Где только не ломали над этим голову, на разных уровнях, и кто только не ломал - и он в том числе, - а что сказать, что ответить? Вносила разброд в планомерное течение заводской жизни вся эта прикомандированная братия, все эти практиканты, временные подсобщики, мальчики из дальних колхозов, посланные за тридевять земель на какой-нибудь месяцок в обмен на запчасти, которыми завод, искусно обходя ведомственные рогатки, снабжал своих неофициальных подопечных. Эти прикомандированные, временные, по молодости лет и прочим льготам освобождены были от ночной работы и потому вносили путаницу в численный состав смен и бригад, и где уж могла сказаться направляющая рука производственного мастера или того же наставника, если переходили они из руки в руки, появлялись на короткий срок и сразу исчезали, только-только обвыкали на новом месте - и на их место становились другие, такие же новички, такие же необученные.
Их было, разумеется, немного, процент - если брать голые цифры - ничтожный; Маслыгин глянул в зал: вот он, костяк, опора, Подлепич, Должиков, Чепель, Булгак, слесари механосборочных работ, слесари-дефектчики, слесари-ремонтники, электрики, мотористы, но будь их всех вдосталь, по штату, по потребностям, кто бы польстился на перелетных птиц?
Не хватало! - это была вечная забота и боль Маслыгина, как оспина, которую ничем не вытравишь, а оспой этой он переболел, когда довелось начальствовать на испытательной станции, считать по пальцам мотористов, и потом, в техбюро, это ощущалось, и теперь, на партийном посту, он не мог не ощущать этого, хотя бы потому, что глубже оно вонзилось в него, острее.
Облокотившись на стол, он сжал виски ладонями; а третья смена, ночная, - не бельмо на глазу? Когда нет выбора, идут и на ночную, а если есть заводы - один другой, пятый, десятый, - где давно уж о ночной забыли, и всюду зазывают, везде создают наилучшие условия, куда пойдет вчерашний школьник или сегодняшний выпускник училища?
Бывают люди, которым работается не только в охотку (в охотку - знакомо!), но к тому же еще и легко, свободно, весело, а он работал с вечной заботой, с вечной болью: это не так, то не этак! - и отдавал себе отчет в своей слабости, молчал, естественно, о ней, стыдился ее.
Не дай бог, просветят рентгеном из зала, увидят и у самих тонус понизится, - нельзя так! На своем посту он должен стоять прямо и всем своим видом выражать уверенность: что ни делается, все к лучшему. Стоять прямо - не столь уж, впрочем, трудная роль, а вот в пути, в движении, против ветра - труднее. Ему пришел на ум коварный вопрос: идет он, движется, или всего лишь стоит на посту?
Очень уж нужно было в эту минуту несладкого раздумья подсластить себя чуточку, а сладость уже копилась несмотря ни на что, вопреки строгому голосу рассудка, и, уступая этому голосу лишь отчасти, он строго, сдержанно, как бы безотносительно к каким-либо личным чувствам, подумал, что премия, если, разумеется, выдвинут и удостоят, пойдет на пользу его работе и, следовательно, на пользу цеху, ибо, чем выше моральный капитал работника, тем проще ему поступать, как считает нужным, и, стало быть, пробивать и в низах и в верхах самые непробиваемые проекты.
Что говорилось с трибуны, он слышал и не слышал, а думал о завтрашнем: о реконструкции главного конвейера, о смежниках, которые вечно в долгу перед цехом, о санкциях, необходимых для того, чтобы наконец-то образумить должников, о том, как дружно работается ему со Старшим и как Старшой порадуется, если впрямь внесут в почетный список сразу двоих из цеха - Подлепича и Маслыгина.
Но списка еще не было - могли решить иначе, а кто решал и как, Маслыгин этого не знал, не приходилось с этим сталкиваться прежде; спросить? - но не спросил: неловко было спрашивать.
Он думал только, что Старшой порадовался бы, - вот чего хотелось: не на Старшого он работал, - говорить смешно! - и не в угоду начальнику цеха выкладывался в своей работе, но постоянно теплилось какое-то сыновнее желание помочь Старшому, порадовать сделанным делом и даже снять со Старшого часть повседневных начальнических тягот, переложить на себя.
Он смолоду приучен был чтить старшинство и ко многим на заводе, старшим по возрасту, опыту, службе, относился с неизменным уважением, но Старшого уважал особенно, как никого другого: Старшой, детдомовец предвоенных лет, сапер в войну, чернорабочий в первые послевоенные годы, был самым крепким начальникам цеха на заводе, и так уж посчастливилось, что под его началам прошел Маслыгин чуть ли не весь свой заводской ученический, а потом инженерный путь.
Что лавры! - да и не мечтал он о них, право же, однако пробежал глазами по лицам в зале, отыскал Подлепича, невидного, неброского рядом с красавцем Должиковым, и словно бы посожалел, что Подлепичу-то наверняка ничего пока об этих лаврах неизвестно.
Негожая вольность - тянуться к ним, пускай даже заслуженным; еще он мельком подумал, что если бы недостало этих лавров на двоих, он не колеблясь признал бы за Подлепичем первенство - по справедливости.
А почему, и что это была за справедливость, и отчего в той давней работе они с Подлепичем были все же не равны, он вспоминать не стал, решительно, как бы встряхнувшись, отбросил эти мысли, прислушался к тому, что говорят с трибуны.
А говорили не пустое: в службе энергетика соцобязательства положены под сукно; так ли, не так ли - цехком проверь! - да и себе не мешало бы взять на заметку, он и себе в блокнот записал это знаменитой ручкой, американской, доставленной когда-то из самой Италии. Было тогда хорошее время у Подлепича.
О том Маслыгин тоже вспоминать не стал, прикрыл глаза ладонью, словно в забытьи, - могли подумать: дремлет; а он сосчитывал, сколько осталось до Нининых каникул, хотя учебный год лишь начался. Она была в отъезде, на партийной переподготовке, и что уж тут сосчитывать - давно было сосчитано. С тех пор, как поженились, у них еще не случалось такой длительной разлуки, - он вдруг подумал, что не выдержит, найдет возможность повидаться, слетает к ней на выходной или на праздники; до праздников, однако, было далеко. Он вдруг представил себе, как порадует ее той самой новостью, в которую сам-то слабо верил, но, думая о ней, о Нине, вдруг поверил, чтобы хоть как-то подсластить разлуку. Да не нужны были ему никакие лавры, никакой моральный капитал, никакое признание заслуг, - того, что есть, хватало с избыткам, - но ради Нины, которая была теперь не с ним, он согласился бы показаться самому себе нескромным, ненасытным, алчным. Когда она была с ним, он этого за собой не замечал.
Но все равно: таящееся торжество внезапно прорвалось, и, не сопротивляясь больше этому торжествующему порыву, он глядел в зал прямо, светло, любовно, и глаз не опускал, и торжества своего не скрывал, - и только встретившись нечаянным взглядам с Зиной Близнюковой, тотчас опустил глаза - и тотчас же все в нем, раздавшееся вширь, возликовавшее, замерло и мучительно сжалось.
4
Уже тогда, шесть лет назад, был Маслыгин членом цехового партбюро, первым заместителем секретаря, и, когда формировалась шефская группа для поездки в колхоз, назначили его старшим группы.
Это было некстати, но он держался правила ни от чего, коль поручают, не отказываться и убедился в том, что правило такое - своеобразный нравственный тренаж - приучает человека к высоким деловым нагрузкам. В общественной жизни он не признавал промежуточных позиций, чреватых, по его мнению, потерей жизненного ориентира: если стремишься брать на плечи меньше, чем можешь, не бери уж вовсе ничего, чтобы на тебя не надеялись зря, а тот, кто привык водить тяжеловесные составы, недогруза не потерпит. Хвалили его за покладистость, когда дело касалось тяжеловесных составов, но он не покладистостью гордился, а своей системой.
Поездка в колхоз была ему очень некстати, однако перекладывать ношу свою на других он не стал.
И вот сложилось так, что все-таки пришлось переложить.
После обеденного перерыва на столе в партбюро уже лежали списки отъезжающих, и люди были оповещены, и он названивал помощнику директора: понадобился заводской автобус. Туда, в колхоз, можно было бы и поездом, но это дольше и от станции далековато.
Шел снег.
Помощник директора, известный скупердяй, у которого и снега в такую пору не выпросишь, попугал Маслыгина метелью, заносами, а Маслыгин, с телефонным аппаратам в руке, шагнул к окну, посмотрел: какой же это снег? Снежок!
И тут же позвонила ему секретарша главного инженера, сообщила, что завтра, сразу вслед за утренним рапортом, состоится заседание техсовета и он, Маслыгин, должен непременно быть, а ежели куда-то усылают, пускай начальник цеха свяжется с главным, и главный даст команду никуда не усылать.
Вот это было кстати: без хлопот освобождало от поездки, - но потом подумалось, что будет непорядочно в последнюю минуту хватать кого-то, не готового, не предупрежденного, и посылать вместо себя.
Он не был членом техсовета, и вызывали его на совет в связи с модернизацией испытательного стенда, - нетрудно было догадаться. Всяческих проволочек предшествовало техсовету множество, настала пора подводить итоги, а мнения разошлись, институт, разрабатывавший идею, забил в набат: у них в конце года горели поощрительные фонды, - вот и назрела побуждаемая со всех сторон необходимость в срочности.
Рывком пододвинув к себе телефон и таким же манером снявши трубку, он хотел было объяснить ситуацию главному, но передумал, вскочил, метнулся к начальнику цеха - через коридор - и с полдороги вернулся, выхватил из письменного стола тетрадь, вырвал чистый листок, положил перед собой и тоже передумал, опять вскочил, подошел к окну, посмотрел, - снежно было за окном.
Он мог бы оставить писульку в техкабинете, - не все ли равно, выступит он сам или другие огласят его точку зрения? В конце концов, на таком представительном совещании отсутствие технолога Маслыгина, пожалуй, и не будет замечено и, уж конечно же, не повлияет на окончательное решение, несмотря на то что непосредственно он занимался доводкой стенда, а может статься, именно поэтому. Не все ли равно, появится он на совете или подаст свой совещательный голос в письменной форме?
Была, однако, некая тонкость, вокруг которой, фигурально выражаясь, он топтался и дотоптался наконец, доискался ответа: нет, не все равно! Техсовету - да, ему - нет. Не так техсовет нуждался в нем, в его голосе, как сам он испытывал острейшую потребность подать этот голос. Писулька тут не годилась, - писульку сочли б за отказ от принципиального спора. Писульку сочли б за бегство с поля боя. И были бы правы.
Топтание не свойственно было ему, - во всяком случае, на такой способ мышления всегда не хватало терпения, а мысль блеснула и сразу же показалась счастливой: Гена Близнюков! Генка был друг ему, испытанный, закадычный, еще с института, и вместе работали, бок о бок, технологами - замена была б равноценна.
Воодушевившись, он бросился в техбюро. Время было уже такое, когда доблестные технологи сворачивают свои рулоны, запирают столы и нетерпеливо поглядывают на часы.
Генка, однако, был прилежен: стол его пустовал, пальто висело рядом, а сам, сказали, в цехе, - идеальная позиция для кабинетного инженера, которого к тому же грех было бы заподозрить в преждевременной рокировке, ибо пальто висело-таки.
Генка со старшим контрольным мастером прохаживались вдоль конвейера, Маслыгин разлучил их, взял Генку под руку, спросил: "На подвиг способен?" Генка был молчун, словами не разбрасывался, зато мим из него вышел бы хоть куда. На вопрос он ответил многозначно: сперва - губами выразил презрение к такого рода предисловиям, затем - глазами - иронию по поводу наивных намерений втравить его в какое-то обременительное предприятие и под конец, мобилизуя весь свой мимический дар, показал, что на подвиги не способен.
Жили они душа в душу, знали друг друга тысячу лет, и такое начало не обескуражило Маслыгина. "Не шучу, Гена, - сказал он грозно. - Выручай. Много не прошу, но и не мало, ты уж извини". Вывернув карман - один, потом другой, Генка показал, что в карманах пусто.
Если бы это! Маслыгин нисколько не сомневался в том, что Зина загрызет его, согласись Геннадий. Доложить Старшому - и дело с концом? Но, признаться, он был уверен, что Старшой уломает главного, и придется ехать. "Генка! На денек! Я после совета - пулей к тебе, сменю, и завтра же, засветло, с гарантией - вернешься!" Генка был в рабочем своем халате, в шляпе, - снял шляпу, расшаркался, раскланялся на манер театрального мушкетера и пошел прочь. "Объяснить?" - догнал его Маслыгин. На Генкином лице аршинными буквами было написано, что в объяснениях он не нуждается. "Да ты послушай, - не отпускал его Маслыгин, шел рядом с ним. - Все из-за стенда, будь он неладен, доконал меня стенд!" Генка смерил привязчивого друга холодным оценочным взглядом и нашел, что друг - в норме, отклонений патологических не наблюдается. "Тут замешан главный, Генка! Ситуация, понимаешь? Да ты поймешь!"
Ситуация сложилась такая, что нужно было всей бригадой спасать незавершенную работу от яростных нападок самого главинжа, доказывавшего с пеной у рта и с технико-экономическими выкладками в руках, что переделка стенда не даст ожидаемого эффекта и ударит по себестоимости. Но не это имел в виду Маслыгин, полагая обязательным свое присутствие на техсовете. Полмесяца назад - независимо от главинжа - он вдруг усомнился в рентабельности нового стенда и, таким образом, солидаризировался с могущественным противником дела, которому посвятил немало труда и времени. Союзничество это продолжалось, впрочем, недолго: оставаясь в гуще работы, а не в стороне от нее, как главинж, Маслыгин вскоре убедился, что заблуждается и что сомнения главинжа несостоятельны. Об этом, как ему казалось, было важно заявить на техсовете прямо и бескомпромиссно, ибо любая другая форма полемики с могущественным противником выглядела бы трусливым стремлением не сталкиваться с ним лицом к лицу.
"Так или не так? - грозно спросил Маслыгин у Геннадия. - Скажи!" - "Зинка мне устроит сабантуй", - сказал Близнюков. Похоже было, что на этот раз столь веский довод воспроизвести мимически он не отважился и близок к тому, чтобы пойти на уступку. "По рукам!" - опережая его, заключил Маслыгин. - А с Зиной уладим. Сутки отлучка, есть о чем говорить!" - "А на кой тебе, собственно, портить отношения с главным?" - спросил Близнюков. "Ну, пошли, - сказал Маслыгин, - переиграем это на сутки у Старшого".
Когда отъезжающие были в сборе, толпились у автобуса, балагурили, перебрасывались снежками, он вышел проводить их, удостовериться, все ли в порядке, сказать напутственное слово и вдобавок заверить, что завтра же будет с ними, чтобы не сочли за ловкача, который всех созвал, сагитировал, завербовал, а сам - в кусты. Дуся помахала ему из автобуса, - он и ее заверил в том же и посоветовал держать связь с Геннадием - возвращаться вместе. Он всех наставлял, напоминал, что кому делать и с кем кооперироваться, и водителя тоже проинструктировал: "Вези культурно. Не гони". Водитель был опытный, дисциплинированный, не мальчишка.
А Генка Близнюков, как мальчишка, затолкал кого-то в сугроб, образовалась свалка, - зря они медлили, уже стемнело. Маслыгин вытащил его из свалки, хотел обнять на прощанье, но Генка вырвался, бросил через плечо: "На войну провожаешь?"
Влезая в автобус, он и не обернулся, и не помахал из окошка; тронулись, снег на заводской аллее окрасился в кровавый цвет: отблеск габаритных фонарей.
Потом еще постояли у ворот, вахтер глядел пропуска, и тоже лужа крови растеклась на снегу под задним бампером. Ворота раскрылись, рубиновый хвост снежной пыли поволочился за автобусом.
Маслыгина дома не ждали, можно было не торопиться; он пошел в цех, на испытательную станцию, к стенду, проверил датчики, проверил весовой механизм и долго еще возился, пока не прибежала посыльная от диспетчера и не сказала, что его повсюду разыскивают.
Из двадцати двух заводских посланцев, так и не добравшихся в тот снежный вечер до подшефного колхоза, двадцать отделались легкими ушибами, и только двое попали в больницу.
Дуся Подлепич выжила, а Гена Близнюков той же ночью, не приходя в сознание, скончался.
5
От острого глаза ничто не ускользало: Маслыгин за столом президиума был угрюм и непривычно скован; Булгак - в своем репертуаре - получил записку, пущенную по рядам тем же Маслыгиным, и это была проборка за длинный язык, надо полагать, потому что притих; у Подлепича личная жизнь трещала по всем швам, хотя и бодрился, и ясно было, никакая медицина Дусю излечить не может; и даже физиономия Чепеля, не в меру багровая, кое о чем говорила, и жди теперь новых трюков от него, раз уж со вчерашнего, явного, за полдня не сошла печать.
Свой острый глаз Должиков хранил в тайне, если так можно выразиться, или держал в резерве на крайний случай, этак точнее.
Как сказал докладчик, наряду с недостатками имеются определенные достижения, наряду с достижениями - отдельные недостатки; как ни тасуй, словом, карты, а тузы и шестерки в колоде останутся, и пока что, слава богу, КЭО - при тузах, о чем свидетельствовало также сегодняшнее собрание.
Выступать он, Должиков, не собирался по двум причинам: во-первых, время ограничено и надо дать рабочим выступить, а во-вторых, КЭО - участок вспомогательный и - при тузах; пускай отчитываются, у кого шестерок полно.
Он, между прочим, не обольщался: для него вычуры барометра этого, производственного, были в порядке вещей. Нынче гладко, завтра кочковато, послезавтра - вовсе колдобины, конь хром, колеса немазаны. Не будь постоянных перепадов погоды, а будь она от сезона к сезону раз и навсегда установлена, декретирована, на что тогда сдались синоптики? Какой в них толк? Какая им самим радость в их работе?
Аналогично на участке: если только и требуй от себя заводить часы утром, а дальше задвижутся стрелки сами собой, - не нужна такая должность; аннулировать! Он был необходим участку, как синоптик - земледельцам, рыбакам, транспортникам и вообще всем зависимым от погоды. В этом находил он наибольшее рабочее удовлетворение, хотя, по-видимому, выскажись он так, обвинили бы его в однобокости, узости, упрощенчестве и тому подобном.
Сидя на собрании, он думал как раз об этом.
Производственный барометр дает показания, умей их читать. У Чепеля, к примеру, еще и мысли не зародилось напиться, на работу не выйти, еще назревает эта пакостная мысль, а ты уже предвидишь такой поворот и, как синоптик - о надвигающемся ненастье, предупреждаешь того же Подлепича: будь начеку, готовь резерв.
Пример, конечно, грубый.
- Чепель небось вчера на свадьбе гулял?
Подлепича, видно, удивило, что начальник участка все знает про всех.
- Было, - буркнул.
- У него, - сказал Должиков, - на неделе по пять свадеб. Четверг - четвертинка, пятница - пьяница, суббота - не работа. А ты веришь!
Подлепич виновато, что ли, опустил голову; шея жилистая, в золотистых волосках, а затылок стрижен под машинку - по старинке, и воротничок того-с: не следит за собой, хорошо хоть, морально устойчив, кристальной чистоты человечина, такой ни при каких поворотах не уронит себя, с кругу не сопьется, работу не запустит.
Как бы заглаживая некоторую колкость в своих словах, Должиков легонько, невзначай, положил руку Подлепичу на плечо, - вроде бы некуда девать ее, тесновато, или оперся, чтобы поудобней усесться.
Но так и сидел.