- Что, не веришь? Некролог напечатан в субботнем номере "Ригас бале", можешь убедиться. Вот какая петрушка приключилась.
- Притом еще в расход ввела.
- Расходы кругом, куда ни сунься. И в сортире нынче задарма ничего не сделаешь. Цветная туалетная бумага - тридцать четыре копейки рулон, аэрозоль для освежения воздуха - рубль двадцать...
Не прекращая болтовни, Сашинь время от времени вскидывал на меня плутоватые глаза. Я молча продолжал есть. Меня поразила терпимость, с которой Пушкунг слушал весь этот треп. Мне всегда казалось, что Пушкунг на дух не переносит Сашиня. Однако с появлением Сашиня Пушкунг даже как будто оживился, согнал с себя чрезмерную серьезность, раз-другой хохотнул задорно.
Сашинь, вне всяких сомнений, относился к категории людей, не поддающихся однозначной оценке со знаком плюс или минус. Казалось, его так и подмывает ввернуть что-нибудь скабрезное, отколоть какую-нибудь хохму, выкинуть какой-нибудь финт, чтобы треск стоял, чтобы все ходуном ходило. Не дурак был выпить, впрочем без излишеств. Манера разговаривать была у него несколько развязная, но так он разговаривал со всеми - и с вышестоящими, и нижестоящими. К работе относился безупречно, вкладывал душу и знания. Растил трех дочерей, увлекался парусным спортом. В глубине души Сашинь, несомненно, был энтузиастом, человеком увлекающимся и норовистым. Странно, что это пришло мне в голову только сейчас.
Пушкунг встал, собрался уходить, но его немного смущал наш неоконченный разговор, и он никак не мог решиться, как ему поступить.
- Ладно, Пушкунг, - сказал я, - идите, как-нибудь еще потолкуем.
Мы остались вдвоем с Сашинем. Тот трещал без умолку.
- В мире есть два гениальных изобретения. Бог создал женщину, чтобы мужчина не скучал, а мужчина создал счетную машину, чтобы подсчитать, сколько он за это богу задолжал.
- Сашинь, - прервал я его, - у меня к вам серьезный разговор по весьма серьезному делу.
- Серьезный, несерьезный... Все зависит от того, с какой стороны подойти.
Но я видел, слова мои вызвали в нем беспокойство. Глаза у Сашиня так и забегали. Потом не выдержал, отвернулся.
Сказал ему примерно то же, что и Пушкунгу. Нет, он отнюдь не принял мои слова с юмором или иронией, чего можно было ожидать от такого баламута. Не выказал ни радости, ни облегчения, хотя, заслышав о "серьезном разговоре", конечно же приготовился к чему-то неприятному. Для меня было полнейшей неожиданностью, когда Сашинь ответил даже с какой-то совестливой робостью.
- О чем речь, - сказал он, - раз ты считаешь, что нужно.
- Но знай, работать придется почем зря.
- Ну что ж, поднатужимся.
Но понемногу Сашинь становился самим собой.
- Раз надо, значит, надо, - продолжал он с озорной усмешкой. - Мне как-то на спор пришлось выпить две дюжины бутылок пива. За пять часов. На пятьдесят пятой минуте пятого часа допивал последнюю. Запросто! Все глаза вылупили - что теперь будет. А я встал и вышел с высоко поднятой головой. Думаешь, от гордости? Черта с два. Наклонись я хоть чуточку, из меня бы фонтаном хлынуло.
Его бодрячество казалось наигранным. Уж очень он старался и потому хватал через край. Может, стыдился минуты недавней слабости.
Меня вызвал Лукянский. Всячески обхаживал, соловьем заливался. Такой поворот на сто восемьдесят градусов можно было почувствовать еще в разговоре по телефону, но, встретившись с глазу на глаз, я диву давался. С распростертыми объятиями Лукянский вышел мне навстречу, долго тряс руку, хлопал по плечу, расплывался в улыбке, расспрашивал о моем и женином здоровье, толковал о погоде и рыбалке.
Тарантеллу своего доброжелательства он отплясывал со слоновьей грацией. Это так ему не шло. Но он, видимо, твердо решил ослепить меня сердечностью и, верный своему решению, обрушивал на меня свое благорасположение с поразительным упорством.
Я с любопытством ждал, что будет дальше.
- Ох, чуть не забыл, - воскликнул Лукянский, что-то выхватывая из ящика стола, - могу угостить тебя турецкими сигаретами.
- Благодарю, сейчас не хочется.
- Таких тебе курить не приходилось, знатная штука.
- Спасибо, спасибо.
Лукянский выудил из пачки темноватую, кургузую сигарету, поднес ее к своему внушительному носу и почему-то поморщился. Пачка с шумом полетела обратно в ящик.
Наступила пауза. Лукянский, должно быть решив, что предварительная часть беседы достигла нужного эффекта, перешел к делу. Откашлявшись, он сделал серьезную мину.
- Как тебе должно быть известно, семнадцатого созывается городская партийная конференция.
- Ты теперь и партийными делами занимаешься? - спросил я как бы между прочим.
- Нет, - мотнул он головой, - нет, нет. Это так, по производственной линии.
- Не понимаю.
- Альфред, послушай, послушай! Чего тут непонятного. Главный вопрос повестки дня - освоение новой техники. Сейчас это дело номер один. А слава "Электрона" в последнее время слегка потускнела. Само собой, как отстающих нас пока еще не склоняют, но и хвалить перестали. И мы сами в этом виноваты. Сами! Слишком мало активности проявляем. Впустую пробрасываем свои козыри.
Водрузив локти на стол, Лукянский из стороны в сторону раскачивал свой мощный торс.
- Мы и в самом деле распустились, - подтвердил я.
- В известной мере. И есть такое мнение, что престиж предприятия был бы отчасти восстановлен, если бы на городской конференции кто-то из наших выступил с развернутым сообщением о вкладе "Электрона" в освоение иннервационных телефонных станций. Точнее говоря, о подступах к стадии освоения. Есть мнение, Альфред, что такое сообщение должен сделать ты, именно ты, руководитель КБ телефонии, ветеран "Электрона", заслуженный деятель науки и техники, представитель интеллигенции.
- Короче говоря, ты бы хотел, чтобы такой доклад подготовил я?
- Я говорю: есть такое мнение.
- Чье мнение? Святого духа? Вне чьей-то головы мнения не рождаются. И сами по себе вокруг не порхают.
- Это мнение руководства предприятия.
- И Калсона тоже?
- Отчасти. В известной мере. Я говорил с ним.
- И что он сказал?
- Он не возражает.
- Понятно.
- Я полагаю, во имя общих интересов стоит потрудиться. Начать с того, что в работе конференции примут участие вышестоящие товарищи. И твоей собственной репутации это пошло бы только на пользу.
- Что ж, очень жаль.
- Почему жаль?
- Да потому, что польза для меня пройдет стороной.
- Ничуть!
- Я никогда не скрывал своих мыслей об иннервации. Мои взгляды не изменились. Я по-прежнему считаю, что "Электрон" допускает ошибку.
Лукянский машинально дернулся в мою сторону, кресло под ним затрещало. Однако маска дружелюбия продолжала взирать на меня с припечатанной на толстых губах улыбкой.
- Свои личные чувства ты можешь преспокойно оставить при себе. Для конференции будет достаточно и тех мыслей, которые приходят тебе в голову, когда ты осуществляешь руководство своим КБ. Или, может, я ошибаюсь? Может, ты вовсе не руководишь созданием иннервационных станций?
- Сдается мне, будет лучше, если я оставлю при себе и эти мысли.
- Вот это было бы крайне глупо.
- Кому из хирургов не случается повозиться с мертвецами, но это не значит, что он должен с высокой трибуны провозгласить препарирование трупов перспективным методом хирургии.
- Вот это мне нравится. Работать - ты согласен, а выступить - нет.
- Мое мнение тебе известно.
- Ты начальник КБ телефонии.
- Человек не всегда волен делать то, что хочет. Но я дорожу своими убеждениями. Покуда есть у меня убеждения и уверенность в чем-то, я себя не чувствую потерянным. Как только выберусь из мешка, я дорогу свою найду.
Лицо у Лукянского раскраснелось, на висках проступили сизые жилы. Он по-бычьи выгнул голову. Его улыбчивая мина слегка потускнела, исказилась, однако совсем не исчезла. Его замыслы были под угрозой, а с этим он не мог примириться. Должно быть, он уже понял, что дольше разыгрывать взятую на себя роль не имеет смысла, но ничего путного второпях не мог придумать, продолжая упорно цепляться за напускное добродушие, совсем как утопленник цепляется за щепку.
- Мое мнение... Мои убеждения. Как же, как же! - заговорил он. - Да не про нас все эти лакомства. Мы должны обеспечить поступательный и ритмичный трудовой процесс. Это, как тебе известно, главный наш показатель. Посему требуется дисциплина, порядок и спаянный коллектив. А если каждый начнет мудрить, что выпускать, чего не выпускать... Тогда, скажу тебе, толку будет мало. Ты не согласен со мной?
- Нет. Не согласен. Инженер, который не думает, не имеет своего мнения, никакой не инженер. Ломать голову над тем, что должен выпускать завод, - не это ли прямая обязанность конструктора.
- Но лишь до тех пор, пока задание не станет планом.
- Да нет же! Всегда.
- Иными словами - подпиливать сук, на котором сидишь.
- Тебе больше нравится пилить сидя?
Лукянский звучно крякнул. Когда я взглянул на него, прежнего добродушия на лице как не бывало. Но я ошибся, предположив, что теперь-то он даст волю злости! На рыхлой физиономии Лукянского запечатлелась почти трагическая гримаса. Он глядел на меня с грустным недоумением, будто бы переживая столь неожиданный для него удар.
- Альфред, - сказал он, - объясни мне, чего ты бесишься? Ну хорошо, допустим, иннервацию притормозят. Допустим. Тебе-то какая выгода? Ну, скажи, какая?
Я смотрел на него и думал: если ты и в самом деле не понимаешь, то тебе никто уж не объяснит. Так и помрешь, ничего не поняв.
- Нет, я серьезно спрашиваю, - не унимался Лукянский. - Я действительно хочу знать. Может, оклад тебе увеличат? Или руку пожмут, скажут спасибо? Не надейся, не героем предстанешь, а виноватым. Так чего ж ты в бутылку лезешь? Чего бесишься? Теперь, в связи с новой специализацией, телефонные станции для "Электрона" всего-навсего побочная отрасль. Не исключена возможность, что со временем их производство вообще передадут другому предприятию.
- Можешь не продолжать, - сказал я. - Траектория твоей мысли мне ясна. Куда выгоднее разглагольствовать о новых станциях, а производить старые. Как только реальный проект подготовят, его нужно будет внедрять. И тут-то возникнут непредвиденные трудности. Это невыгодно. Это рискованно. Нарушит "ритмичность и поступательность трудового процесса", пострадает план и так далее. Короче, выпуск новой продукции нерентабелен. Так ведь, а? Все как по нотам? Скажешь, я плохой предсказатель?
Лукянский мотнул головой и замер.
- Нас тут сейчас двое, - сказал он. - Двое, больше никого. Я пытался поговорить с тобой по душам, как с человеком. Ты не захотел. Так что не взыщи.
- В детстве у меня был дружок, звали Волдынем, - сказал я. - Он частенько писал в штанишки. И всякий раз, сделав свое дело, замирал, растопырив ноги, чтобы мокрая одежда не касалась тела. Извини, но твое отношение чем-то напоминает стойку моего дружка Волдыня - лишь бы уберечься от неприятного ощущения.
- Турлав, давай без грубости!
- Откровенность за откровенность. Престиж завода поднимают живым делом, а не дутыми сообщениями на конференциях.
От склонившейся над столом фигуры Лукянского повеяло холодом. Его крупное лицо, красное и потное, внешне осталось бесстрастным, но то была лишь верхняя заледеневшая корка.
- Товарищ Турлав, позвольте вам напомнить, - голос Лукянского прозвучал сдержанно, но подчеркнуто официально, - что дутыми являются именно ваши личные измышления, в то время как успехи предприятия в проектировании иннервационных станций есть очевидная и непреложная истина. Если достижения в этой области еще не так велики, как того хотелось, то в первую очередь виноваты в этом вы. Прошу запомнить. Если вы и впредь желаете оставаться руководителем КБ телефонии. О вашей позиции я извещу директора. Можете идти.
Вечером с завода уходил усталым. То была не просто дневная усталость. В последнее время она всегда была при мне, все больше прибавлялась и копилась. По утрам просыпался усталым, усталым приходил на работу. Но стоило мне увидеть у машины Майю, и усталость как рукой сняло.
- Лилия заметила, как я садилась в машину, - заговорила она, когда мы отъехали.
- Ну и что. Велика важность!
- Посмотри же на меня, - проговорила Майя, дотрагиваясь кончиком пальца до моей щеки. - Ты так давно не смотрел на меня.
Я скользнул по ней взглядом.
- Это все еще глаза начальника, - сказала она, - их-то я вижу каждый день. Я хочу те, другие.
- Обожди немного. Я и в самом деле не вылез еще из начальственной скорлупы. Столько на мне всяких скорлупок, сразу не скинешь.
Я свернул на окружную дорогу, что идет мимо Большого кладбища. Движение здесь было не такое оживленное, можно было взглянуть Майе в глаза.
- У тебя на лбу появилась новая морщинка, - сказала она. - Трудно тебе со мной?
- Просто я стар для тебя.
- Это моя морщинка. Морщинка имени Майи Суны на лбу Альфреда Турлава. Моими будут и три щетинки над верхней губой, которые ты вечно забываешь сбрить.
- Чем больше будешь меня знать, тем больше недостатков во мне откроешь. С этим надо считаться. Не остановить ли? Может, выйдешь?
- Нет! - И она припала к моему плечу с вкрадчивой нежностью, так напоминавшей мне Виту. - Я всем довольна. У антикварной вещи совсем иная ценность. Современные молодые люди, как и современные столы и стулья, чересчур функциональны.
Сзади, взахлеб сигналя, мчалась машина. Широкое полотно дороги было совершенно свободно. Сумасшедший или пьяный, подумал я, сворачивая "Москвич" ближе к обочине. Мимо пронесся кабриолет "опель-капитан". Сэр, приблизив к стеклу свою улыбчивую физиономию фавна, помахал рукой. Куда он гонит? И каким образом еще издали узнал, кого обгоняет?
- Теперь ты в самом деле мог бы остановиться, - сказала Майя. По тому, каким это тоном было сказано, я понял, что Сэра она даже не заметила.
- Здесь, на кладбище? Думаешь, место подходящее?
- Вполне.
Я остановил машину,
- По-моему, ты уже сбросил свои скорлупки, - сказала она.
Я поцеловал ее, не будучи уверен, что это обрадует ее. Да я и сам особой радости, не почувствовал. Меня не покидало ощущение, что весь я такой запущенный, неухоженный, немытый, губы сухие, шершавые, кисло во рту, одежда топорщится. Но горячность Майи и меня увлекла. Не страсть и не чувственный голод ею владели, а этакая радостная, легкая игривость. Был у нее присущий молодости дар любовь обращать в игру и шалость. Возможно, это меня больше всего привлекало в ней.
- Еще, - сказала она и на всякий случай вынула ключ зажигания.
С улицы Горького я повернул не к центру, а проехал в сторону Саркандаугавы, затем взял левее и выбрался на тихую и темную дорогу, что идет мимо садовых участков при ипподроме.
- А ты знаешь, я была здесь весной, когда цвели яблони, вишни. Тогда этот район сплошное розовое облако, точно взбитый мусс.
- Сейчас в садовых домиках глушат водку и режутся в карты. Пышным цветом расцветают лишь рецидивисты.
- Мы могли бы заглянуть к ним, перекинуться в картишки. Ты бы, скажем, сыграл на меня.
- Понятно. Тебе со мной уже скучно, ты готова на все.
- Как раз наоборот. Понимай это так: с тобой я готова на все.
- Так куда бы нам сегодня съездить?
- На каток! Давно не была на катке. Поедем, а? - Она принялась напевать мелодию вальса, удачно передавая шипящий призвук репродукторов. - А потом будем есть жареные пирожки. И ты пойдешь провожать меня домой и понесешь мои коньки.
- У нас нет коньков.
- Коньки можно взять напрокат.
- Коньки, взятые напрокат, домой не носят.
- Ты прав, - сказала она, - это не годится. С катка хорошо возвращаться пешком, а у тебя машина.
- Я же предупреждал, у меня бездна недостатков.
- Можно было бы пойти в клуб Гильдий потанцевать. С восьми до двенадцати вечера. Ты пригласишь меня сразу на все танцы. Будем отплясывать шейки, роки, кики, джайвы. Вот было бы здорово.
- Ты уверена, что меня бы не вывели из зала с милицией?
- С милицией? Отчего же?
- Могу себе представить... Хорош бы я был, отплясывая джайв.
- А что, и в самом деле хорош. Будто ты никогда не ходил на танцы. Милый, ведь тебе не восемьдесят, всего лишь слегка за сорок.
- Нет, на танцы я и раньше был не ходок. Разве что четверть века назад. Да и то изредка. Ладно, что там у тебя еще в запасе?
- Хоккейный матч. С голошеньем, гиканьем, свистом. Три двадцатиминутки. Если ты мне чем-то досадишь, я закричу: Альфреда на мыло! А в ту минуту, когда Балдерис забьет шайбу в ворота, я упаду в твои объятия, и ты сможешь минут пять подбрасывать меня в воздух.
- Прекрасно, - сказал я.
- Так что, поехали?
- Билеты на хоккейные матчи распроданы на полгода вперед. Дальше входа нам не попасть.
- Какой ты пессимист. А вдруг нам повезет? Представь себе, кто-то подойдет и спросит: не нужны два билета?
- Куда бы мы еще могли съездить?
- В парк с аттракционами. Покататься на карусели, пострелять в тире. Или посмеяться над собой в павильоне с кривыми зеркалами: плоские-плоские, как раскатанное тесто, потом вдруг круглые-прекруглые, как надутые пузыри...
Я слушал ее голос, ее смех, болтовню, и мне казалось, что сквозь меня струится прозрачный поток. Такой я был заледеневший, весь облепленный и занесенный снегом. Задеревенел и занемел я. Но вот сквозь меня заструился поток, подмывая обступившие сугробы. Гнетущая тяжесть отламывалась комьями и падала в поток, и он их подхватывал, уносил куда-то. И оттого, что тяжесть спадала и становилось легче дышать, мне и самому хотелось смеяться, дурачиться, говорить глупости.
Почему-то припомнился летний денек из далекого детства. Только что прошел бурлящий ливень с грозой. Водосточные трубы еще пели флейтами, воздух, мокрая земля благоухали и дымились. Босыми ногами я шлепал во дворе по лужам, брызгался, смеялся. Было так легко, так хорошо, что казалось - взмахну посильнее руками и полечу, поднимусь над свечками цветущих каштанов.
Та давнишняя беззаботность еще где-то жила во мне, то чувство окрыленности, когда хочется взмахнуть руками и полететь, хочется кувыркаться, озорничать, шлепать босиком по лужам.
Теперь, когда голос Майи струился во мне и тяжесть была смыта, унесена, я ощутил это совершенно отчетливо. И вместе с радостью о вернувшейся беззаботности, о возвращении в мир, который, казалось, был для меня потерян, я с удивлением почувствовал в себе тот жар, тот трепет, от которых сладко сжималось сердце. И, переживая счастливые эти терзания, я понял, что Майя мне очень нужна, что без нее и жизнь не жизнь, что я люблю ее так, как никогда никого не любил.
Да, так и есть, подумалось мне, я ведь знаю, что такое любить. Это что-то такое и в то же время совсем не то.