Он стал психом, требовал немедленного соглашения - сейчас же, сию минуту; старый договор - в огонь, новому - заздравную.
Она пришла в изумление, да и было с чего: что за спешка? Спешка, подтвердил он, завтра будет поздно. Объяснить этого он не мог и, когда она потребовала от него объяснений, наотрез отказался давать их, но убежден был: завтра будет поздно. Он твердил свое, она - свое, разругались, нагородили с три короба, и она ушла, убежала, хлопнула дверью в подъезде.
Больше он не видал ее, не ходил к ней, писем не писал, с праздниками не поздравлял, забыл туда дорогу. Кончилась у них музыка - враз, в один вечер, будто чем-то тяжелым, огромным всех музыкантов насмерть пришибло.
7
А Чепелю это собрание, эта говорильня нужны были, как рыбе зонтик, - пивка бы кружечку или, на худой конец, газировки стаканчик: в горле сохло. Чуть заступил на смену, с самого утра: запустишь гайковерт, пару гаек затянешь, и бегом - к сатуратору: задарма и уксус сладкий. Только с этой беготней, да на сдельщине, ни хрена не заработаешь.
Он успокоил себя: наверстаю. Не сегодня, так завтра. Башка у него не трещала, как у некоторых после выпивки; ко сну не клонило - выспался, много ему не надо: всегда высыпался; самочувствие было нормальное, только жажда мучила. Один опоздавший, плюхнувшись в кресло свободное, рядышком, спросил: "Об чем вопрос стоит?" Вопрос стоит, ответил Чепель, об выпить кружку пива. Чего захотел!
Баснями соловья не кормят, а все же стимул в этом был - потрепать языком или дать свободу воображению: вот он, счастья миг - собрание закрыто, аллюр - галопом за проходную, две остановки трамвая, и есть там заведение, где кружечка для Чепеля всегда найдется, а в крайнем случае откроют бочку свежую. Бутылочному он предпочитал бочковое; кто не согласен, тот в пиве не смыслит. Мухлюют, конечно, с бочковым, но все равно из бочки - вкус другой. Подымешь кружечку, сдунешь пену, поглядишь на свет: янтарь! И жалко пить. А не будет бочкового, бутылочное - под боком; лишь бы не тянули резину, поскорей закруглялись.
То, что говорилось с трибуны о трудовой дисциплине, было для него такой же нудой, как если бы посадили его в класс, раскрыли операционную карту сборочных работ и стали излагать ему суть переходов по каждой операций. Он это делал с закрытыми глазами. Он, будь даже в антифонах, в наушниках этих, как у мотористов, все повторил бы, что говорилось с трибуны. Фамилии можно потом проставить, а приговорчик готов: сорок процентов премиальных как не было. В ту обойму, ржавую, которая от собрания к собранию, от приказа к приказу хотя и подновлялась, но ржавела все более, он не попал, - ну и слава труду! Слава героям труда! - за Чепелем на участке никогда еще остановки не было, сегодня не доработал, не заработал - завтра доработает и заработает, а минус сорок процентов - или сколько там скостят - это из его кармана, не из государственного. "Ты чего приунывший?" - спросил сосед. "Кто? Я? - удивился Чепель. - Все хорошо, прекрасная маркиза!"
Он уже прикинул, кому еще стукнет в голову потянуть резину, - были такие, постоянные любители, штатные трепачи, - и предвкушал уже желанный миг счастья, но лучше бы не обольщался: Булгак на трибуну полез, Владик, а это было сверх всякой программы.
И не уйдешь, не смоешься: заметно будет, и Маслыгин - в президиуме, а Маслыгина он, Чепель, уважал, не хотелось бы падать в его глазах.
"Ваш?" - спросил сосед про Владика. "Наш, - ответил Чепель и добавил, как бы вскользь: - "Мой". Наставником был у Булгака, пока не разошлись, как в море корабли. "А я Маслыгина поддерживаю, - сказал сосед. - Что-то темнит этот… твой. С личными клеймами". - "Да, без пол-литра не разберешься, - согласился Чепель. - Давай, может, после конца чего-нибудь сообразим?" Сосед сказал, что не прочь, да жинка будет лаяться. "Точно! - сразу одумался Чепель, словно бы недоучел самое главное. - Жинка - это точно. Давай не надо".
А с Владиком вышла у него разладица как раз из-за водки; общество делится на классы: пьющих и непьющих; между ними происходит классовая борьба, - но чтобы парень в двадцать лет до такой степени мог стать ему, Чепелю, классовым врагом, этого он себе не представлял. Это было дико для него, тем паче, что никаких конкретных предложений Владику не делалось и ничего магарычевого не требовалось, - Чепель пил только за свои и только с пьющими, а пить с непьющими - что клянчить рубль у жены, то же удовольствие.
Владик вообще был ненадежен - как необкатанный движок: подведет? не подведет? Все может быть; и балансировка нарушена: где-то тихоня, а где-то крикун; где-то скромник, а где-то нахал; не имел собственной колеи - в его годы многие уже имеют.
"Вот вам глина, - сказал о нем Должиков Чепелю. И сменному мастеру сказал. - Лепи́те". Это, конечно, стоящее занятие - лепка, но сперва нужно найти общий язык. Чепель пытался, однако не нашел. Такого лепить - зря стараться, только глиной обмажешься. Сменный мастер тоже, кажется, пытался, и что? Чего они оба, наставник и мастер, добились? Сле́саря вырастили? Так он, Владик, слесарем и родился.
А до штатного трепача ему было далеко. Те тянули резину, так хотя бы укладывались в регламент, а у этого кладка была такая; кирпич - зазор, кирпич - зазор! За такую кладку надо бы дать по рукам, потому что - халтура, и лишнее время уходит на эти зазоры, но никто по рукам ему не дал, наоборот - подбросили еще кирпичей при содействии Должикова: строй! авось что-нибудь и выстроишь!
И что же он выстроил?
Ну, кладка наладилась, не стало зазоров, понесся вскачь, - и что? Вожжа под хвост попала? Лицо у него было длинное, а когда вот так пускался - напропалую, вроде бы еще удлинялось, вытягивалось и цветом напоминало слегка подрумяненный сухарь. Личные клейма, личные клейма. Оседлал своего коня. Это было знакомо Чепелю.
Вся разница между ними заключалась в том, что Владик был злой по натуре, - вот, кстати, балансировка! не зря помянута! - а Чепеля мама родила добреньким. Другой раз - обозлиться бы, но доброта препятствовала, и ничего хорошего в этом не было: на добреньких-то верхом и ездят. Конечно, характера не хватало - он таки чувствовал, - но мало ли чего кому не хватает? Жить можно.
Жить можно при любых условиях, и очень даже завлекательное это занятие: жить! Как ни мучила жажда и как ни влекло за проходную, а жизнь оттого не плошала: всему худому наступает конец, имей терпение.
Микрофон был на подставке, и подставка, штанга эта, не раздвигалась, видно, либо не догадывались раздвинуть, поднять микрофон повыше, - а Владик никак не мог приноровиться к нему и, пустившись вскачь, взял направление на президиум. В задних рядах зашумели: не слыхать.
"А оно вам нужно?" - обернулся Чепель. "Ты туда говори!" - одернул Владика председатель, ткнул пальцем в зал. Споткнувшись, Владик чуть было не грохнулся со своего коня. "А я куда говорю?" - "А ты сюда говоришь, и голос пропадает!"
- Голос не пропадает! - выкрикнул Владик, чтобы всем было слышно. - Голос пропасть не может! До каких пор, спрашиваю, будем работать нечестно?
Сразу стало веселее в зале, и Чепель повеселел: наклевывалась потеха. Сидели подремывали и, как по звонку, всколыхнулись: кто с усмешечкой, кто со смешком, а кто и с недовольством. На воре, говорят, шапка горит, но тут без шапок сидели. Если и потянуло гарью, то не от Чепеля: ну, затронет его Владик (и, наверно, затронет-таки, не упустит случая) - и что? Это ж пилюлька, которую глотнешь. - и никакого вкуса, ни горького, ни сладкого. Кто к ним, к пилюлькам, не приспособился, у тех они в горле застревают, а у него не застревало - наглотался.
Навалившись боком на стол, повернувшись к трибуне и запрокинув голову, Маслыгин спросил:
- Так кто же все-таки работает нечестно?
Трибуна была высокая: для торжеств; для критики сгодилась бы и пониже; Маслыгин глядел на нее, на Владика, как бы снизу вверх.
- Кто? - переспросил Владик, помедлив, словно сосчитывая этих, бесчестных, и сосчитал наконец, выложил на трибуну свой итог, прихлопнул ладонью, попридержал его, чтобы не сдуло ветром. - Большинство.
Ну, если большинство, тогда и вовсе легче. "На миру и смерть красна", - сказал Чепель соседу. Но до соседа едва ли дошло: пуще прежнего зашумели в зале.
- Вы, товарищ Булгак, кого сюда причисляете? - с места спросил начальник испытательной станции. - Весь завод? Весь цех? Или как?
- Я сюда причисляю КЭО, а за цех расписываться не могу, - ответил Владик. - На контрольном осмотре так: берут мотор с обкатки, и оглянуться не успеешь, уже готово, проверено, давайте следующий.
- Чикаться, да? - выкрикнул Чепель.
- А вы возьмите регламент техпроцесса, - не услышал Владик, продолжал свое, обращаясь к залу. - И почитайте, что там пишется и сколько там операций, и как это можно успеть за такое короткое время.
Хотел было Чепель еще словечко вставить, да воздержался.
- У нас же как, в большинстве? Визуально! - будто бы молоток хватанул Владик, вбил гвоздь в трибуну. - Сверили номера по карте, сверили комплектность и, возможно, даже крышки блока не снимая, подшипников не вскрывая, в карте отметились, в книге учета отметились, и - на тельфер, на малярку, иначе, говорят, если с каждым мотором чикаться и техпроцесс выдерживать, заработка не будет. Гоним, товарищи, моторы, технологию не соблюдаем!
"Дурака кусок! - про себя посмеялся Чепель. - По секрету всему свету! Ну кто ж это так делает!"
- А контролеры где? - спросил Маслыгин, морщась, как от боли.
Это же - на его голову тоже, не говоря уж о Должикове, о Подлепиче.
- Контролеры сидят и рассказывают байки, - ответил Владик. - У слесарей личные клейма, у большинства, вот и штампуют без контролеров.
Распространяться об этом было в высшей степени глупо, глупей не придумаешь, и некоторые возмутились, вскипели, а Чепель посмеивался: пускай у Маслыгина голова болит или у Должикова с Подлепичем; кому на Руси жить хорошо? Чепелю - сам себе хозяин! Он порылся в карманах, выудил серебро и несколько смятых рублевок и, пока там кипело у некоторых возмущение, взвесил все это на ладони, стал демонстративно подсчитывать.
А чтобы не подумали, будто вообще - в стороне от текущих событий, выбрал удобную минуту и крикнул Владику.
- Ты бы, Владислав Акимович, конкретнее! Невзирая на лица!
Он преследовал еще и такую цель: доставить Владику затруднение, загнать его в угол, потому что кому же приятно при полном кворуме да при начальстве позорить с трибуны своих же товарищей по работе.
Но тут он дал маху, переоценил моральные качества молодой подрастающей смены.
- Невзирая на лица, Константин Степанович, у вас многое можно воспринять, - обратился к нему Владик с трибуны. - Но когда вы находитесь после этого самого… у вас в мыслях… это самое, а не работа.
- Что у меня в мыслях, - сказал Чепель, - пускай тебя не волнует.
Переоценил человеческое благородство.
У Булгака шевелюра была современнейшая - не расчешешь; запустил пальцы в шевелюру и будто пощупал, на месте ли башка.
- А меня волнует, Константин Степанович! - произнес вызывающе. - Меня волнует, - повторил, - когда во вторник - или в среду? - был двигатель с крупным дефектом - но́мера не помню: сквозная раковина в блоке и проволокой заклепана, алюминиевой, а вы, Константин Степанович, после этого самого… не в ударе, короче… посмотрели, сказали, что хрен с ним, рядовой двигатель, не экспортный, пройдет, и клеймо свое поставили.
Как вам это нравится? Чепель сперва оборотился к соседу, ища у него сочувствия, а потом махнул рукой, сказал:
- Дурака кусок! Да оно сто лет проработает.
- Пока не пришлют рекламацию из Союзсельхозтехники, - спокойненько этак, интеллигентненько прибавил Маслыгин, по-прежнему боком сидя в президиуме, не спуская глаз с Владика. - И что же вы, Владислав, сознательный молодой рабочий, до сих пор молчали?
У Владика лицо, недосушенное, недожаренное, сразу прожарилось, стало веснушчатым, то есть казалось так: зарделся.
- А я не молчал. Я Юрию Николаевичу говорил. - Подлепичу. - А кому еще? На пятиминутке? На пятиминутке много не скажешь. Я и здесь говорю. Я и здесь говорю, - повторил он, - что пора кончать с этим отжившим делением: экспорт вылизываем, а себе, значит, можно кое-как, пускай деревня расхлебывает. Послать бы Константина Степановича в деревню, посмотреть, как на том двигателе поработал бы!
Глупость была невообразимая, передать кому-нибудь слово в слово, не поверят. Обида застлала глаза. За такое лупить надо смертным боем, но далековато был обидчик, на трибуне, - туда кулаком не достанешь.
Крупная оказалась пилюля, но ничего - проглотил, не подавился. Ничего, все нормально, жить можно.
Возведи Булгак на него напраслину, он, ясно, не простил бы, но никакой напраслины не было, нечего и ерепениться. Во вторник загулял, а в среду, в первой смене, работалось со скрипом, и подвернулся этот движок, дефектный, - дефект устранил и только тогда обнаружил раковину в блоке. Ежели кто скажет, что Чепель - шкурник и не заменил блока из корысти, чтобы побольше движков за смену пропустить, тот - дурака кусок. Замена блока - сразу пятерка в кармане, а он от этой пятерки отказался, от мороки то есть. Ну, пьющий, ну, гулящий, ну, бессовестный, но не барышник же! Булгак барышником его не назвал, и потому он недолго обижался на Булгака.
Это лишь поначалу застлало глаза.
А тут как раз потребовали от Подлепича ответа, или сам поднялся со своего места, счел нужным дать справочку по ходу дела.
Поднялся хмурый, скучный, с трудом, - узко было между креслами, - и повернулся спиной к президиуму, лицом к залу, а может, так и надо было, и все, наверно, подумали, что не у президиума, а у зала станет искать заступничества, но он, поскучнев еще более, взъерошив свою короткую стрижку, ни у кого заступничества не просил, сказал, кивая сам себе головой:
- Это верно. Был такой разговор. С Булгаком на прошлой неделе. Не о Чепеле персонально, а вообще-то был.
Когда он уже садился, и тоже - с трудом, из-за тесноты в рядах, Должиков рядом с ним, - выутюженный, вылощенный, в костюмчике, при галстучке, король экрана, любимец публики, - как бы помог ему, попридержав рукой, усесться, но без поучения не обошелся:
- Полагается, Юрий Николаевич, своевременно реагировать, а не ждать, понимаете ли, когда выплывет.
- Ничего не полагается, - с напускной невозмутимостью сказал Подлепич; можно было заметить, что - с напускной. - В своей смене, - сказал он, - я сам знаю, что полагается, а чего не полагается.
Ну, как? Чепель оборотился к соседу. Он уважал Подлепича и не жаловал Должикова, хотя именно ему обязан был многим, а Подлепичу - ничем.
8
С карбюраторными двигателями сама судьба повенчала его, и лишь впоследствии, в силу сложившихся обстоятельств, переключился на дизельные.
Чепель-отец, Степан Макарович, был шофером-профессионалом, имел после войны трофейный "опелек", потом - подержанную "Победу", и обе машинки, набегавшие не одну сотню тысяч километров, требовали к себе постоянного внимания, а у отца - только пара рук да еще шоферская служба, и говорилось в семье, что автомобильный инструмент сынишка освоил раньше, чем букварь, и никого не удивило дальнейшее развитие событий: сын пошел по стопам отца.
К двадцати пяти годам у него уже было стажу шесть лет с хвостиком, талон предупреждений - чистенький, без единой просечки, в личном деле - одни благодарности, возил он большого начальника, и все гаишники козыряли ему, даже если ехал пустой.
Но в шестьдесят восьмом, високосном, несчастливом, он был послан в город Горький за новой "Волгой", а на обратном пути поднялась пурга, замело трассу, движение прекратилось, посливали воду из радиаторов, стали ждать у моря погоды и померзли, конечно, а подогреться - бензину жалко, у всех - на исходе, заправка неблизко. Тогда один, совсем уж замерзший, достал самогону бутыль, сам разогрелся, других разогрел, и все было бы прекрасно, не наскочи ГАИ. Им говорилось русским языком: не едем, стоим, а они посадили четверых, самых разговорчивых, в свой вездеход, повезли на экспертизу, понаписали актов, позабирали права, и Чепель тоже попал в эту капеллу, хотя не столько за разогрев, сколько за разговорчики. Было это в чужой области, и начальник выручить Чепеля не мог, и лишился Чепель на год шоферской работы.
Но год-то был високосный, поганый, и покатилось - не одно, так другое: с Лидой, жинкой.
С Лидой и раньше бывали дела: куда ни пристроится, везде - не слава богу; невезучая; работала в магазине - случился пожар, сочли за поджог, таскали по допросам, был суд, оправдали, но нервов поистрепалось порядочно.
Теперь - со складом. Приняла склад, большой, межобластной; говорил ей: не иди на материальную ответственность, тебя любой жулик, зеленый, начинающий, вокруг пальца обведет. Не послушалась, пошла, приняла, а как она принимала, одному богу известно, и нагрянула ревизия, вскрыла недостачу. Он хотел бы пригласить прокуратуру в дом, чтобы посмотрели, как они живут, поискали те кубышки, где ворованное прячут, потрусили те перины, которых нет у них, нечего трусить. Дом был пуст - ни золота, ни серебра, ни сберкнижек на предъявителя, ни транзисторов, ни магнитофонов, ни горок этих, ни стенок, за которыми гоняются. Телевизор - из вещей - да плохонькая мебель, а "Победу", отцовскую, он продал еще в шестьдесят пятом, когда вторая дочь родилась.
Недостачи той пакостной, по торговым меркам, было всего ничего: три тысячи. Предложили внести, погасить - и кончен бал, но для них, для Чепелей, ради этих трех тысяч нужно было полтора года работать и притом ни крошки не есть, ни грамма не пить.
А в этот период как раз началось у него сплошное питьё.
Расклад был такой: двое детишек, супруга вроде бы под следствием, супруг вроде бы тунеядец, потому что в первые попавшиеся ворота не стучался, искал себе такое местечко, где можно было бы за короткое время поднакопить те три тысячи, от которых все зависело. Но в академики его не брали, а система автосервиса отпугивала своей сезонностью: полгода не разгибай спины, полгода - загорай на зимнем солнышке, да и трех тысяч за короткое время не добудешь, даже если нахально лезть в карман клиента, чего он не умел и что было противно ему.
Не унывая, однако, и Лиде не давая унывать, он с яростной надеждой пустился в поиски добрых душ, которых было немало вокруг, да проку только мало. Повестка дня состояла из двух пунктов: как быть ему и как быть Лиде, то есть требовалось найти выход из трясины, в которую они попали. Там, где повестка дня, там, натурально, заседательская суетня - с утра до ночи, с ночи до утра, - и заседали повсюду: в ресторанах, в кафе, в пельменных, в чайных и даже под открытым небом, если все было закрыто. Лида загрустила: "И без работы, и где-то шляешься". Вот интересно! А это не работа? Устройство! Он и сам устраивался и Лидины дела устраивал, такая работа нравилась ему, он быстро в нее втянулся.