Аленушкина верность, до сих пор служившая ей только щитом, превратилась в наступательное оружие. Скромная, тихая, мечтательная девушка шла в открытый бой за свою свободу и любовь. Она смотрела на перстенек, прощальный подарок Степана, и втайне гордилась собой – она свое слово держит! В шелесте влажного ветра с востока по-прежнему слышался ей далекий призыв: "Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок…" И она голосом своего горячего сердца отвечала: "Я слышу! Я выплыву, Степа, милый, я обязательно выплыву! Скоро, вот уже скоро!.." Могуче и просторно расстилалось перед Аленушкой синь-широко море, пышно цвели восходы и пламенели закаты, грохотал прибой, разбивая каменистый берег, человеческими голосами кричали белые чайки, словно зачарованные девицы, посланные из волшебного светлого царства с доброй вестью к Аленушке. По ночам звезды, трепетно переливаясь, горели над ней тихим и живым пламенем, и во всем Аленушке чудился добрый знак.
Наконец мотор был отремонтирован и проверен, в трюме хранились надежно упрятанные запасные бидоны с горючим. Аленушка уговорилась со своими друзьями – Игнатом Проценко и озорным черноглазым Сашей Янаки использовать первый же выход в море и взять курс к советскому берегу. Немцы оказались предусмотрительны – прошлой осенью из Феодосии на Кавказ уже ушли два баркаса, и немцы решили не выпускать рыбаков из порта без охраны – по два солдата на каждый баркас.
Из первого рейса пришлось вернуться и сдать улов немцам. То же повторилось и во второй раз, и в третий, и в четвертый…
Саша Янаки был человек от природы горячий и вспыльчивый, к тому же – зачем скрывать? – его волновала и близость Аленушки.
– Так у нас никогда ничего не выйдет! – сказал он, стукнув по столу кулаком. – Этих проклятых немцев надо просто ликвидировать.
Игнат Проценко – пожилой, грузный и могучий (он легко бросал пятипудовые мешки на грузовик и в одиночку перетаскивал якоря), только молчал и сопел в ответ. Когда Саша его допек, он раздраженно ответил:
– Чем ты будешь его ликвидировать? Пальцем? А у него автомат на шее висит!
Еще два раза вышли в море – оба раза вернулись и сдали немцам улов. Саша бесновался:
– Я лучше сети перережу и днище продырявлю, чем немцев нашей рыбой кормить! – Аленушка молчала, закусив губы: что могла она сделать там, где двое мужчин оказались бессильны? Молчал и Проценко – в его тугодумной, но трезвой голове шла своя работа.
– Подождем, пока подвернется случай, – сказал он, а какой именно случай – не пояснил.
И этот случай подвернулся, и в такой день, когда меньше всего можно было ожидать. В море вышли сразу три баркаса; на каждом была охрана, и, кроме того, немцы послали сторожевой катер. Попробуй убеги – снаряд нагонит!
Море хмурилось, белые чайки носились и кричали, падая грудью на волны. Теперь они уже не казались Аленушке зачарованными девицами, посланными к ней с доброй вестью. Она ошибалась – именно этому ненастному дню было суждено стать первым днем ее свободы.
После полудня начало штормить. С немецкого охранного катера просигналили возвращение в порт. Но шторм нарастал стремительно, тучи опустились и понеслись над самой водой, море взгорбилось и закипело, ветер уныло засвистел и завыл в снастях. Баркасы начали убирать сети, это заняло минут сорок, а мгла за это время сгустилась, и в бледном прерывистом свете молний хлынул косой, резкий, яростный ливень, окончательно закрывший видимость.
С трудом пробираясь по скользкой, уходящей из-под ног палубе, Игнат Проценко подошел к моторному отделению и открыл дверцу. В лицо ему пахнуло нагретым маслянистым запахом. Игнат сказал Аленушке несколько слов. Побледнев, она молча подала ему тяжелый гаечный ключ. Он сунул ключ в карман, закрыл дверцу и ушел, балансируя по мокрой палубе.
На носу увидел он Сашу Янаки. Они совещались недолго. Саша, кивнув головой, направился к штурвальному мостику.
За штурвалом стоял сам бригадир. "Тебя зачем-то немцы требуют!" – прокричал Саша в самое ухо старику сквозь свист и вой урагана. "А?.. Что?.." – не понял старик. "Немцы, говорю, требуют!" – повторил Саша, указывая на корму, где стояли оба немца. Рядом с ними, перетягивая какой-то канат, возился Проценко. "А, чтоб их!" – проворчал старик и, передав молодому рыбаку штурвал, пошел на корму.
Мутно-пенистые горбатые валы накатывали один за другим, вздымая баркас на гребни и снова низвергая в бездну. Стоя у штурвала, Саша Янаки видел перед собой то небо, то зеленоватую пучину воды. Время!.. Стиснув зубы, Саша резко переложил руль, подставив накату правый борт. Свирепая огромная волна подбросила баркас, но не перевернула, а лишь накрыла его всей своей многотонной тяжестью. Саша на секунду ослеп и оглох под этим соленым водопадом. Оглянувшись, он увидел немцев – мокрые с головы до ног, они отфыркивались и отплевывались, а рядом с ними, тоже весь мокрый, стоял Игнат Проценко. Старичок бригадир, скользя и спотыкаясь, бежал на раскоряченных ногах обратно к мостику. "Дьявол, как держишь!" – завопил он отчаянным голосом, но вопль его потонул в реве, рокоте и плеске второй волны, накатившейся на борт, и его винт завыл в воздухе. Саша повис на штурвале. Он видел с мостика: волна еще не успела схлынуть и суденышко еще не успело выпрямиться, когда Игнат Проценко, натужившись, со страшной силой опустил гаечный ключ на голову первого немца, а второго ударил ногой в живот, – взмахнув руками, немец свалился на палубу. Старичок бригадир, оцепенев, стоял у мостика с выпученными глазами и отвалившейся челюстью. Накатила третья волна; когда Саша опять оглянулся, немцев на корме уже не было. С глубоким вздохом Саша уверенно провернул штурвал и поставил баркас носом к волне. Все кончилось.
– Это что?! Это что?! Что?! – опомнившись, зачастил бригадир, поднимая голос все выше и выше, до визга. – Вы это что затеяли, разбойники? А?! Что это?! – Его лицо передергивалось, челюсти тряслись. Он, конечно, не был изменником, этот старичок, и вовсе не держал руку немцев – он просто ничего не понял и насмерть перепугался.
К мостику сбегались рыбаки. Вылезла и Аленушка из моторного отделения. Подошел Игнат Проценко с гаечным ключом в руках.
– Что ты наделал, я тебя спрашиваю?! – завизжал старичок.
Проценко жестом остановил его.
– Товарищи! – сказал он – Мы, советские люди, и нам дорога отсюда – к своим, на Кавказ. Может быть, есть несогласные?
Взвесив в руке гаечный ключ, он обвел глазами лица рыбаков, особенно пристально посмотрев на притихшего старичка бригадира.
Несогласных не оказалось. Аленушка, зарыдав, крикнула срывающимся голосом:
– Игнат, спасибо!
Саша деловито заметил с мостика:
– Зря ты, Игнат, автоматы у них не забрал.
– Некогда было, – хмуро отозвался Игнат. – Ты, что ли, Александр, у штурвала будешь? Курс – прямо на Кавказ. Аленушка, давай, милая, самый полный!
Баркас развернулся и сквозь холодную мглу, ураган и ливень пошел в открытое море, навстречу штормовой ночи.
Шесть узлов – это, конечно, не ход. Баркас трое суток мотался в море, но упрямо держал курс к советскому берегу. На рассвете четвертого дня наш дозорный катер заметил баркас и привел в порт.
Сестрица Аленушка выплыла все-таки на бережок…
Когда старый боцман Прохор Матвеевич Васюков, мой давний приятель, рассказал мне историю Аленушки, я, понятное дело, схватился за блокнот. Старику это не понравилось.
– Не люблю, когда ты записываешь, ровно следователь какой. Да и чего записывать; вот лучше послезавтра пойдешь к ней на свадьбу, там и запишешь.
Я вытаращил глаза. Прохор Матвеевич пояснил:
– Она здесь сейчас, в нашем городе. Она своего Степку разыскала. Он после ранения демобилизовался и тут у нас в порту служит, в гражданском флоте. Вот получает как-то раз письмо – с месяц тому назад. "Степа, милый, дорогой", и всякое там подобное, "помнишь ли ты меня", и так и далее, "а я тебя всегда помнила", и всякое там подобное. А у него, у Степана, левой ноги нет, на протезе он ходит. Значит, мысли всякие лишние в голове, да наслушался еще о разных женах, которые своих калеченных мужей бросают, и вот влезла ему в голову дурь. "Нет, – думает, – не быть мне теперь женатым, проживу как-нибудь один". И пишет ей ответ: "Забудь меня", и так далее… Отправил… На сердце кошки скребут, ходит злой, лицом темный. Сидит как-то вечером дома, книжку читает. Открывается дверь; глядит – она! Подходит к столу и так ему говорит: "Прошу, – говорит, – извинить, что без приглашения явилась. Я подарок твой принесла – перстенек… На, возьми… Эх, Степан, Степан, мелкий у тебя характер. Мне уж как трудно у немцев было, а я себя соблюдала и к тебе вырвалась. А ты здесь, на родной земле, среди своих людей и то свихнулся!" Она думала, что он себе другую завел – вот и обиделась. Положила перстенек на стол – и к двери. "Прощай! – говорит. – Я тебе не судья, суди себя сам!" Тут уж он вытерпеть не мог, рванулся к ней, а нога-то не гнется – он за собой волочит ногу через комнату. Она как только глянула – сразу все поняла; вот скажи, какое сердце угадливое! "Да ты, – говорит, – Степан, может, из-за ноги мне такой ответ написал?" Он, конечно, сознался, и тут пошел у них разговор и всякое там подобное – словом, послезавтра свадьбу играют. Приходи!
И я на этой свадьбе был, вино и пиво пил, по усам не текло, потому что их нет у меня, а в рот кое-что попало. Я видел Аленушку и могу засвидетельствовать, что такие красивые девушки встречаются не часто. Видел жениха, немного ошалевшего от счастья и гордости, видел Игната Проценко и смуглого Сашу Янаки, в черных глазах которого, обращенных на Аленушку, можно было ясно прочесть упрек! Старичок бригадир, тоже присутствовавший на свадьбе, подвыпив, с воодушевлением рассказывал о бегстве из-под фашиста, беззастенчиво приписывая главное геройство в этом деле себе самому. Прохор Матвеевич в конце пиршества разошелся и произнес горячий тост, закончив его словами:
– Желаю счастья и всякое там подобное!..
Мы, гости, дружно подняли стаканы и выпили за молодых и за женскую благородную верность!
Возвращение
Севастопольский камень!..
Долго странствовал он по всему Черноморью, переходя из рук в руки, от одного моряка к другому, наконец, достойно завершил свой славный боевой путь. Встанем "смирно", товарищи! Севастопольский камень положен на свое место!
Вы помните легенду о камне? Она родилась на Черном море летом 1942 года, в те трудные, тяжкие дни, когда мы, стиснув зубы, медленно отходили на Кавказ и на Волгу. Но по-прежнему непоколебимой оставалась наша вера в победу, – отступая, мы смотрели все-таки на запад.
Мы оставили тогда и Севастополь. А вскоре по черноморскому берегу прошел слух о севастопольском камне.
Рассказывали, что ударил снаряд в набережную близ памятника "Погибшим кораблям" и выщербил из парапета небольшой гранитный осколок – так примерно в ладонь величиной. Какой-то неизвестный моряк из последних отрядов прикрытия подобрал этот гранитный осколок, сказав товарищам:
– Клянусь вернуться в родной Севастополь! Клянусь, что своей рукой положу этот камень на место и крепко впаяю в цемент, чтоб лежал он во веки веков нерушимо! А до тех пор буду носить его на груди – пусть он все время жжет меня и тревожит, пусть не будет у меня других мыслей, кроме одной – отплатить сполна фашистам, сбросить их из Севастополя в море!
Не пришлось герою выполнить свою клятву – смерть помешала. Прощаясь перед смертью с товарищами, он передал камень и свой последний наказ:
– Он должен вернуться в Севастополь, должен быть положен на свое место, и обязательно рукой моряка.
Много ходило потом рассказов и слухов об этом камне: был он будто бы у моряка-снайпера, а после его гибели перешел к разведчику из десантного батальона морской пехоты, от разведчика – к артиллеристу, затем – к летчику и, наконец, попал на катер-охотник. Говорили, что моряки пронесли севастопольский камень по всему Азовскому побережью от Таганрога до Геническа, что побывал он и в Новороссийске и в Николаеве… Словом, очень много рассказывали, но никто из рассказчиков не мог похвалиться тем, что видел камень своими глазами, держал его в своих руках.
И некоторые начали уже подумывать, что, может быть, на самом-то деле никакого камня нет и никогда не было, что вся его история – это одна только легенда, разговоры… Действительно, странное дело: все кругом говорят: "камень", "камень", а где он, этот камень, каков он с виду, у кого он хранится – никто не знает!
Я, впрочем, о севастопольском камне знал побольше других. Есть у меня на Черном море давнишний приятель – старый боцман Прохор Матвеевич Васюков, человек известный, уважаемый, великий мастер рассказывать разные удивительные истории, хранитель бесчисленного количества морских легенд и преданий. Признаться, я давно догадывался, что добрую половину своих историй Прохор Матвеевич сам сочиняет, но свои догадки я хранил при себе и никогда не высказывал их старику, боясь рассердить и обидеть его. Прохор Матвеевич всегда очень заботился о том, чтобы его рассказы звучали вполне достоверно, и всякий раз начинал с длинного предисловия – где именно, когда и с каким человеком все это случилось.
А вот недавно в дружеской беседе я промахнулся. Дело в том, что впервые о севастопольском камне я услышал именно от Прохора Матвеевича недели через две после ухода наших войск из Севастополя. Тогда на море никто еще не знал этой легенды, и только много времени спустя она стала общеизвестной. "Да не отсюда ли, не от Прохора ли Матвеевича и началась и пошла она?" – подумал я и сгоряча сказал это старику в шутливом, разумеется, тоне.
Зря начал я такой разговор. Старик вспылил и надулся, встопорщив усы.
– Это кто же мог такую глупость сообразить? – начал он зловещим голосом, глядя на меня в упор глазами судьи. – Или ты, может быть, сам? Смотри-ка, что выдумали: никто-де камня этого не знает, никто-де его не видел!.. Да он что тебе, камень – вывеска, выставлять его на погляденье? Ты что же думаешь, каждый любой может на него глаза пялить и руками хватать? Нет, брат, погоди! Он не всякому доступный, он только настоящему моряку доступный, и тот геройский моряк должен хранить его на груди и никогда с ним не расставаться. А ты с такими мыслями, что вроде никакого камня и вовсе нет, хочешь его увидеть! Да как же ты увидишь, кто тебе покажет? Тот геройский моряк с тобой и разговаривать не станет! О чем с тобой говорить, какой ты моряк, если веры в себе не имеешь? Какой для тебя в этом камне толк – на нем ведь ничего не написано и клейма золотого нет! Пойди вон на улицу, подбери булыжник да гляди сколько хочешь! Ты в себе веры не имеешь, тебе все едино: что камень севастопольский, что булыжник!
Очень обидными показались мне эти слова, и я промолчать не сумел.
– А сами-то вы, Прохор Матвеевич, как его распозна́ете, если на нем ничего не написано и клейма нет?
– Эх, ты! – усмехнулся старик. – Он ведь кровью политый. Сколько за него, за этот камень, моряцкой нашей крови пролилось!.. А ты спрашиваешь, как я его узнаю. Сердцем почую, вот как!
И Прохор Матвеевич оборвал разговор, дав мне понять, что я за свое маловерие недостоин дальнейшей беседы о камне. С тем я и ушел, унося в душе обиду на старика и даже про себя поругиваясь, что вот, мол, какую моду взял старый: чуть что не по нем – сейчас нотации, выговор…
Так и остался я при своих прежних мыслях, что старик сам сочинил всю историю о севастопольском камне, пустил ее в мир, а признаться в этом не хочет – не сочли бы его-де каким-нибудь пустозвоном, что всем на потеху выдумывает разные побасёнки.
И в этом своем убеждении, что всю историю о севастопольском камне сочинил сам Прохор Матвеевич, я не ошибался и не ошибаюсь. Действительно – он сочинил. Значит, правду я ему сказал тогда и зря он сердился?
В том-то и дело, что сердился он вовсе не зря! Да, в тот памятный вечер правду говорил я, но прав был все-таки он, Прохор Матвеевич, кругом прав!.. Немного прошло времени, и за свою правоту, за свою веру старик был вознагражден великой, небывалой честью. Не стоит, впрочем, забегать вперед – буду рассказывать по порядку.
Однажды, недели через две после нашего разговора, Прохор Матвеевич отправился утром на рынок за веревками и мешками для упаковки своих вещей. События в Крыму нарастали бурно, Прохор Матвеевич, коренной севастополец, спешно готовился к возвращению на родину.
Возвращение в Севастополь! Все двадцать два месяца старик жил только этой мыслью – с нею ложился он спать и с нею просыпался.
– Я, как тот севастопольский камень, на своем месте должен находиться, – говорил он друзьям и знакомым. – Поубавить бы мне годков, в первый же день был бы я в Севастополе! Да вот беда – не сочувствуют военкоматские. Нельзя, говорят, года не те… Значит, придется мне запоздать.
…Нет, не опоздал Прохор Матвеевич, вошел одним из первых в Севастополь, и никакие военкоматские не смогли ему помешать.
Вот как это произошло.
Он толкался по туапсинскому рынку, приценялся к веревкам, мешкам и рогожкам, а всемогущая судьба уже готовила ему волшебный, чудесный подарок.
Когда, возвращаясь домой с пучком веревок и рогожным свертком в руках, поравнялся Прохор Матвеевич с центральным городским госпиталем, из стеклянных дверей выпорхнула на улицу молоденькая фельдшерица в белом халате и в косынке из марли. Она глянула вправо, глянула влево и, увидев Прохора Матвеевича, быстрым шагом направилась прямо к нему.
– Извините, товарищ! Скажите, пожалуйста, вы моряк?
Прохор Матвеевич воззрился на нее с удивлением, а потом и с начальственной строгостью. Старый служака, ревностный блюститель флотской дисциплины и субординации, он не любил в молодежи, а особенно в девушках, излишней бойкости – "озорства" по его выражению. А девушка, улыбаясь, ждала ответа. Была она маленькая, худенькая, с карими веселыми глазами, с ямочками на щеках – словом, вид имела самый легкомысленный (надо же было всемогущей судьбе принять на этот раз именно такой облик!).
– Моряк… А в чем дело? – сказал, наконец, Прохор Матвеевич сиплым и хмурым боцманским басом, тем самым, который заставлял в свое время трепетать нерадивых матросов. Но девушка ничуть не испугалась, улыбка засветилась на ее лице еще веселее.
– А вы давно моряк? А вы плавали на кораблях? Или только на берегу, в порту?.
От такой неслыханной дерзости Прохор Матвеевич даже онемел и молчал, выпучив глаза на свою веселую собеседницу. Девушку спасла только ее полная наивность – всякий другой был бы испепелен в одно мгновение на месте за такие слова!
Но окорот этой не в меру бойкой девице надо было все-таки дать.
Прохор Матвеевич ответил вопросом:
– А вам сколько лет, позвольте спросить? Какого года вы рождения?
– Девятнадцать лет. В двадцать пятом году родилась.
– В двадцать пятом! – внушительно сказал Прохор Матвеевич. – Так вот, когда вы родились, у меня уже без малого тридцать лет корабельной службы за кормой было. Я в море двенадцати лет пошел.