У них, у Подлепичей, ни один Новый год не обходился без елки, а в этом году они заколебались: мала́я, как называла Оленьку Дуся, мало чего еще смыслит, Лешка - восьмиклассник, интересы уже другие, и елок приличных не попадалось, - Подлепичи признавали только высший класс.
Он шел с покупками и вдруг увидел грузовик, а в кузове елок полно - на продажу, но покупателей собралось вокруг много больше, чем было товару. Раньше бы подойти.
И тут он заметил Зину Близнюкову из бюро техконтроля, закадычную Дусину подружку.
Зина, значит, поспела, а он не поспел, - в одной смене работали, на одном пятачке толклись, нынче он даже успел поцапаться с ней: она была у них контролер БТК.
"Эй, Зинаида! - крикнул он издали. - Для кого берешь?" - "Как это, для кого? - мигом обернулась она, узнала его по голосу. - Для Наташки!"
А с Наташкой Лешка был одногодок; они вообще, Зина и Дуся, в детстве, в деревне своей, словно бы сговорились ни на шаг друг от дружки не отставать и не забегать вперед: школа, город, профтехучилище, завод, сборочный цех, и свадьбы две в одну неделю, и только с Оленькой Дуся забежала немного вперед.
Для Наташки, значит. Он стоял поодаль, стеснялся лезть в толчею. "Ты что, Юра, маешься? - крикнула оттуда Зина. - Взять и тебе?" Такое поднялось среди покупателей: буря! "Да ладно, - сказал он. - Не надо". - "Как это - не надо! - возмутилась Зина. - Всякие тут будут рабочий класс затирать! Да знаете, кто он такой? Передовик с моторного! Заслуженный рационализатор республики! Депутат Верховного Совета!" Она все верно говорила, но он осерчал на нее не на шутку. Она была хороша в своем гневе: рослая, статная, розовощекая, кареглазая, боевая, - но зачем же так? Какой-то здоровяк попытался оттеснить ее плечом. "Ну-ка, полегче, товарищ дорогой, - цапнула она его за рукав. - А то как двину!"
Подлепич был не скандалист, а с Зининой рекомендацией, смутившись, и вовсе сник, пошел поспешно прочь, но Зина догнала, раскрасневшаяся, торжествующая: взяла-таки! "Ну, ты ж и даешь!" - сказал он сердито. "Это вместо спасиба?" Он чмокнул ее в холодную, мокрую от снега щеку, взвалил себе на плечи обе елки. Пошли. Зина была в платочке, пестреньком, шерстяном; платочек - белый весь; она смахнула снег со лба. "Где встречаем, Юра? У вас? У нас?"
Уж сколько лет подряд Подлепичи и Близнюковы не мыслили себе, чтоб хоть какой-то праздник - порознь. Компания у них была прочная, неизменная. "Ясно, у нас, - сказал Подлепич, - мы же малу́ю не оставим". А еще кто? Известно кто: Маслыгин с Ниной, Иван с женой, Вера с мужем. Квартиры у всех были малогабаритные, и поначалу компании тоже сколачивались так - сообразно квартирным габаритам. "Ну, а с чего ты на меня сегодня в цехе напустился?" - спросила Зина. "Это любя", - ответил Подлепич. "То-то же!" - сказала Зина. "Только ты не будь мужиком, - заметил он. - Не бери нахрапом". - "С елочкой тебе повезло, - рассмеялась она. - Так уж помалкивай". - "Это у меня счастливое место, - сказал он. - Там, где елки продавали. Дуся тебе не рассказывала?" - "Знаю, - кивнула Зина. - Ты ей зонтик подарил".
Какой зонтик?
А было так, если уж придерживаться фактов: он тогда работал на тракторном, в ночной смене, дожидался трамвая, стояла редкостная для весны жара, и все оделись в летнее. К ночи же так задуло с севера, что сразу, вероятно, упала температура градусов этак на двадцать. Он-то как раз прихватил пиджачок - и то стоял замерзший на трамвайной остановке. Вокруг ни души, и тут, откуда ни возьмись, девчушка в платьице, рассчитанном на ту жару, что была да сплыла. У бедной зуб на зуб не попадал, жалко смотреть, и трамвая нет. Он ей пиджак и отдал, не хотела брать. "Да ладно, - сказал он, - мне на работу, вы его, если на барахолке не возьмут, подвезите к тракторному, к главной проходной". Куда ж ей деваться: подвезла, - так и познакомились.
"Вот как было, - сказал он Зине. - А ты говоришь - зонтик!" - "Какая разница! - засмеялась Зина. - Факт, что доверил незнакомой Дуське вещь. Тихонький, тихонький, а хитрюга! Вишь, чем подкупил!"
Они уговорились, что завтра после работы она зайдет и вместе подсчитают, что есть уже к празднику, а чего еще нету и трудно достать. Это последнее всегда приходилось на ее долю, - она в их компании была специалистом по этой части.
Елку он внес в дом украдкой, чтобы Оленька раньше времени не увидела. С ней был Лешка и томился по обыкновению, сидел как на иголках. Что для папки служило отрадой, то для братца было обузой. "Дежурство сдал!" - приставил Лешка, будто козыряя, руку к голове. "Дежурство принял, - ответил Подлепич. - И слышишь? Не позже девяти!" - "Будет сделано! - сказал Лешка. - Разрешите быть свободным?"
А потом с завода позвонила Дуся.
Им квартиру давно дали, и, конечно, у тех, кто получил попозже: у Близнюковых, у Должикова, у Чепеля, в новом микрорайоне, - все было посовременней: и этажность, и лифты, и мусоропроводы, и горячая вода, - но телефонов еще не поставили, не вошла в строй подстанция, а у Подлепича - ни мусоропровода, ни горячей воды, зато телефон был с самого начала.
"Юра, как ты там? - говорила Дуся, надрываясь. - Я - с конвейера, с аквариума, гайковертки визжат, плохо тебя слышу".
"Аквариумом" называли застекленную конторку посреди сборочного корпуса, и Подлепич сразу представил себе, как распахивается поминутно дверка конторки, и как врывается в нее цеховой шум, и как прижимает Дуся трубку к уху, и как видно ей, если посмотрит, все на сборке, во все стороны, и она, с трубкой, видна всему цеху, со всех сторон. "Юра! Тут такое дело, - говорила она. - Наши едут в колхоз, вот и я напросилась, у меня там остались "хвосты" по культмассовой работе". Новый год на носу, гостей решено принимать, ребенок полуторагодовалый в доме! - эх, подружки, одна нахрапом берет, мужика из себя корчит, а другая - святую, не от мира сего. Напросилась! Он опять осерчал не на шутку. "Да ты слушай, Юра, не греми, имей терпение, - говорила она. - Что я, дура такая? Без понятия? Тут же дело будет сделано, "хвосты" подстригу, и выгода есть. Первое то, что даден тебе на завтра отгул, договорено, можешь не выходить. Второе: автобус выделили, со смены меня снимают, сейчас выезжаем, а за день я справлюсь и к вечеру, поездом считай, - дома. Какие сапоги? Да сапоги на мне; ну, сапожки; не все одно. И третье, слушай: под Новый год, тридцать первого, меня от инвентаризации освобождают, на завод не идти. Смотри, сколько выгод! А молоко в холодильнике, кашу сваришь, сок за окном, Лешеньке биточки разогрей. Ах, ты и елку купил? Ну, молодец отец, расцелую! С елкой мы!"
Оленька возилась на ковре, разбирала подарки - мелочишку всякую детскую, а что покрупнее - то уж к празднику.
У него отлегло; может, правда: пускай отбудет Дуся малый срок, разделается со своими делами, культмассовыми, и краше праздник, веселей на душе, и в январе никуда не пошлют. При ней он не бывал так свободен, щедр, незаменим и потому особенно счастлив в своем отцовском общении с Оленькой, как оставаясь один. Без мамки кто главный человек на земле? Папка. Проснется ночью, закудахчет, - мамкино тяжкое право бежать босиком к детской кроватке. А это ж сладкое право - вот так бежать. Без мамки главный спаситель - папка. Он-то язык тот ночной, односложный, бедный еще, непонятный, понимает не хуже. У него отлегло. И завтра - выходной, подумал он, с Оленькой, и елка в доме.
И Лешка позвонил: "Папа, мы тут прикинули: сеанс в полвосьмого, в девять никак не получится. Давай - в четверть десятого?" - "Давай", - сказал Подлепич.
Ему и смешно было, и отрадно, и сам не мог разобрать, отчего пришло к нему такое неизъяснимое чувство душевного подъема. Завтра выходной? Ничего от Оленьки его не оторвет? Новый год на носу? Дуся у него - святая? Лешка позвонил? С елкой мы? Подвезло? Оленька веселится? Славный денек выдался, предновогодний? Все это смешалось, образовало чудодейственный сплав.
Он радовался, как ребенок, как Оленька, когда удавалось ей выстроить что-нибудь из кубиков - и не рушилось! Он вдруг открыл для себя главнейший закон, возвышающий душу: закон нерушимости, прочности. Коль жизнь прочна, подумал он, иного ничего человеку от жизни не нужно. И вдруг - тоже вдруг! - стало то ли неловко, то ли страшновато. Неловко - потому, что - не ребенок, взрослый мужчина, годами за сорок, а страшновато - оттого, что не хотелось расставаться с этой сегодняшней радостью. Исчезнет, забудется, придет ей на смену другая, но он не хотел другой. Ему страшно было потерять именно эту.
И вспомнилось, как года два назад ездили своей компанией на рыбалку и долго, трудно, по самому пеклу, шли с поезда к реке и заплутали, не туда вышли, но место оказалось отменное, получше прежнего, насиженного, - и все воспрянули духом, развеселились, и, разбивая лагерь, каждый старался услужить каждому, и у каждого находился добрый ответ на доброе слово, и такая благодать, такое согласие воцарилось в их рыбачьем лагере, что он, Подлепич, испугался даже: не к добру! Добро - не к добру? Он был не нытик, не мистик, не прорицатель, но так уж ему подумалось. Забрались слишком высоко, а коли слишком - долго не продержишься. И точно: ночью разразилась гроза, хлынул ливень, все вымокли до нитки, не спали ни минуты, захандрили, переругались, перессорились, и клева на этом, расхваленном ими же самими месте не было никакого, вернулись домой с пустыми руками.
Все это вспомнилось в минуту прихлынувшего страха, а может, позже, когда позвонил по телефону Маслыгин: "Юрий, у нас беда… - Голос был надтреснутый, прерывистый, будто Маслыгин стремглав мчался к телефону и еще не отдышался.. - Беда с автобусом. С командированными в колхоз". - "Брось!" - вырвалось у Подлепича; глупое было восклицание; он еще ничего не почувствовал; когда с размаху да из-за угла трахнут дубиной по темени, сразу не больно. "Ты не волнуйся, все живы, - прерывисто говорил Маслыгин. - Травмы. Поразвозили по больницам. Дусю - в сороковую". Надо было спросить, откуда звонит и как это произошло, но Подлепич молчал. Оба они молчали, тяжело дыша. И то ли разъединилось, то ли Витька бросил трубку, но зачастили в трубке гудки. На той рыбалке, давнишней, не было клева - и только, а тут - с размаху дубиной по темени из-за угла. Ему не больно было, но встать он не мог, так и сидел с трубкой, прижатой к уху, и потому сидел недвижно, что Оленька - там, на ковре, с игрушками своими - мешала ему. Никогда еще она ему не мешала, а теперь вот помешала, была в тягость. Как с ней быть, он так и не сообразил, бросился к дверям, выскочил. Той соседки, на которую он понадеялся, не было. Он прожил в этом доме много лет, но как-то не общался с соседями. Он знал, что этажом выше живет генерал в отставке, а этажом ниже - профессор университета, но не знаком был ни с ними, ни с женами, ни с тещами, ни с бабками, ни с тетками. Он постучался еще в одну квартиру, но там сказали, что у них корь. "Нет, корь нам ни к чему, - подумал он, - кори нам не хватает!"
Тогда он вернулся и стал одевать Оленьку - а он это умел, успел обучиться, усвоил, что к чему, и что куда, и что за чем. Она была удивлена: в такую пору ее уже укладывали спать, - но он сказал, что они возьмут саночки, немного покатаются. С этими саночками они добрались бы до сороковой черт знает когда, и никаких саночек он не взял, а взял Оленьку на руки.
В такси ему удалось мало-мальски совладать с собой, а то ведь, когда трахнуло его, потерял, признаться, голову. Да позвони же ты в больницу, прежде чем ехать, справься, - но нет, не догадался. Лешка - без ключа, квартира заперта, - тревогу, пожалуй, поднимет, а соседям он, Подлепич, толком ничего не объяснил. Травмы - это еще полбеды, подумал он, все живы, травмы залечиваются, не к лицу мужчине терять голову.
То, что умела Оленька сказать, понимали только свои, но таксист попался душевный, расположенный к малым детям, и хотя вел машину сторожко, сосредоточенно, все же старался понять Оленькин птичий язык.
Подлепич в шоферстве смыслил не шибко: дорога была снежная, мягкая, но у светофоров, как ни осторожничал водитель, а машина шла чуть юзом, - разве скользко? Лед под снегом, сказал таксист, хуже гололеда. Славный был денек, предновогодний, все умиляло вокруг, и с елкой - удача, и Оленька веселилась, и так было жаль всего этого, что аж заломило в груди. Ну зачем? Зачем эта бригада, этот автобус, эти снежные конусы рассыпчатого света? Строили с Оленькой прочно, надежно, - не завалится! Трах - и завалилось. "Ты если человек, - подумал Подлепич, - если мужчина, если взялся жить, то знай: лед под снегом! Это всегда может случиться. Но почему случилось с Дусей? Ты если взялся жить, живи, - так он сказал себе. - Лед под снегом, вот и вся философия". Он был спокоен в такси, держался нормально, будто не из дому на ночь глядя, а домой везет дочку, но дневная усталость медленно просыпалась в нем. Омертвело все. Ехать бы и ехать, - только бы не вылезать. "Тру́шу, - подумал он, - а взялся жить - живи".
Он вылез-таки, превозмог себя и с Оленькой на руках пошел по синему неслышному снегу, по ступенькам больничного подъезда - туда, внутрь. Таяло. Вдавленные в снег, его следы сахаристо лоснились.
Там, внутри, за стеклянной матовой загородкой, в окошечке, как в кассе, сидела белая кассирша и выдавала чеки. Кому - на радость, кому - на горе. Той радости, прежней, прожитой, уже не существовало, он больше не вспоминал о ней, - та радость была к беде. И если б за счастливый чек потребовала плату белая кассирша, он отдал бы все, что есть, что было, что будет, и остался бы ни с чем, только с Оленькой на руках.
Но платы никто не требовал, и чеки выдавали не сразу, и тут, у окошечка, у неподкупной кассы, это безжалостное промедление доконало его. Он все же совладал с собой, раскутал Оленьку, чтобы не распарилась, но на пол почему-то не спустил, а так и вышагивал с ней взад и вперед мимо матовой загородки, мимо белой кассирши в окошечке, мимо незнакомых людей, которые тоже дожидались чего-то. Прижимая Оленьку к себе, ощущая грудью, шеей, лицом ее детскую теплоту, он подумал, что без этой теплоты, передавшейся и ему, не смог бы совладать с собой, и теплота эта как бы вошла в него новым чувством, более властным и нежным, чем то, что он знал до сих пор, и чувство это родилось не в радости, а в беде, и потому породнило его с Оленькой как бы заново, и с этим новым щемящим и режущим душу чувством он готов теперь ко всему.
3
Строго говоря, полагалось Старшого - в президиум, докладчика, всегда так делается, а себе - самоотвод: собрание, товарищи, рабочее, председатель цехкома избран, и незачем сажать рядом еще и секретаря партбюро.
Он бы это поправил, Маслыгин, но упустил момент, а упустил потому, что пришел на собрание, ошарашенный неожиданностью, о которой только что сообщили ему.
Неожиданность, собственно, была приятная, однако, не приученный загодя обольщаться, он воспринял ее не столько обрадованно, сколько настороженно. К тому же у него не было времени на размышления, и в красный уголок он пришел, не успев осмыслить то, что услышал.
И реплика Булгака насторожила его.
Когда в зале засмеялись, он тоже улыбнулся, но не оттого, что было смешно, а словно бы по привычке не выделять себя из общей массы, подчеркивать равенство свое - во всяком случае, этическое - со всеми остальными. Эта привычка появилась у него не так давно, он и замечал ее и не замечал, а замечая, не придавал ей значения, но теперь - в этом зале, в президиуме рабочего собрания - она покоробила его, он поморщился.
По ассоциации ему припомнилось, как выслушивал он полчаса назад приятное якобы известие, и как смешался вначале - оно касалось и его, - и как, взглянув на лица своих авторитетных информаторов, тотчас подавил растерянность, принял то же деловое, слегка озабоченное выражение лица, что и они. А когда председатель завкома, впавши в пафос и пренебрегая осмотрительностью, то есть забегал наперед, стал поздравлять присутствующих со знаменательным событием в жизни завода, он, Маслыгин, вслед за остальными сменил свою озабоченность на торжественность и не поморщился.
Рано было поздравлять.
Он перегнулся через стол, взял лист писчей бумаги, наготовленной для протокола, вытащил из наружного пиджачного карманчика фасонную, привезенную лет десять назад в подарок ему Подлепичем из Италии шариковую ручку и написал послание Булгаку:
"Милый Владик! Твое остроумие до меня не дошло. Если ты действительно имеешь что сказать, не будь соглашателем, выйди и скажи. В чем дело? С каких пор у нас в цехе пошли в ход туманные намеки? Не думаю, чтобы ты это ляпнул ради красного словца. Или предпочитаешь принципиальной критике трусливое умолчание? Тогда ты прав: морально воздадим тебе должное. И, как ты выражаешься, догоним и добавим. Жду ясности. Маслыгин".
Записку эту, спустившись в зал, он передал по рядам раскрытой: пусть читают! - но народ был деликатный, никто не прочел, и это порадовало его. Он видел, как записка допорхала до Булгака.
Между тем собрание шло своим чередом - ни шатко ни валко, то попадая в круг, очерченный докладчиком, а то отдаляясь от круга на порядочную дистанцию, как это бывает, когда кругозор ораторов неодинаков и частности видятся некоторым через увеличительное стекло. Чем больше собиралось этих частностей, тем определенней чувствовал Маслыгин, что нить собрания ускользает от него; он силился поймать ее, но внимание рассеивалось.
Бранила с трибуны крановщица подвязчиков, которые цепляют груз на крюк сверх всякой весовой нормы, взывала к начальству о соблюдении правил техбезопасности, и он, Маслыгин, слыша ее и не слыша, вновь жил заботами, сомнениями, удачами тех давних дней, когда большой бригадой добровольцев-энтузиастов до ночи засиживались в техбюро или на испытательной станции, решали технический ребус, отыскивали оптимальный вариант. Бригада была у них комплексная: технолог Маслыгин и моторист Подлепич, инженеры из отдела главного технолога, из ОГТ, и сотрудники НИИ. Они тогда не изобрели ничего принципиально нового, электрический тормозной стенд для обкатки, испытания и балансировки двигателей давно уж эксплуатировался на моторостроительных предприятиях, но им удалось внести в конструкцию существенное усовершенствование, и впоследствии, по мере того как оно повсеместно внедрялось, видоизмененный испытательный стенд приобрел у практиков отличную репутацию.
И не то явилось неожиданностью для Маслыгина, что через несколько лет вновь она, репутация, была подтверждена, а то, что теперь уж заговорили об этом в полный голос и так уверенно, будто республиканская госпремия стенду обеспечена, - официальное представление сделано, поддержка будет, и на очереди - утверждение персонального списка.
- А вы-то сами пытались повлиять на подвязчиков? - спросил Маслыгин у крановщицы. - Хотя бы поинтересоваться, знакомы ли они с правилами техники безопасности?
- Так я же на верхотуре, Виктор Матвеевич! - загорячилась крановщица. - Каждый раз слазить? Качать права? Они командировочные с откуда-то, меняются, постоянства нет, мучение с ними. Вот вы ответьте, Виктор Матвеевич, когда это кончится?
- Не отвечу, - сказал он угрюмо. - Врать не хочу.