- Да потому, что я такая мягкая.
Он не понял, о какой мягкости она говорит.
- Голова у меня мягкая, язык мягкий, уши мягкие.
- Глядя на тебя, не подумаешь.
- Сегодня сдавала последний экзамен. Молекулярную физику.
Он почувствовал, что краснеет. Первая экзаменационная сессия Виты прошла для него незамеченной.
- И тебя ничуть не интересует, какую отметку я получила?
- Нет.
- Очень даже непедагогично.
- Тот, кто получает тройку, никогда не задает подобных вопросов, это - во-первых.
- А что во-вторых?
- Во-вторых, ты моя дочь.
Он снял в коридоре пальто, зашел в ванную вымыть руки. И, глянув в зеркало, увидел на своем лице улыбку. Гордость за дочь и любовь к ней, эти чувства, нахлынувшие вдруг, смутили его еще больше, чем только что испытанные угрызения совести и стыд.
- Двадцать седьмого день рождения мамы. Ты не забыла?
- Нет, - сказала она, так же густо краснея, как он. - Просто у меня совсем не было времени.
Привалившись к дверному косяку, он наблюдал, как она переворачивает обжаренные ломтики картошки.
- Мне надо с тобой поговорить об одном важном деле, - сказал он.
- А мне - с тобой.
- В общем, я должен был сказать тебе это еще раньше.
- Я тоже.
- По-моему, у нас речь пойдет об одном и том же.
- Не знаю, возможно.
- Я уверен. И давай поговорим как люди взрослые, чтобы между нами не было никаких секретов.
- Правильно, - сказала она. - Мы собираемся подать заявление.
Не разговор, а игра в жмурки. Вот опять на что-то натолкнулся.
- Какое заявление?
- О браке. В загс.
- Прошу прощения, но я... - У него даже в глазах помутилось. - Я что-то не понимаю.
- А что тут непонятного. Хотим уладить формальности. И чем скорее, тем лучше.
- Ты выходишь замуж! (Ну и ну!)
- Это упростит положение.
- Какое положение?
- Мы не можем друг без друга. А когда приходится жить поврозь, возникает столько неудобств.
- Друг без друга не можете! О каком "друге" ты толкуешь? Эдмунде или Иваре?
- О Тенисе, папочка.
- Что такое Тенис? Что еще за Тенис? Давно ты его знаешь?
- Какое это имеет значение?
- Тоже студент?
- Говоришь так, будто сам никогда не любил. Я думала, ты знаешь...
- Знаю - что?
- Про Тениса. Я маме рассказывала сразу после нашего знакомства. Но вы с ней последнее время почти не разговариваете.
Турлав достал платок, высморкался. Он почувствовал, что должен что-то сделать, безразлично что - руки чесались. Вот это номер! Но вдруг подумал: мы же с ней могли поменяться ролями. Заговори он первым, возможно, теперь Вита допрашивала бы его. Да как же так? Да почему? А давно ты ее знаешь?
- Не всем же учиться, - сказала она, - кто-то должен и работать. У него два брата, сестра. Старому Бариню не под силу было всех четверых поставить на ноги.
Кому, кому? Старому Бариню? На мгновение Турлаву весь разговор показался бредом.
- При чем здесь Баринь?
- Тенис - внук Бариня. Мы познакомились на похоронах. На похоронах старого Бариня. Ты сам меня туда послал. - Вита усмехнулась. - Выходит, судьба.
На Турлава, казалось, нашел столбняк.
- Это случилось, когда засыпали могилу. Тенис снял пальто и дал мне подержать. Не кому-нибудь, а мне, совсем незнакомой, чужой. Можешь поверить, я его сразу узнала: он. Будто на ухо кто шепнул. Можешь такое понять? У вас с мамой тоже так было?
Он пробурчал что-то невразумительное.
- Тенис Баринь, значит. Внук старого Бариня.
Она кивнула.
- Все равно. Несерьезно это. Ты ведь только на первом курсе.
- Вот именно, вам с мамой прямая выгода. Теперь пусть муж меня содержит.
- Видали мы таких содержантов.
- Папочка, у тебя нет ни малейшего основания ругать Тениса. Лучшего зятя тебе не найти. Можешь быть уверен.
Украдкой окинул полноватую фигуру дочери. От нее, впрочем, не ускользнул его взгляд.
- Не вижу причин для подобной спешки.
- Причина вот здесь, - сказала она, показывая пальцем на грудь.
- Знаешь ли, увидеть зятя в первый раз на свадьбе, для этого нужны крепкие нервы.
- Тенис уверен, ты его знаешь. Он работает в монтажном цехе телефонии. Третье поколение Бариней на "Электроне". Ну, а до этого по крайней мере тридцать поколений на Даугаве, Стойкое племя.
- Да, выдающийся человек. И все же я с ним не знаком. Он оказал бы мне большую честь, если бы представился лично.
- Тенис будет у мамы на дне рождения. Да он давно бы пришел, я сама не хотела. Сейчас дома не та атмосфера. Я немного стесняюсь. Сам понимаешь.
У Турлава опустились руки. Ему, конечно, следовало что-то сказать, но он не мог из себя выдавить ни слова.
- Ну вот, - сказала Вита, - теперь ты знаешь.
Он стоял, не меняя позы, барабанил пальцами по стене.
- Теперь твой черед, - проговорила она. - Что ты собирался сказать?
- Ничего.
- Неправда, папочка. Я же вижу.
- Ладно, ладно. Как-нибудь в другой раз.
Перед тем как лечь спать, мне подумалось, что было бы неплохо зайти к Забелину. Проснувшись среди ночи, я уже знал наверное, что буду говорить с Забелиным, и даже время прикинул - часов десять. По пути на работу, продумывая распорядок дня, уже определенно наметил, что в десять должен быть в монтажном цехе.
Причина, по которой мне нужно было встретиться с Забелиным, была достаточно веской. Близился конец месяца, в любой момент мог позвонить Лукянский и сказать: подбрось Забелину человек десять. Техников, инженеров, старших инженеров. Всех без разбора. Нажимать педали, подкручивать винтики. План горит. Забелин попросил, Лукянский распорядился, ибо, по его убеждению, на заводе нет менее загруженных и более незанятых людей, чем конструкторы. Попросту лодыри. Сидят, грызут карандаши.
На сей раз я хотел заранее предупредить Забелина, чтобы на нас не рассчитывал, искал себе помощников в другом месте. Ни единого человека не дам. Пусть знает Забелин, покуда Лукянский со своих административных высот еще не подал команду.
Бессчетное множество раз приходилось мне взбираться по лестницам монтажного цеха. (Начальником монтажного цеха проработал до марта 1953 года. В тот день сообщили о смерти Сталина. На фоне того события мой перевод в конструкторском бюро даже в моем собственном представлении показался мелочью. На заводском дворе шел митинг, по синему небу плыли белые облака, с крыш катилась звонкая, блестящая капель, репродукторы разносили траурный марш Шопена.)
Смело могу утверждать, что монтажный цех знаю так же хорошо, как свой собственный карман. Но тут я взглянул на все как бы другими глазами. И увидел много такого, от чего повеяло дистанцией огромного размера. Можно и попроще выразиться: грустно мне стало. И должно быть, такое бывает всякий раз, когда человек "во цвете лет" возвращается в те места, с которыми связана его молодость. В происшедших переменах открывает он безвозвратно ушедшее время.
В комнатах отдыха пальмы. Мягкие кресла. Никелированные пепельницы на высоких подставках. Очень все пристойно. Но откуда столько народу? Прямо базар. А вот и Альберт Саукумс. Все еще катает тележки с готовой продукцией. Совсем сгорбился, поседел. Многолюдию, по правде сказать, удивляться не стоило. Монтажный цех выпускает сейчас раз в пять больше продукции. Так что всего прибавилось - людей, рабочих мест, деталей, готовых аппаратов, шума и движения. (Повышенную скорость конвейера, по сравнению с "тем временем", я сразу уловил на слух.) Удивляться, пожалуй, приходилось тому, что народу так мало. Атмосфера в цехе царила довольно спокойная. (Принимая во внимание, что штурмовщина уже началась!) Негромко звучала мелодичная музыка. Освещение яркое, но глаза не резало. Функциональная музыка, функциональное освещение.
Кабинет Забелина был битком набит. Табачный дым. Повышенные голоса. Забелин имел обыкновение руководить громогласно, в клубах дыма. Я попросил его на пару слов, как в дни моей молодости парни с рабочей окраины Гризинькална вызывали кого-нибудь с танцулек, чтобы съездить по морде. Он ничуть тому не удивился, только звучно, тяжко задышал, как после пробежки. О нехватке рабочих говорил спокойно, без эмоций, как больной говорит о застарелом недуге, с которым давно уже свыкся.
- Раз нельзя, значит, нельзя, - сказал он, - попробуем как-то вывернуться.
Он стал излагать свои соображения по этому поводу, говорил долго и пространно, ловко перекидывая искусанную "Беломорину" из одного угла губ в другой.
Слушал его краем уха. Потом простились, но я не уходил.
- Хорошо, - сказал я, - значит, с этим делом решено.
- У тебя ко мне еще что-нибудь? - спросил он.
- Нет, все, - сказал я.
- Ради этого не стоило самому тащиться. Мог и позвонить.
- Пустяки, - ответил я.
Облако дыма вокруг Забелина все больше сгущалось. Он что-то почувствовал, смотрел на меня выжидательно. Может, думал, собираюсь в долг у него попросить, да стесняюсь. Может, думал... Словом, что-нибудь в этом роде.
- Будь здоров, - сказал он и зачем-то добавил: - В этом месяце замучили нас экспортные заказы.
- Да, вижу, я прошелся по цеху, - сказал я. - А-а, вот, что, хорошо, вспомнил, еще такой вопрос. Скажи, у тебя работает сын старого Бариня? То есть не сын, а внук. Тенис Баринь.
- Тенис Баринь? Работает. А в чем дело?
Настороженный Забелин насторожился еще больше.
- Да просто так. Из личного интереса.
- Хочешь с ним повидаться?
- Нет, спасибо. В этом нет необходимости. Чем он занимается?
- Сейчас? Трудно сказать. Когда чем придется.
- Толковый парень?
Забелин неопределенно пожал плечами.
- По этому вопросу точную справку тебе может дать Юраго.
Я понял, что своими вопросами начинаю докучать Забелину. Он никак не мог сообразить, что мне нужно, и потому пытался поскорей от меня избавиться.
- Хорошо, - сказал я. - Спасибо. Если не возражаешь, по пути заверну к Юраго.
- Ты с ним знаком?
- С Юраго?
Юраго еще при мне работал старшим мастером. В ту пору мне было двадцать шесть, он - лет на десять старше. И оттого казался мне жутким стариком.
Это было совсем не по пути. Комната Юраго помещалась в другом конце цеха. Взявшись за натертый до блеска поручень, я немного помедлил. С детства мне знакомо это ощущение: тяжелеют колени, и кажется, где-то там в пальцах ног начинают булькать пузырьки, мало-помалу пузырьки подымаются кверху, раздуваются, проходят желудок, застревают в легких.
Все та же дверь, обитая шпунтованным тесом, теперь только покрашенная. На уровне глаз, как и прежде, следы бесчисленных кнопок. Уходя, Юраго имел обыкновение оставлять записки - я там-то, пошел туда-то, буду во столько-то.
За столом Юраго сидел длинноволосый верзила, усы, свисающие к подбородку, пышные бакенбарды, как у маршала Нея.
- Где Юраго? - довольно резко спросил я.
Верзила подскочил со стула, выкатив на меня глаза. Можно было подумать, я навел на него револьвер. Глядел на меня предельно внимательно и, как мне показалось, не столько удивляясь, сколько стараясь не упустить момент для ответного выпада. Он слегка наклонил голову, видимо, в знак приветствия.
- Юраго ушел в экспедицию.
- Раньше он оставлял записки.
Верзила молча пригладил усы.
- Когда вернется?
- Скоро.
- Скоро будет Майский праздник.
- Минут через двадцать. Может, я бы мог...
- Нет, не можете.
Задняя стенка комнатки старшего мастера была забрана большой застекленной рамой, сквозь нее весь цех был как на ладони. Рабочие конвейера как раз готовились к производственной гимнастике. Физрук уже поднялась на возвышение. Зал запестрел от машущих рук, хлопающих ладоней, разжимающихся пальцев. Должен признаться, я впервые видел производственную гимнастику в монтажном цехе и потому, допрашивая верзилу, одним глазом косился в окно. Заметив это, он включил трансляцию; комната наполнилась ритмичными звуками рояля и отрывистыми командами.
- Сколько раз в смену проводится эта штуковина? - спросил я.
- Дважды.
Я собрался уходить, и верзила выключил репродуктор. Дошел почти до порога, прямо-таки кожей чувствуя взгляд его темных глаз, направленный мне в затылок, и тут со мной случилось нечто непредвиденное. Я вернулся,
- В данный момент кто замещает Юраго?
- Вы имеете в виду мастера?
- Ну да, мастера.
- Я, - ответил верзила. Глаза у него заблестели еще ярче, на свободном от волос пространстве щек проступили ямочки. Это меня несколько озадачило, потому как еще за секунду лицо казалось непроницаемо суровым.
- Тенис Баринь работает в вашей смене? (А что, если это он и есть?)
- Да, в нашей.
- Вы его знаете? (А что, если...)
Верзила пригладил подбородок.
- Так, более или менее.
Он смотрел мне прямо в глаза. Я отвернулся. Нет, решил я про себя, с этим нахалом разговора не получится.
- Давно он здесь работает?
- В общей сложности пять лет.
- Спасибо, - я сдержанно кивнул. - Извините за беспокойство.
Момент для ответного выпада, которого верзила так нетерпеливо ожидал, наступил. Я получил сполна.
- Ничего, ничего, товарищ Турлав, - проговорил он. - Должны же мы были когда-то познакомиться.
Фигура Тениса Бариня расплывалась у меня перед глазами, как отражение в воде. Пузырьки по жилам поднимались кверху, я чувствовал, желудок превращается в сплошной пузырь, и тот норовил протиснуться еще выше, в легкие.
- Спасибо, - повторил я.
И ушел, хлопнув дверью. Зол я был жутко.
Двадцать седьмого января будильник разбудил меня в пять утра. Спросонья, толком еще не соображая, подхватил трезвонящий будильник, сунул под подушку. Всю ночь проворочался в постели, терзаемый страхами: вдруг просплю, будильник не сработает, звонка не услышу или часы остановятся. Теперь меня тревожило другое - как бы Ливия в соседней комнате не проснулась.
Затаив дыхание, прислушался. Тишина. Лишь в ушах еще звон будильника. Нет, вроде бы не проснулась. Ну и слава богу. О Вите беспокоиться нечего. Чтобы Виту в пять утра поднять, пришлось бы из пушек палить.
Мой план был прост. Оставить подарок на столе в кухне. Сам чуть свет ушел на работу - срочные дела, непредвиденные обстоятельства. Нет меня, и все. Ливию поздравит Вита. В общем-то, эти поздравления одно баловство. Раньше, когда Вита была маленькой, тогда другое дело, для нее это было забавой, теперь мы взрослые люди, не обязательно.
Если у этого флакона египетских духов и есть какой-то недостаток, то заключается он в том, что флакон чересчур велик. И своей роскошной упаковкой, быть может, слишком откровенно намекает о своей цене. Такие дорогие духи я никогда ей прежде не дарил.
Что говорить, подарок хороший, краснеть не придется. Ну, а то, что не совсем, как говорится, от души... Что ж, при таких отношениях это неизбежно. Мы с Ливией всегда бывали особенно предупредительны друг к другу, когда отношения наши портились. Не скрою, сейчас мне казалось очень важным, чтобы подарок ей понравился. Может, результат какого-то дурацкого комплекса вины? Да не так глупа Ливия, чтобы по стоимости подарка гадать "любит - не любит".
Нет, все гораздо сложнее. Мы с Ливией точно две нити, заплетенные в единую ткань. Мы сплетены воедино Витой, родней, друзьями, знакомыми. Мы вплетены во множество узоров на правой, лицевой стороне ткани, мы сплетены одними только нам известными разводами на оборотной, левой стороне. Материю можно дальше не ткать, но в той ее части, которая соткана, уже ничего не изменишь. Продольной нитью - основой - проходит Ливия от края до края.
Майя стоит в стороне. Я чувствую ее не соприкасаясь, чувствую на расстоянии, как локатор сквозь мглу и туман чувствует объект, на который направлен. Я к ней привязан лучом. Как корабль к маяку, лучом, который вспыхивает, гаснет. Иной раз кажется, что Майи у меня нет, никогда и не было, есть только воображение, фантазия, сон и бред.
Они во мне не перекрещиваются. Я не хочу их сравнивать, противопоставлять. В самом деле, мне не хочется огорчать Ливию. Страшно подумать, что я могу причинить ей боль.
Легко сказать: материю можно дальше не ткать. Если бы жизнь возможно было перестроить, как перестраивают заводские цехи: это снести, это сломать, это построить заново.
Почему совесть противится здравому смыслу? Почему достоинством считается сохранить устаревший семейный очаг, а реконструкция устаревшего семейного очага почитается делом предосудительным? Почему считается, что вдвоем идти к обмельчанию - верх благородства, а избавление от общности, ставшей обузой, клеймится как предательство? Что это - атавизм чувств или одно из проявлений косности человеческой натуры? Может, обычная боязнь операции?
Майя меня привлекает даже не столько своей молодостью, сколько теми надеждами, которые живут в ней. Свои соблазны я бы мог подавить, но что за радость жить без надежд? Какой смысл в себе чувствовать силы, если они заранее обречены быть растраченными впустую. Старости не избежать, но я смирюсь со своим поражением лишь тогда, когда других возможностей не будет. Так называемая "вторая молодость" явление достаточно распространенное, чтобы от него можно было отмахнуться как от мужской причуды. Быть может, ошибка природы в такой вот биологической несовместимости: инстинкт продолжения рода в мужчине проявляется по-настоящему в том возрасте, когда возможности женщины уже исчерпаны.
У меня в крови бродит желание начать все сначала. Я все еще на полпути. При мысли о Майе я чувствую прилив новых сил.
Не включая свет, выскользнул в коридор, на цыпочках прокрался мимо комнаты Ливии. Тишина. Поколебавшись немного, зашел на кухню. В окно тускло светил фонарь. Я стоял, держа в руках приготовленный для Ливии подарок, и мне было ужасно грустно. Так не хотелось ее огорчать. Но самым удивительным, конечно, было то, что я по-прежнему ее любил, в тот момент я это понял. И все же должен буду сказать ей правду. Должен.
Оставив на столе подарок, я вернулся к себе. Минут через десять собрался. В квартире по-прежнему тихо, темно.
Мягко стукнула за мной входная дверь, звякнул ключ в замочной скважине. Я поднял голову. Над входной дверью у нас застекленный проем. В тот момент, когда я вынимал из замочной скважины ключ, в квартире загорелся свет.
Ливия не спала. Дожидалась, затаившись в темноте. Пока я уйду. Одна. Поутру, в день своего рождения...
У нас много друзей. Благодаря Ливии. Дружба требует не меньше усилий и времени, чем, скажем, сад. В садовники я не очень-то гожусь, для этого у меня мало данных. Для пользы дела что-то могу предпринять, но при условии, что меня подстегнут, подтолкнут, направят. В этом отношении Ливия полная противоположность мне. Завязывать, поддерживать с людьми отношения одно из ее призваний и несомненных талантов. Признаться, иной раз меня одолевают вполне обоснованные сомнения насчет даже тех отдельных экземпляров из семейной коллекции друзей, которых я откровенно считал своими, - и они держатся вблизи нашего дома больше под воздействием магнетического поля Ливии, чем моего. Я бы сам их давно растерял. Как луна свои облака. Такая мысль пришла мне в голову, когда я с довольно большим опозданием заявился домой с работы. Дом был полон гостей.