Надо сказать, что подобные разговоры происходили не в блиндажах и даже не в окопах, а под таким огнем, что и бывалые бойцы покряхтывали. Перебежка… залегли, и Прохор Матвеевич выберет все-таки минутку, чтобы молвить что-нибудь поучительное. А слушать было кому: около Прохора Матвеевича всегда оказывалось три, четыре, а то и пять бойцов. Старик не знал, конечно, что майор специально приставил к нему бойцов для охраны: не ровен час не ударил бы старика штыком какой-нибудь фриц в рукопашной.
Я не берусь описывать огневых, героических дней штурма: не видел. Да если бы даже и видел – все равно описать не сумел бы, здесь нужна поэма или целый роман. Перейдем лучше прямо к судьбе Прохора Матвеевича.
На третий день штурма, поднявшись в очередную перебежку, он вдруг увидел перед собой мгновенный желто-красный блеск разрыва и лицом вниз рухнул в темноту, в безмолвие – в ничто.
Над ним склонились два бойца. Один из них приник ухом к сердцу Прохора Матвеевича и выпрямился бледный.
– Эх, Вася! – сказал он. – Погубили фрицы нашего старика! Дадим им, Вася, жизни за это!
– Камень возьми! – сурово отозвался второй. Они взяли камень и, пригнувшись, побежали вперед, в огонь и грохот. Задерживаться было нельзя.
Бой двигался к Севастополю, бой гремел уже на окраинах, на Малаховом кургане, у Северной бухты, на центральных улицах, а Прохор Матвеевич ничего не видел, ничего не слышал. Он лежал неподвижный, синевато-белый, без кровинки в лице. И не слышал, бедняга, последнего залпа, после которого стала над землей и над морем торжественная тишина победы.
Но тишину эту услышал он, очнувшись поздней ночью. Все он сразу понял. Охваченный порывом, хотел встать и не смог, хотел ползти и тоже не смог. И тогда старик заплакал – от радости, что Севастополь, наконец, свободен, и от обиды, что не его, не Прохора Матвеевича рукой положен будет на свое место севастопольский знаменитый камень. Пить ему очень хотелось, а вода вся вытекла из фляги. Он лежал на спине, смотрел в небо и плакал, звезды сквозь слезы были мохнатыми.
Он впал в забытье – в безмолвие и темноту.
Пробудил его утром чей-то радостный голос:
– Братцы, да он живой, старик!
Прохор Матвеевич открыл глаза и пробормотал:
– Воды…
В "пикапе", куда его уложили, веселый санитар пояснил:
– Приказал товарищ майор доставить ваше тело.
– Какое тело? – поморщился Прохор Матвеевич. – Зачем же доставлять мое тело, когда я сам со своей собственной душой могу явиться… Камень положили на место?..
– Нет, – ответил санитар. – Для этого и везем ваше тело… то есть для этого вас и везем, – поправился он. – Товарищ майор приказал, чтобы обязательно в вашем присутствии и под знаменем. И чтобы над вами троекратный салют.
– Да ты что взялся меня хоронить! – обозлился Прохор Матвеевич. – Разве над живым человеком троекратный салют бывает, дурацкая твоя голова! Я вот скажу майору!..
Ничего он майору не сказал. До того ли было старику, когда у памятника "Погибшим кораблям" он увидел батальон, выстроившийся "смирно", увидел знамя и синеву бухты. Прохор Матвеевич поднялся в машине, замахал рукой. По рядам, хотя и стояли они "смирно", словно радостный ветер прошел: жив старик! Майор бросился бегом навстречу, со слезами на глазах крепко обнял Прохора Матвеевича и трижды по-русски поцеловал. Потом старика, бережно поддерживая, подвели к полуразбитому парапету набережной, и в благоговейной тишине, нарушаемой только плеском гвардейского боевого знамени, он положил севастопольский камень на место.
Миссия его была окончена, долг выполнен до конца.
Что было дальше, я не знаю. Самого Прохора Матвеевича я еще не успел повидать и всю эту историю рассказываю вам со слов черноморского летчика, только что прилетевшего из Севастополя.
Товарищи, встанем "смирно". Севастопольский камень, омытый моряцкой кровью, положен на свое место!