Девушка взглянула на Прохора Матвеевича серьезно и с уважением, легкомыслие исчезло с ее лица, между бровями появилась тонкая складка.
– В госпитале у нас один старшина лежит, – сказала она. – Просил обязательно разыскать старого моряка, настоящего. Какое-то морское дело у него, никому не хочет доверить – моряка требует.
Прохор Матвеевич, ясное дело, пошел. Свои веревки и рогожи он оставил на подоконнике вестибюля, затем облачился в белый халат и вслед за девушкой поднялся по лестнице на второй этаж.
На этой лестнице и переломилась жизнь Прохора Матвеевича. Великий мастер сочинять и рассказывать разные удивительные истории, он сам угодил в такое приключение, в такую историю, что сразу и поверить нельзя.
Следом за фельдшерицей он вошел в палату. Койка старшины стояла в глубине, у окна. Старшина дремал, под одеялом угадывалась его толстая неподвижная нога в лубках и гипсе. Его лицо понравилось Прохору Матвеевичу – серьезное и не очень уж молодое, лет на тридцать пять. Ранение не оставило на лице особо заметных следов, только легкую желтизну и синеватые тени в подглазьях – человек, значит, крепкий, упорный. И выбрит гладко и ногти чистые – аккуратный человек, хороший служака! Чтобы разглядеть все это, Прохору Матвеевичу понадобилось не больше секунды: боцманский глаз – наметанный. Приметил он также на руке старшины татуировку – старинный рисунок, забытый лет уж пятнадцать назад: значит, служит давно.
Девушка легонько тронула раненого за плечо. Он открыл глаза.
– Ну вот, привела моряка, – звонко сказала она. – Самый настоящий, лучше не бывает. Первый сорт!
И в ее глазах вдруг опять блеснуло такое веселое озорство, что Прохор Матвеевич даже опешил слегка – уж не для смеха ли позвали его сюда?..
Нет, совсем не для смеха! Когда веселая девушка ушла, старшина сказал:
– Большое у меня к вам дело, папаша! Серьезное дело, морское. Только давайте познакомимся для начала. Рябушенко моя фамилия. Из дивизиона катеров.
Взгляд его, устремленный на Прохора Матвеевича, был напряженным, даже испытующим. Старик понял, что дело действительно очень большое.
Познакомились. Прохор Матвеевич не счел для себя унизительным показать старшине документы о службе, а старшина не счел бестактным внимательно их просмотреть.
– Да! – сказал он. – Правильно! Не ошиблась на этот раз, того человека и привела, которого я искал. Она многих уже водила ко мне, да все не те попадались. А вам, папаша, я вижу, довериться можно.
– Уж не знаю, что и сказать, – скромно ответил Прохор Матвеевич. – Шестьдесят с лишним лет живу на свете, никого еще не обманул покуда. Бог миловал.
– Нагнитесь ко мне, папаша, – сказал старшина. – Об этом деле вслух кричать не годится. Вы, папаша, о камне о севастопольском знаете?
– Я да не знаю! – усмехнулся Прохор Матвеевич с таким видом, с каким усмехнулся бы Пушкин, если бы его спросили, читал ли он "Евгения Онегина".
Старшина понизил голос до шепота:
– И что ему время пришло, тоже знаете? А я вот здесь без ног лежу. И раньше чем месяца через три не выйду… Смотрите сюда, папаша.
Старшина сунул руку под подушку и вытащил какой-то сверток.
Он размотал тряпку, потом начал разворачивать жестко шуршащий пергамент. Все это он делал очень медленно и бережно, а Прохор Матвеевич замер и затаил дыхание, устремив на сверток неподвижные, округлившиеся глаза. Прохор Матвеевич уже сообразил, понял, но поверить не смел! Когда старшина снял пергамент, Прохор Матвеевич, побледнев, выпрямился и вытянул руки по швам: перед ним был севастопольский камень – плоский гранитный осколок, матово поблескивающий в изломе.
Через десять минут Прохор Матвеевич вышел на улицу. Камень лежал во внутреннем кармане его кителя против сердца, и старику казалось, что действительно камень этот горяч каким-то своим внутренним жаром.
В сквере старик присел на скамейку, чтобы немного опомниться. День был весенний, солнечный, пахучий, со свежим ветром, шумящим в молодой листве, море светилось ярко-синим пламенем, а вдали кипело барашками, грохотал накат, разбиваясь о набережную. Прохор Матвеевич ничего не видел, не слышал, не замечал. Мысли его путались, он испытывал чувство растерянности и смятения, подобное тому, какое испытал бы художник, увидев, что нарисованный им портрет ожил на полотне и грозит пальцем. Мимолетно вспомнил Прохор Матвеевич о своих веревках и рогожах: там остались, на подоконнике, – и сейчас же опять забыл. Какие уж тут веревки!..
Он ощупал внутренний карман кителя. Камень был здесь, на груди, – севастопольский камень, чудесно родившийся из его слов. Прохор Матвеевич – творец камня – отвечал теперь своей морской флотской честью за весь его путь, за его возвращение в Севастополь! От Прохора Матвеевича началась легенда, ему же судьба приказала достойно закончить ее. Старик попал во власть собственного творения.
Странным и смутным пришел он домой, в свою комнатушку. С удивлением осмотрел он стены, потолок, белые подоконники, украшенные цветными салфетками. Здесь просидел он целых два года без малого! Да разве в такое время здесь, рядом с дородной и теплой вдовой Ариной Филипповной, его настоящее место?
Он достал из корзины свой старый рюкзак. С потемневших пряжек сыпалась тонкая ржавая пыль, когда он протягивал ремни. Рюкзак давно отдыхал на кавказском берегу в ожидании своего часа. Прохор Матвеевич уложил две пары белья, табак, бритву, мыло, полотенце, хлеб, консервы. Больше ему ничего не нужно было в дорогу.
Передавая квартирной хозяйке ключи, он сказал:
– Побереги, Арина Филипповна, вещи мои. А если через три месяца не вернусь за ними, тогда возьми себе. Наследников у меня других нет.
– Что случилось, Прохор Матвеевич? – воскликнула хозяйка, с недоумением и страхом глядя на его походный костюм и на рюкзак за плечами. – Куда это вы собрались? А я сегодня как раз вареники затеяла – ваши любимые.
– Спасибо, – суровым и твердым голосом ответил Прохор Матвеевич. – Но только мне ждать нельзя. Дело большое, Арина Филипповна. Если, бог даст, все обойдется благополучно, переедем в Севастополь.
Он поцеловал хозяйку и ушел не оглядываясь.
Так севастопольский камень, а вместе с ним старый боцман Прохор Матвеевич Васюков начал свой путь к Севастополю.
...
УДОСТОВЕРЕНИЕ
"Дано сие Васюкову Прохору Матвеевичу, старому военному черноморцу в отставке в том, что он действительно имеет задание доставить севастопольский камень в город Севастополь и уложить означенный камень на его место".
Под этим удивительным документом, который наверняка займет видное место в Севастопольском музее Отечественной войны, значились надлежащие подписи – да еще какие подписи! – и стояла военная гербовая печать.
Вы хотите спросить, каким образом ухитрился Прохор Матвеевич получить столь необычное удостоверение? Конечно, никто другой не смог бы этого сделать, но ведь не зря же старик целых сорок пять лет прослужил на Черном море. Во флоте люди умеют понимать друг друга с полуслова, поэтому отставной мичман Прохор Матвеевич и его давнишний знакомый – седой контр-адмирал сговорились в десять минут. Бумага была подписана и печать приложена.
С этим удостоверением в кармане отправился Прохор Матвеевич на Керченскую переправу.
Все, что оставалось у него позади – тихий приморский городок, комнатка в десять квадратных метров, теплая вдова Арина Филипповна с ее борщами и варениками, – все это отодвинулось далеко, в дымку, в туман, словно прошел уже целый год. Зато ясен и суров был путь впереди: Керчь, крымская земля, Севастополь!
Прохор Матвеевич мог бы вполне искренне поклясться, что камень на его груди нагревается сильнее и сильнее с каждым днем. Камень не давал ему покоя, даже во сне тревожил, но зато поддерживал в нем такую бодрость и силу, что Прохор Матвеевич чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать. И когда приходилось вытаскивать застрявшую машину или орудие, он наравне со всеми молодецки напирал плечом, не испытывая при этом ни одышки, ни сердцебиения.
"Вот где, оказывается, настоящий-то курорт!" – посмеивался он про себя.
Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…
Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.
Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину – перегружена, то испортится что-нибудь в машине – значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам – объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, – упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.
Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.
Все в Крыму дышало весной и победой – солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города – они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди – заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. "Бог на помощь!" – говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: "Спасибо! И вам бог на помощь – не выпустить его из Крыма, проклятого!" Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. "Никуда не уйдет!" – отвечал он успокоительно. – Сидит, как в мышеловке!.." А весна стремительно переходила в знойное лето: утром, едва показывалось солнце, море начинало слепить – ярко-синее, с белой полоской у берега; днем было жарко, тихо, а по ночам в ясно-темном небе светились весенние звезды прозрачными каплями…
Война непонятным образом слила воедино и смерть и жизнь, благоухание садов и смрад неубранных трупов, разрушение и созидание, мирную тишину под звездами и грохот артиллерийских залпов, а все это вместе определялось Прохором Матвеевичем для себя одним коротким словом: "Победа".
…Далекий гул, что слышал ночью Прохор Матвеевич, трясясь в кузове полуторатонки, возвестил о близости Севастополя: то ревели наши и немецкие пушки. Глухой и ровный гул шел, казалось, из самых недр земли, сотрясая ночь. Придерживаясь за крышу кабинки, Прохор Матвеевич встал и осмотрелся. Все было темно кругом, грузовик шел долиной. И еще много раз вставал Прохор Матвеевич, придерживаясь за крышу кабинки, и по-прежнему ничего не мог рассмотреть в темноте. Но когда машина, тяжко рыча, взобралась на подъем, он, и не вставая, увидел зарево – неровное полукольцо бледного, летуче-зыбкого света от орудийных залпов на фоне дымного багрового тумана.
– Огня-то, огня! – сказал соседу Прохор Матвеевич.
И с дрогнувшим сердцем услышал в ответ:
– Горит Севастополь!..
Командир батальона морской пехоты немало удивился, прочитав удостоверение Прохора Матвеевича.
– Слышал я об этом камне, много слышал, – сказал майор. – Но того никогда не думал, что попадет этот камень гражданскому человеку.
– Мичману в отставке, – напомнил Прохор Матвеевич.
Майор поспешил исправить свой промах.
– Прошу извинить, товарищ мичман, оговорился… Оно, может быть, даже и правильно, что попал он к вам, к старому моряку. Спасибо, что пришли именно в наш батальон – считаю за честь!
Разговор этот происходил в блиндаже, где еще вчера сидели фашисты – остались от них только две помятые каски да разбитый взрывом пулемет. Наверху наша артиллерия вела ураганный огонь, в протяжном и низком пушечном реве нельзя было различить отдельных залпов. Блиндаж весь дрожал и трясся, с потолка сыпалась земля.
– Здорово бьют! – сказал майор. – Значит, скоро будем штурмовать. А пока что, товарищ мичман, и для вас найдется работа, если пожелаете. Ранили у меня позавчера заместителя по политической части, а был он большой мастер с бойцами беседовать по душам. Вы моряк старый, коренной, всего повидали на своем веку. Вот бы вам поговорить с людьми – насчет камня, о традициях флотских, о нашей чести морской. Службы у вас сорок пять лет, вид солидный, авторитет…
Ну, как будто он в воду смотрел, майор, лучшего занятия для Прохора Матвеевича нельзя было выдумать!
И превратился Прохор Матвеевич на старости лет в пропагандиста. Через два дня он был уже любимцем батальона. Давно известно, что моряки в хорошем разговоре толк понимают. Прохор Матвеевич был оценен по достоинству.
Когда под немецким огнем он пробирался ходами сообщения, ему отовсюду, из траншей, из дзотов, из блиндажей, кричали:
– Папаша, к нам загляните, к нам!
И он заглядывал, не отказывался. Он садился, не спеша закуривал, потом начинал степенный разговор:
– Ну как, ребятки, скоро камень в Севастополь доставим?
– Скоро, папаша. Вот выйдет приказ штурмовать – сразу доставим.
– Штурмовать, ребятки, по-русски надо, по-суворовски. А то немец вон восемь месяцев штурмовал…
– Нам, папаша, немец не указ!
– Правильно, сынки! – говорил Прохор Матвеевич.
Всегда находился какой-нибудь старшина, который с беспокойством спрашивал:
– А дощечка там медная будет, около камня? С надписью дощечка, когда, значит, доставлен в Севастополь и каким батальоном.
– А как же без дощечки? – отвечал Прохор Матвеевич. – Обязательно будет дощечка…
Так начиналась беседа и легко, свободно шла дальше и заканчивалась какой-нибудь необыкновенной, удивительной историей, которую Прохор Матвеевич умел рассказать всегда кстати. Заговорили в траншее о знаменах – Прохор Матвеевич отозвался целым рассказом. О кораблях однажды заговорили – Прохор Матвеевич конечно уж не молчал. Пожаловался один паренек, что долго нет писем из дому, – у Прохора Матвеевича оказалась наготове история о затерявшемся письме. Слушали затаив дыхание бойцы, слушал паренек и светлел лицом. "Рано начал я тревожиться", – думал он про себя. Один боец как-то сказал в блиндаже:
– Если потеряю руку или ногу на фронте – домой к жене не вернусь. Уеду в Сибирь.
У Прохора Матвеевича нашелся и на этот случай в запасе интересный рассказ о моряке-инвалиде, который вот так же поехал из госпиталя не домой, а в Сибирь, а жене послал от чужого имени открытку: так, мол, и так – погиб ваш муж смертью храбрых.
– Он, видишь, хотел этой самой открыткой все концы сразу обрубить, – неторопливо повествовал Прохор Матвеевич. – Одного не сообразил чудак, что настоящую, хорошую жену в таком деле обмануть невозможно. Жена почерк на открытке признала…
– Ишь ты, какая! – отозвались бойцы.
А Прохор Матвеевич продолжал рассказывать дальше, как поехала верная жена на фронт, а с фронта – в госпиталь, из госпиталя – в Сибирь, как мучилась она, разыскивая мужа, как, наконец, нашла его где-то в Тобольске и первым делом задала ему добрую трепку за глупые мысли.
Закончил Прохор Матвеевич свой рассказ наставлением:
– От этаких вот поступков глупых только одно беспокойство женам получается и загрузка транспорта – больше ничего. И скажу еще, что настоящему моряку, пока он жив и в строю находится, об этом и думать не положено. Стыдно моряку самого себя наперед хоронить!
Задумались бойцы, запомнили наставление. И потом между ними таких разговоров, что вот, мол, чувствую, завтра убьют меня, никогда больше не было.
Майор, командир батальона, сказал Прохору Матвеевичу:
– Замечательные истории рассказываете вы! Некоторые бойцы даже записывают. Об одном сожалею – о ваших годах, а то ни за что не выпустил бы из батальона! Спасибо за службу!
– Служу Советскому Союзу! – ответил Прохор Матвеевич и отошел удовлетворенный: не зря, не зря он ест матросский фронтовой хлеб!
Между тем артиллерия все яростнее молотила по вражеским укреплениям, все злее бомбили наши пикировщики и штурмовики. Воздух над позициями стонал, шипел, содрогался. Севастополь днем затянут был дымом, ночью же пламенел багрово и мутно. Дни штурма близились.
Ничего не сказав командиру батальона, Прохор Матвеевич тайно запасся трофейным автоматом, гранатами, парабеллумом. Он решил идти на штурм вместе со всеми и даже впереди. И когда он это решил – севастопольский камень, показалось ему, слегка шевельнулся во внутреннем кармане кителя против сердца.
Опускались южные густые сумерки, явственнее обозначались летучие зарницы залпов, Севастополь все гуще окрашивался в ночной багрово-мутный цвет. Прохор Матвеевич долго стоял в задумчивости, не слыша вокруг ни свиста, ни грохота, ни воя, которые стали за эти дни такими привычными, что даже и не замечались; глядя на пылающий Севастополь, старый боцман думал об удивительной и неповторимой судьбе этого города; вспомнил он и Нахимова, и Корнилова, и Кошку, и Дашу, и многих других, проливших здесь свою кровь. Вспомнился ему и неизвестный моряк, скелет которого с истлевшими обрывками тельняшки нашли позавчера за камнем, в кустах, на склоне горы.
Взволнованный этими мыслями, он долго не мог уснуть в землянке и все ворочался, хотя было уже за полночь и бойцы давно храпели, свистели вокруг на разные голоса. Наконец сон сломил Прохора Матвеевича.
…Майор перед штурмом попробовал задержать старика в своей землянке под тем предлогом, что нужно-де покараулить разные вещи, но Прохор Матвеевич и слушать не захотел.
– Для этого есть легкораненые, – ответил он. – А мне дозвольте с батальоном, если вы ко мне хоть сколько-нибудь имеете уважения. В бою, товарищ майор, тоже иногда полезно бывает поговорить с человеком.
Что можно возразить на такие слова? Да они к тому же понравились майору: он сам был человек боевой и умел ценить воинскую доблесть в других.
– Дело ваше, товарищ мичман, – сказал майор. – Мой совет вы слышали, а дальше поступайте, как вам подсказывает морская флотская совесть.
И пошел Прохор Матвеевич на штурм вместе со всеми и даже впереди. Севастопольский камень лежал у него во внутреннем кармане, против сердца, как щит или броня.
– Я за себя не тревожусь, – говорил старик в бою морякам. – Покуда я к фашисту стою лицом – сердце мое защищено от пули. Вот если спиной обернусь – тогда, конечно, дело совсем другое. Солдат, как только спину противнику показал, считай – мертвый!..