убеждения - в какой именно поступать. И хорошо. Нет ничего глупее поступать в первый попавшийся вуз. Но хватит, иначе это покажется обыкновенной завистью.
Мне хочется, как говорят, смотреть в рот своему мужу, так много лет любимому человеку, хочется им восхищаться и хочется чувствовать себя рядом с ним немножко дурочкой. Мне надоело поднимать слабых и доказывать свое превосходство.
Вот почитай, дорогой, что писала деревенская девочка, когда ей исполнилось семнадцать:
"После той ночи с НИМ, пока шла домой, настроение было тревожное, а вокруг ликовала весна. Не поехала на занятие. Симулянтка торжествует, все оказывается нипочем.
…Испытываю отчужденность. Что-то мешает мне слиться с толпой. Взгляды и внимание ко мне раздражают. Волнуюсь и с нетерпением жду вручения профсоюзного билета. Оказывается прислали только восемнадцать штук, так как фотографии сдали с опозданием. Не знаю, дадут ли сегодня.
Пусть с момента встречи прошло несколько дней мне кажется что наша любовь чище горного хрусталя. Я верю в любовь с первого взгляда! Как все-таки интересно жить!"
…Пожалуй, я сделала верно, что сохранила дневник, не поддалась много раз возникавшему желанию уничтожить его. Это мой тыл, это, как сказал бы Костя, музыка обратного времени, которой лишены - и оттого бедны духовно - многие, очень многие люди. Дневники надо хранить! Мне пришла странная мысль: если бы у всех были дневники детских и юношеских лет, то, наверное, люди были бы лучше. Ведь они забывают про себя, про то, что когда-то были наивны и чисты. Они забывают своих родителей, свой родной дом, его дыхание, запах.
Сегодня пришлось убить молодого белого медведя. Константин поранил руку, кажется, сильно. Но с ним никогда ничего не может случиться плохого. Если он даже вздумает умирать, я своим криком, силой воли верну его, уходящего. Только бы не пропустить этот момент! А вдруг ему станет совсем плохо? А вдруг заражение? Не думай, не думай про это! Не позволяй себе распускаться.
2
- Костик, ты не переживай из-за медведя! - кричит откуда-то из глубины дома Лариса.
Да, домила у нас - не сразу и определишь, где находится Лариса. Может быть, в моем кабинете или в Зале Голубых Свечей, а может быть, в библиотеке или в будуаре.
В дверь просовывается курчавая голова:
- Котенок, где сегодня будем обедать?
Обедаем мы на кухне и лишь в особых случаях закатываем торжество в Зале Голубых Свечей. Угадывая ее желание, я отвечаю:
- Может быть, в Зале Голубых Свечей?
Ее глаза вспыхивают радостью:
- Ты просто умница! Сегодня такой день! Мы должны отметить… м-м… твое мужество и мою удачу.
Молодец, выкрутилась из щекотливого положения. Какая же радость, если такая неудача, если еще кости стонут, а рука пухнет, словно на дрожжах? Она торжественно закрывает дверь, некоторое время шагает по коридору и, наверное, покачивает бедрами, затянутыми в видавшие виды джинсы. Это у нее осталось от сельского кружка художественной самодеятельности, где она, кажется, была звездой первой величины.
Через минуту ее курчавая головка снова просовывается в дверь:
- Ты мне позволишь взять твой наган?
- Не наган, а пистолет ТТ.
- Пистолет ТТ, - поправляется она. - Я за углем, мало ли что…
Я размышляю и готов согласиться, - в принципе она права, - но делаю недовольное лицо, чтобы у нее было чувство почтения к оружию и к самому факту - я доверил ей свой личный пистолет.
- Тебе, как егерю, по штату положен карабин. Вот и бери его.
- Да-а, он тяжелый, и вообще… - уже откровенно клянчит Лариска.
Человек я слабохарактерный и потому соглашаюсь.
- Ладно. Да поосторожнее там.
Склад угля, оставшийся еще от гидрографов, находится за ручьем. Уголь возим тележкой, попутно набираем воды.
Я устало закрываю глаза и впервые за этот год думаю о сигарете. Бросить курить каким-то непонятным образом заставила меня Лариска. Я даже сам не заметил, как это случилось. Взял… да и бросил. "Я ведь, Котенок, во всем беру с тебя пример, - сказала она тогда очень серьезно. - Что ты будешь делать, то и я. Давай вместе курить. Пусть токсины одновременно разрушают наши организмы". Конечно, не в этих словах дело. А в чем?
Рука ноет, пульсирует, словно туда переместилось сердце, и как-будто разбухает. "Дела могут быть, - озабоченно думаю я. - Заражение - и сыграешь, как принято сейчас говорить, в телевизор с одной программой: "Спокойной ночи, малыши!"
Окно в нашей спальне затянуто прозрачной пленкой. Чтобы зимой не выдувало тепло. По официальным данным, в бухте Сомнительной третья часть года приходится на жесточайшие пурги. Так что с печками мы еще помучаемся. Ну да сами добровольно пошли на это, никто нас не принуждал селиться в особняке. Нам вполне хватило бы однокомнатного домика, каких в поселке целая дюжина - выбирай на любой вкус! Но мы обжили эту громадину в семь комнат. Блажь? Пижонство? Конечно! Но в этом доме разместится контора заповедника, лаборатории и прочие службы. Надо обживать. И все же… Чтобы поддерживать нормальную температуру зимой во всем доме, придется дважды в сутки топить четыре круглые печи и плиту на кухне. Выдержим ли мы такой темп и объем работы, покажет скорая зима. В крайнем случае с отоплением кухни, кабинета, спальни и будуара, как выразилась Лариска, "обязательно совладаем".
Почти месяц мы угрохали на ремонт особняка. Даже подновили старый лозунг: "Гидрограф! Соблюдай правила техники безопасности в тундре". Мы не гидрографы, но теперь эти слова всегда будут напоминать мне о сегодняшнем дне. Самой сложной оказалась проблема мебели. Оттого и появилась мастерская с верстаком, где я восстановил собранную со всего поселка разнообразную рухлядь. Спальню обили старыми дорожками, на топчан постелили овчину, выкроенную Лариской из полушубков. В изголовье, но все же не над самой кроватью - техника безопасности! - подвесили керосиновую лампу. Есть, правда, и электричество, но не будешь же каждый раз заводить движок, а потом в одном белье бежать, чтобы его заглушить. Вешалку заменили роскошные оленьи рога. Олени здесь очень большие, много диких, поэтому они живут подолгу, отращивая свою костяную красоту. Я, конечно, был не в восторге от этих рогов, да еще в спальне, но Ларисе они понравились. Может быть, рога ей вообще ни о чем неприятном еще не напоминают?