Текущие дела - Владимир Добровольский 6 стр.


Худо было только то, что денежки текли - не в руки, а из рук, но он про то, что худо, при Лиде умалчивал, был крепкий, здоровый, пил со всеми наравне, а ни в одном глазу, и когда грусть нападала на Лиду и даже до слез доходило, он ей толково, трезво объяснял, что никакого дела сделать без бутылки невозможно. Оно так и было: потолковать? ставь бутылку! посоветоваться? тем паче ставь! свести с тем или этим? ставь! подыскать работу? ставь две, накрывай стол в "Интуристе"! А за бутылкой, за столом, все мировые проблемы решались с такой услаждающей легкостью, что назавтра неудержимо влекло решать их снова.

Одно было худо: и денежки таяли, и ничего не решалось.

Лида пилить его не пилила, перечить ему не перечила, но, видно, пришла к выводу, что дело безнадежное, надо самой думать, и, крепко задумавшись, перебрала всех известных ей, на которых хоть как-то можно было положиться, если не опереться, и остановилась на каком-то, по ее словам, очень порядочном, солидном, чутком, который приходился ей дальней родней - седьмая вода на киселе. Она разыскала его, Должикова этого, Илью Григорьевича, напомнила о себе, обрисовала расклад в своей семье, и тот обещался прийти в выходной, потолковать.

Потолковать - значит, бутылка нужна, и опять же Лида не стала перечить, сходила к соседке, взяла денег в долг и купила две, расщедрилась: коньяк и водку. Учти, Костя: коньяк для гостя. В рифму.

Должикова он представлял себе старичком в пенсне, - вроде того учителя, школьного, попившего когда-то чепелевской крови немало, но Лида сказала, что Должиков - с моторного, и вспомнился - без теплых чувств - начальник бывший, у которого всего-то власти - на одну область, а в чужой - дулю ему показали. Тот был тучен, тяжел, страдал одышкой, и Чепелю точно таким представился Должиков.

За этот период пришлось навидаться многих доброжелателей, но там, где заседали, было проще, бутылка равняла всех мигом, а у себя в квартире, в коммунальной, в своей комнатушке, робость какая-то охватила.

Он уже привык деловые беседы вести под градусом; без градуса - пустые хлопоты. Пока Лида кухарничала, а детей услали гулять, он откупорил водку, налил сто граммов, - глаз у него был уже точный, и время то прошло недавнее, когда от водки мутило.

По теперешним обычаям, графинчики на столе были не в ходу: спешка, спешка, переливать из бутылок - вроде бы темп сбивать, но Чепель перелил, чтобы убыль была незаметна, а то, что убыло, того в нем и прибыло.

Он уже не робел перед гостем, нетерпеливо ожидаемым, и не стыдился своей квартирной бедности, но гостя не было и не было. Либо помешало что-то гостю, либо - трепач, и Лида, покончив с напрасной стряпней, вышла во двор приглядеть за детьми. Только она вышла, гость и появился.

Влетело бы ей от Чепеля, не пропусти он стопочки этой, предварительной: ее родня, Лидина, ее затея, а что ему-то с гостем велите делать? Но стопочка - за него - свое дело сделала. Еще клянут, поносят в печати, а это ж какой стимул! С этим стимулом он и встретил гостя.

Гость был не старик в пенсне и не толстяк, страдающий одышкой, молод, моден, ладен, красив, снял кожушок свой коротенький, снял шапку пыжиковую, одернул пиджак, поправил галстук, расправил складочки на сорочке, - и все синтетика, все выглажено, чистенькое, новенькое, а Лида говорила, что бобылем, отшельником живет.

"Ну, Чепели, Чепели! - покачал он головой, взглянул на стол, накрытый, парадный. - Зовете, а не предупреждаете; может, у вас годовщина, а я без подарка. - На дворе было не очень-то морозно, но он потер руки, будто с мороза, или все-таки при виде накрытого стола. Если так, то парень свой, можно не церемониться. - Меня такси подвело, - сказал он, потирая руки. - Едут мимо, не берут. Прошу, Константин, извинить. И все же, - кивнул он на стол, - в честь чего?" - Учти, Костя: коньяк для гостя! - повеселел Чепель, но Должиков его не поддержал. - Давайте, Илья Григорьевич, за знакомство, - пригласил к столу. - Пока там суд да дело". Свой парень явно, но опять не поддержал: "Ты, вижу, быстрый, Константин, а я первый раз в доме, надо приличие соблюсти. Дождемся уж хозяйки, торопиться некуда".

У Должикова была седина на висках, но это бывает: у молодого - седина; и была она вроде той синтетики на нем - гладенькая, красивенькая, с гладеньким, плавненьким переходом от серебра к помутневшему олову, и от олова - к цвету высохшей травы. Был он русый, а глаза темные, острые, и не бегали, но все как есть, кажется, кругом примечали. Учти, Костя: коньяк для гостя; уселись оба на диванчике.

"Напрасно ты разное хочешь соединить, - сказал Должиков. - У тебя одно, у Лиды другое, - положил он ногу на ногу. - Одно другого не касается. - Покачал ногой в начищенном ботинке. - Мой взгляд, если тебя интересует, заключается в следующем: надо рассматривать в отдельности. Вот и начнем с работы. С твоей, само собой".

Чепель был веселенький, смелый, и особенно бодрило его, что Должиков не замечал этой веселости, не мог заметить: от ста граммов даже запаха нет, - он тогда, в чужой области, если бы не скандалил, заступаясь за случайных попутчиков, то ничего бы и не было, это уж трубочка окаянная потом, на экспертизе, выдала его.

"Мне, Илья Григорьевич, не всякая работа подходит, - сказал он смело. - Мне подходит с калымом. Без навара я в настоящее время не выкручусь". За такую прямоту Должиков ругать его не стал. "В этом я не специалист, - сказал он по-деловому, без нотаций. - Калымить не приходилось. Работаю на слесарном участке, имею дело с дизелями и думаю так, что ты бы, при твоих прежних знаниях, это быстро освоил". - "Дизеля́? Господи! - хмыкнул Чепель. - Делов-то! Вопрос другого порядка: во что оно может вылиться? Разряда-то у меня нет. Когда еще дадут". - "У нас разряд не влияет, - объяснил Должиков. - Расценки для всех одни. Это если по бюллетеню получать или тринадцатую зарплату, тогда учитывается. Но я - к примеру. Только. - Он помахал рукой, будто бы отгораживаясь от Чепеля. - Безотносительно. К себе тебя не зову, а попросишь, не возьму, я строг, Константин, а ты разболтан, вижу, и затруднишь меня из-за Лиды, поблажлив буду к тебе, чувствую, а это не годится. Да и работа - не проблема, - добавил Должиков помягче, с виноватостью в голосе. - Хоть у нас на моторном, хоть где. Возьмут не глядя". Проблемы хорошо решать за рюмкой - всякие, мировые, - а без рюмки стало скучновато Чепелю, и даже стал он понемногу обижаться. "А вы-то, Илья Григорьевич, всегда ль на зеленый ездите? Исключительно? И кем вы, извиняюсь, будете там, на моторном?" Должиков улыбнулся; улыбка у него была, надо признать, приятная. "Да я же говорю. Слесарно-сборочный участок. Мастер я". - "Ах, мастер! - открыто разочаровался Чепель. - В общем, тот же рабочий класс!" Все еще улыбаясь, но суше как-то, бледнее, и постепенно сводя на нет эту приятную улыбку, Должиков спросил: "Что подразумеваешь?" - "Да ничего! - смело ответил Чепель. - Устраиваться надо. А в этом рабочий класс ничего не может". Должиков искоса глянул на него - как две черные дырки просверлил. "Ошибаешься, Константин. Рабочий класс все может". Хозяйку дожидаться, с тоски помрешь. Или с голоду. "Плохо, Илья Григорьевич, когда движок холодный, а шофер голодный. А то бы я вам сказал… Над Лидой три тысячи висят; какой же рабочий класс, даже имея что-то в кубышке, даст вам взаймы эти три тысячи на неопределенный срок?" Должиков помолчал, покачал ногой, нагнулся, стер пальцем пятнышко с ботинка. "Знаю, - сказал он помрачнев. - Лида мне говорила. Играете, играете, доигрались. Как дети. Мое хозяйство - по столовкам, - объяснил он и взялся за лацкан пиджака. - Вот все, что на мне, - И снова помолчал. - Три тысячи есть. На свадьбу берегу, - улыбнулся опять. - Приданое". У Чепеля, ей-богу, сердце застучало; ну вот она, стопочка, ну вот она, милая; без стопочки разве припер бы он Должикова к стенке? Застучало и оборвалось: да где же это писано, что припер? На какой бумаге? На каком соглашении? "Учти, Костя: коньяк для гостя! - повторил он свое сегодняшнее, полюбившееся ему изречение. - Деньги есть, но не дадите ж!" Должиков встал, прошелся по комнате. "Почему не дам? - обернувшись, просверлил Чепеля двумя черными сверлышками. - Дам. Не тебе, конечно, ты лоботряс, я тебя вижу насквозь, а Лиде дам. Лида мне дальняя, но по материнской линии, а мать, знаешь, святое… - И расчувствовался. - Ну, давай по рюмочке за святость!" Учти, Костя, коньяк для гостя!

Он дал-таки эти три тысячи, Должиков, и потом отрабатывали долго их, возвращали по частям, но возвратили. Через год Чепель сел опять за руль, однако не суждено было, видно, ему приумножить шоферский стаж: опять поймали на том же, на пьянке, машина во дворе ночевала, поехал за водкой - рядом, к дружку, и напоролся, - один шанс из тысячи.

А у Должикова слесарей стало не хватать, и пошел к нему; работа все-таки знакомая и хлебная; к тому же завод построил девятиэтажку в новом районе, пообещали квартиру.

9

С чего бы ему теряться-то? - Булгак ухарь был и хват, разбитной малый, боевой, солдатская служба за плечами, первый разряд по плаванию, вообще занимался спортом, почитал силу, твердость, решительность, презирал слюнтяйство, и, окажись вдруг слаб, позволь коленкам затрястись, когда вызвали его на трибуну толкать речуху перед всем народом, он и себя не пощадил бы, и себя запрезирал бы, и потому, пробираясь между креслами, между рядами, показывал всему народу, что речь толкнуть - ему раз плюнуть, и в жизни своей он уж столько речей натолкался, и столько трибун навидался, и столько собраний-заседаний, что теряться-то вовсе странно.

Маслыгинская записка подзадорила его, а еще раньше, до этого, подзадорил докладчик, упомянувший вскользь о некоторых несознательных товарищах, беспрецедентно отказавшихся брать на себя соцобязательства, и поскольку других таких, кроме Владислава Булгака, в цехе как будто бы не было, он, Булгак, принял эту критику на свой счет и тут же загорелся ответить на критику критикой, однако дрожь в коленках остановила его, и только после маслыгинской записки удалось унять эту дрожь.

Ребятам, сидящим с ним, записку он не показал, спрятал, отшутился кое-как и, словно бы и не замыкаясь в себе, отшучиваясь, сохраняя ту же, что и прежде, иронически-скучающую позу, принялся напряженно обдумывать, что скажет с трибуны, и как, и с чего начнет, и чем кончит.

Начать, пожалуй, нужно было с обязательств, с того, как принимались они на участке, и как профгрупорг порол спешку, заставлял писать, что придется, лишь бы бумажка в цехком попала к сроку, и как он, Булгак, схлестнулся с профгрупоргом, а затем и с Чепелем, подоспевшим к этой стычке, и как коснулись личных клейм и честности в придачу, и как Владислава Булгака зачислили в разряд несознательных и темных.

Поразмыслив, он утвердил такое начало и двинулся дальше, не подавая ребятам виду, что занят умственной работой, и предписал себе строгую последовательность изложения, от и до, а повесть о том, как поссорились Владислав Акимович Булгак с Константином Степановичем Чепелем, все же поставил в центр, потому что последующее вытекало из предыдущего: принципиальность, сознательность, честность, и в доказательство - примеры, имена. Имен этих, заслуживающих уважения, набралось десятка полтора, и мог бы еще набрать, но и без того хватало для полноты картины и чтобы под конец вернуться к теневым ее сторонам, к нарушениям технологической дисциплины, к таким типам, как профгрупорг, которому лишь бы бумажка, или как Чепель, которому лишь бы рюмка.

С чего теряться? - коленки не дрожали, хотя и нечасто случалось взгромождаться на трибуну, а на эту - и вовсе ни разу. Эта была массивная, тяжелющая - не сдвинешь, и не по себе стало, когда взгромоздился, едва не запрезирал себя за такое слюнтяйство.

Зрение у него было дай боже, не жаловался, все в точности видел с трибуны, весь этот длинный зал - от первых рядов до последних, все лица - от ближних до самых дальних, ребят, с которыми сидел, хлопца, который затронул его в проходе, Должикова, примечательного своей сияющей лунной сединой, Подлепича, ничем не примечательного, Чепеля, с его медным профилем куперовского индейца, и - рядом, в президиуме - Маслыгина, с прилизанным косым проборчиком, с мудрым лбом и нервными руками: все видел, всех, и даже начальника техбюро, примостившегося в последнем ряду и как бы показывающего этим, что забежал он на минутку и что помимо лодырей и пьяниц у него своих забот по горло.

Эта зримая близость многолюдного зала придала ему, Булгаку, спокойствия и уверенности в себе; с такой же ясностью и четкостью, как этот зал, видел он им же расставленные мысленные вешки, по которым предстояло словесно пройти, и после короткого замешательства на новой для него, не освоенной еще трибуне показалась ему легкой и даже увлекательной эта предстоящая прогулка по расставленным вешкам: соображений, рассуждений и предложений было у него в голове предостаточно.

Предполагалось стартовать в умеренном темпе, а этой тактики он обычно придерживался на водной дорожке, нагоняя затем секунды за счет сбереженных сил и психологического воздействия: соперники, вырвавшиеся вперед, считали себя уже недосягаемыми и, когда он их настигал, теряли самоконтроль. Это мелькнувшее вдруг сопоставление многолюдного зала с плавательным бассейном напомнило ему недавнюю удачную прикидку на четыреста метров вольным стилем и радужные пророчества тренера, ожидающего весомых побед в комплексном плавании. Несмотря на отдаленность этих сопоставлений, они не размагнитили, а, наоборот, подзадорили, как и записка, маслыгинская, в которой было не столько упреков, обращенных к нему, Булгаку, сколько надежды, возлагаемой на него.

Первую, вступительную фразу он произнес внушительно, складно, как и хотел, как и предполагалось, и видел зал перед собой от края и до края, и когда открылась входная дверь в самом конце зала и вошла Света Табарчук из техбюро, он тоже увидел, но только сразу не разглядел, что это Света: не ожидал, что войдет - ей быть тут не считалось обязательным, у них, технологов, своих забот было по горло, - и потому он словно бы опешил в первую минуту, а на трибуне - потеряешь нить, пиши пропало: нить тонкая, невидная, терять нельзя, теряться при народе - стыд и срам; он был пловец, разрядник, в жизни не тонул, но в эту первую минуту, после этой первой фразы, такой внушительной и складной, его потянуло ко дну.

Тумана не было, туман был в голове, а все, что в зале, видел он по-прежнему ясно, четко: и то, как вошла она, и как остановилась, и как взглянула на трибуну, тотчас отведя глаза, и как поискала глазами кого-то, и нашла, и, ни на кого теперь не глядя, проворно пробралась в тот самый последний ряд, где примостился ее начальник.

Сидящие в зале ничего этого не видели, а если бы и увидели, то не обратили бы на это внимания, и объяснить им, что произошло, он не мог, но нить была потеряна - и, второпях отыскивая ее, напрягая память, выкарабкиваясь из водоворота, он поплыл по течению, забубнил что придется, как будто писал обязательства под диктовку профгрупорга и лишь о том заботился, чтобы была бумажка, в цехком попала к сроку.

Запрезирать себя он тоже не мог: когда случается срыв на дистанции, не время заниматься самобичеванием, а нужно учащать гребки, получше координировать движения, дышать ровнее - и все это пытался он воспроизвести практически, однако течение уносило его от берега, от вешек, так славно расставленных им, от тех соображений и предложений, которые, конечно же, оставались в голове, но к которым теперь подобраться сквозь толщу лишних слов, самим же нагроможденных, было немыслимо.

Он плыл и ждал, когда уйдет Света, потому что при ней говорить с трибуны был он не способен, она мешала ему, и знай, что придется говорить при ней, - никакой Маслыгин не подзадорил бы его, не уломал, и никакая сила не заставила бы его выйти на трибуну.

Он плыл и ждал, когда она уйдет: ей нечего было делать на этом собрании, и пришла-то она не затем, чтобы послушать, как толкает он речуху, или полюбоваться, как держится на трибуне, а пришла к своему начальнику, принесла что-то срочное в папке с тесемочками и развязала тесемочки, раскрыла папку, показала начальнику, и тот неторопливо стал читать, не подозревая, что своей медлительностью губит кого-то.

Она пришла на минутку и должна была вот-вот уйти, но не уходила, и хотя он, Булгак, понимал, что ей нет дела до собрания и до того, что говорится на собрании, и пришла она по своему делу, и поглощена только этим делом, а больше ничем, - он все же тонул, и выкарабкивался, и снова тонул, и течение уносило его дальше и дальше от расставленных вешек, которые постепенно становились почти неразличимы.

Подобно стрелку-спортсмену, ограниченному временем и числом выстрелов, он ощущал каждый свой промах, но не имел возможности поправиться, взять ход назад или следующим ходом наверстать упущенное. О стычке с профгрупоргом и Чепелем сразу не сказал он, упустил это, а затем уж не находилось такого паза, куда бы можно было это втиснуть, но он пытался, тыкался во все щели, терял понапрасну время и, сосредоточенный на этих попытках, плывущий, по течению, пустился в рассуждения о техконтроле, хотя и не думал об этом заранее.

Когда ему добавили немного времени к регламенту, он уже не видел ничего и никого в зале, кроме последнего ряда, и, силясь не смотреть туда, все же смотрел и, остро ощущая каждый свой промах, снова промахивался - и эти бесконечные промахи, это бессилие свое перед ними как бы надломили его, и та часть, надломленная, стала нечувствительна: ей было безразлично, что скажут о нем сидящие в зале.

Он, кажется, возмутил кое-кого из них, настроил против себя, не сумел ничего-доказать, но и это было теперь безразлично ему, и, уже собираясь убраться с трибуны, он увидел, что Света Табарчук захлопывает папку, завязывает тесемочки, тоже собирается уходить. Он видел, как она поднялась, одернула юбку, выбралась в проход, пошла к дверям, и дверь закрылась за ней. Она могла бы сделать это и раньше, и все, возможно, было бы иначе, и он не оскандалился бы, не растерял своих вешек, не поплыл по течению, но все сложилось именно так, а не иначе, и теперь уж поздно было рассуждать об этом.

Назад Дальше