Возле столовой, растянувшись на траве, мужчины потягивали пиво, на прибрежном лугу поднимал черноземные пласты трактор, над головой на недвижных крыльях парила чета аистов. Девочки в пестрых коротеньких платьицах - ни дать ни взять свежие бутоны на стройных стебельках своих голых ножек. Женщины на скамейке перед домом - распаляет весна души, гложет сердце деревенская грусть. Мычит корова на привязи. Коза чешет бок о ствол цветущей яблони. Изгородь облепили скворцы и галдят, галдят.
Выбрались из машины, направились к реке. Черемуха уже осыпалась, ветер сдувал в реку лепестки. Прислонившись к кривому стволу вяза, мы загляделись в воду. Стайка рыбок, серебрясь, поднималась вверх по течению.
- Ты почему не предупредила, что выйдешь на работу?
- Я сама все решила только сегодня утром.
- Все же стоило подумать. Работать осталось тебе с месяц. Какой же смысл?
- Я просто не могла усидеть дома, - проговорила она совсем тихо, глядя в реку. - Хотелось на тебя взглянуть. Хотя бы издали.
- Послушай, Майя, - сказал я. - Ты ведь знаешь...
Она молча кивнула.
- Ты ведь знаешь... - повторил я.
- Мы так редко видимся, - сказала она. - Вечно ты занят.
- Майя, послушай...
- Знаю, знаю. У тебя много работы. И нужно ездить в больницу к Ливии,
- В ближайшее время все разрешится. Или ты сомневаешься?
Майя покусывала губы. Ее пальцы сильнее впивались в мою ладонь.
- Хочу быть с тобой, - сказала, и в словах прозвучала капризная нотка.
- Ну хорошо, а как? Как? Каким образом? Может, подскажешь?
Возможно, у меня это вырвалось чуть резче, нетерпеливее, чем хотелось Но упорство Майи меня беспокоило. Меня самого эти вопросы до того извели, что я сон потерял.
Она отпустила мою руку и отвернулась.
- Я тебя не виню, - сказала Майя. - Понимаю, тебе нелегко.
- Прости, - сказал я, - сам не знаю, как у меня вырвалось. Как старый конь на ипподроме, сбился с ноги. Поверь, все уладится, и очень скоро.
- Скоро ты начнешь меня ненавидеть.
- Не болтай ерунды.
- Я тебе только обуза,
- Спасибо.
- Нет, в самом деле. Какой тебе прок от меня?
Но пальцы ее опять искали мою руку. Прижалась ко мне. Я обнял ее плечи.
- Все будет хорошо, - сказал я. - Но сейчас у нас нет другого выхода. Или ты допускаешь, что при теперешнем положении Ливии я могу подать на развод?
Она смотрела куда-то за мое плечо и молчала.
- Ну, что нам остается?
- Хочу тебя видеть каждый день. Больше ни о чем не прошу.
- Ты рассуждаешь как дитя,
- Нисколько. Я прекрасно понимаю, как тебе тяжело.
Я рассмеялся, поднес ее руку к губам, дохнул на нее.
- Сказать, зачем я вышла на работу? Хотелось тебе помочь. Нет, правда, не смейся. Хочу работать над твоим проектом. Тем более теперь, когда Пушкунг отказался.
- И об этом ты знаешь?
- Я знаю все. И я помогу тебе.
- Радость моя, - сказал я, - ты бы мне помогла, если бы осталась дома.
Она взглянула на меня так, как будто я ее оттолкнул.
- Все уладится, - повторил я, - вот увидишь. Просто надо немного выждать. Несколько недель, не больше.
Майя отвернулась. Не поверила, подумалось мне.
В тот день Вилберг дежурил вечером, мы с ним условились на девять. В отделении спросил сестру, где сейчас хирург, Она позвонила по телефону. В данный момент доктор Вилберг в операционной, минут через пятнадцать обещал быть в отделении.
Зашел к Ливии. Свежим глазом пытался обнаружить перемены к лучшему. На голове была новая повязка, лицо теперь больше открыто, в остальном все по-старому. Никаких чудес я, конечно, не ждал. Но всякий раз, переступая порог палаты, надеялся увидеть хоть какие-то признаки улучшения. Прошел уже месяц.
Она по-прежнему лежала на косо приподнятой койке, которую можно было выгибать и так и сяк, и это еще более подчеркивало полную беспомощность самой Ливии.
- Я уж думала, ты не придешь, - сказала она, устало растягивая слова.
- Хотелось повидать доктора. Днем никак не удается с ним встретиться.
- Продуктов мне не носи. Шкафчик и так от них ломится. Тут в соседней палате лежит Дина.
Очередная несвязность речи, решил я про себя, но немного погодя Ливия опять заговорила:
- Помнишь Диночку, она с Витой в одном классе училась. Разбилась на мотоцикле. Теперь приходит меня кормить.
То, что Ливия вспомнила Дину, было не столь уж удивительно. Провалы памяти у нее наблюдались главным образом вокруг самого несчастного случая и событий, так или иначе с ним связанных.
- Вот принес тебе помидоры. Может, поешь? Со сметаной.
- Спасибо. Положи в шкафчик. Как там Вита?
- Разве она не была у тебя вчера?
Ливия не ответила.
- Была. Ты же вчера ее видела. У Виты горячие дни, сессия начинается.
Застывшим взглядом Ливия смотрела на меня. Только веки временами вздрагивали.
- Скажи, пусть за тобой получше присматривает.
Я вздрогнул. Ливия говорила про Виту. Никакого скрытого смысла в ее словах не было.
- ...похудел ты что-то. И воротничок плохо выглажен.
Она говорила так, будто Вита по-прежнему жила в своей комнате рядом с кухней. Будто ничего не изменилось. Ну, допустим, свадьба выпала из памяти, но о том, что Вита живет теперь у Бариней, об этом вспоминали постоянно. Что это - провал памяти или сознательное неприятие действительности? Ливия упорно жила прошлым. Почему? Потому ли, что настоящее к себе не пускало, или потому, что в прошлом было лучше? Реакция у Ливии была замедленная, пожалуй, даже апатичная. Никакой нежности ко мне не выказывала, не обнаруживая, однако, и того, что осознала перемену в наших отношениях.
- Часы тебе принесли? - спросил я.
- Да, принесли.
- Когда? Вчера?
- Вроде бы вчера, - ответила она.
- Это твои часы?
- Да.
- Когда они в последний раз у тебя были на руке?
Она молча глядела на меня. Неужели не помнит? Или не хотела вспомнить? В конце концов, какая разница. Она укрывалась незнанием, как улитка створками раковины. Пытаться раздвинуть створки сейчас было бы жестокостью.
- У тебя ничего не болит?
- Нет, - ответила она, - ничего.
- Какие у тебя красивые цветы. Кто их тебе принес?
- Вита, - сказала она. - Мне надо домой. Пока ребенок не родился.
О ком она говорила - о Вите?
В дверях показалась сестра.
- Доктор вас ждет у себя в кабинете, - сказала она.
Я простился с Ливией. Вилберг шел мне навстречу по коридору. Мы с ним были примерно одного роста, но в своем свободном белом халате, с белым колпаком на голове он казался Голиафом. Закатанные рукава обнажали мускулистые волосатые руки. Признанный специалист по хирургии головного мозга, однако в облике его была угловатость ремесленника. При виде похожих на затычки пальцев я мог легко его представить себе с зубилом, коловоротом, пилой, топором. Но то, что эти лапищи залезают туда, где начинается точнейшая механика мозгового аппарата, копаются в жизненно важных центрах серой массы, где ум от безумия отделяет всего сотая доля миллиметра, - это как-то не укладывалось в сознании.
- Посидим в саду? - предложил Вилберг.
Вокруг больничных корпусов шелестели вековые деревья. Вдоль дорожек цвела сирень. Но в общем-то я видел только больных. Несмотря на поздний час, они гуляли по саду или сидели на крашеных скамейках. В бинтах и в гипсе, на костылях и с палками, забранные в какие-то рамы, дополненные причудливыми конструкциями.
- Как видите, на недостаток пациентов жаловаться не приходится, - сказал Вилберг. - А спрашивается - почему? Взять хотя бы ежедневные перемещения человека по земле. За последние сто лет скорость передвижения возросла примерно в двадцать раз, в то время как крепость костей осталась прежней. Ситуация почти аварийная.
- Вы полагаете, малоподвижный человек был менее уязвим? В те времена свое брала чума и другие поветрия.
- Чума всегда почиталась несчастьем, автомобиль же для многих сегодня синоним счастья. Теневые стороны цивилизации мы только-только начинаем открывать.
Солнце садилось, и сад обретал какую-то багряно-призрачную окраску. Со стороны заката надвигалось скопище черных туч. За забором, содрогая землю, прогромыхал по рельсам товарный состав. Я с нетерпением ждал, что Вилберг скажет о Ливии. Неспокойно было на душе. Плохой признак, раз не приступает сразу к делу.
- Не хочу вас задерживать, - сказал я, - в любую минуту вас могут позвать.
- Кажется, наступает небольшая передышка, - сказал он. - С производственными травмами покончено, бытовые начнутся чуть позже.
Вилберг сграбастал своей ручищей несколько гроздей сирени, притянул их к самому носу. При этом не спускал с меня глаз. Похоже, его мысли были далеки от сирени. И вдруг безо всяких вступлений сказал:
- Случай с вашей женой нелегкий. Понимаю, вам кажется, что улучшения нет. Однако и ухудшения не заметно.
- Вы считаете, выздоровление протекает нормально?
- Последствия кровоизлияния трудно предсказуемы. Помимо физических последствий травм могут быть еще и психические. Считаю, хирургическое вмешательство, по крайней мере на данном этапе, излишним.
- Скажите, а такой паралич может пройти сам по себе?
- У вашей жены не паралич. Всего-навсего нарушение двигательных функций. Левосторонний парез.
- И все же, - сказал я, - сколько времени, хотя бы приблизительно, потребуется для излечения?
Вилберг отпустил ветку сирени, надвинул ниже на лоб свой белый колпак. Я это воспринял как намек, что пора закругляться.
- У нас обычно лежат подолгу, - сказал он. - Запаситесь терпением. - И, скользнув по мне лукавым взглядом, добавил: - Между прочим, женщины, обеспокоенные домашними делами, поправляются медленней.
- Спасибо, - сказал я.
Он пожал мне руку.
Быстро темнело, черное облако уже висело над садом. Хлынул ливень, забурлила вода. Больничная братия, размахивая костылями и палками, спешила укрыться кто куда. Перед Вилбергом ковылял мальчонка с загипсованной ногой, хирург подхватил его на руки и побежал вместе с ним.
Я сел в машину, включил зажигание. А перед глазами все еще маячило почти призрачное видение: переполох в багряных сумерках больничного сада.
Первый ливень схлынул, но дождь не перестал. Прелестного вечера как не бывало, небо почернело, словно потолок после пожара, все стало мокрым, тесным, неуютным, темным и тягостным; с померкших небес, с обугленных стволов, с мокрых веток в грязь шлепались черные капли дождя.
Я тоже промок, увлажнился пластмассовый руль, отсырела обивка сиденья, под рубашкой елозил ветер, - будто кто-то водил по спине холодным лезвием.
С каким-то злорадством, без единой мысли в голове я прислушивался, как увеличивались обороты. Налетела булыжная мостовая, забурчали шины, словно картошку пересыпали. Под виадуком мостовая швырнула под колеса несколько размытых колдобин. Притормозить бы, сбросить скорость, а нога с мрачным равнодушием еще больше выжала педаль. Машину подбросило. Переднее стекло залепило брызгами. Лязгнули рессоры. Пронесло. Мимо. Дальше. В такой езде было какое-то облегчение, даже соблазн.
Встречный троллейбус резко взял к обочине, на повороте сердито прошуршали шины. Из боковой улицы высунул железную морду заляпанный грязью самосвал. Мимо. Позади. Дальше.
Не доезжая Пярнуского кольца, я заколебался. Прямо или повернуть налево? Нажал на тормоза. Поздно. Мимо. Проскочил. На остановке застрял автобус. Между ним и мной протиснулась цистерна с цементом. И вдруг - пешеход! Чешет через улицу. Откуда он взялся? Стоп. Беда. Ну все. Нет. Пронесло и на этот раз. Машину кинуло вбок, и, ударившись о бровку тротуара, она остановилась. Пешеход цел и невредим. Ничто во мне не шевельнулось. Ни радости, ни волнения не почувствовал, даже не удивился. Только ощущение, будто чего-то лишился, что-то упустил. Черный дождь, слетая с черных небес, барабанил по крыше "Москвича". Я вылез.
- Похоже, нам обоим повезло, - сказал пешеход, теребя забрызганный край плаща.
Вот идиот, подумал я беззлобно, идиотам всегда везет. И тут вгляделся повнимательней. Это был Скуинь. Писатель. Интеллектуальный мусорщик, существовавший собиранием и перекройкой подержанных отношений, страстей, ситуаций. Встречаться с ним у меня не было ни малейшего желания. А в общем-то - не все ли равно? Я смотрел на него настороженно, но не без любопытства, как в цирке смотрят на фокусника, - то, что на ваших глазах сейчас произойдет какое-то мошенничество, сомнений нет, вопрос только в том, достаточно ли ловко и проворно это будет сделано.
- Вот вы-то мне и нужны, - сказал Скуинь. - Роман мой что-то плохо продвигается, к стыду своему должен признаться, техническую сторону все время приходится высасывать из пальца.
- Хоть героев-то своих, надеюсь, не высасываете из пальца?
- Герои создаются, как всякая другая вещь. Единственно реальная субстанция - деталь. Все остальное зависит от степени таланта конструктора. По правде сказать, моему главному герою не хватает кое-каких профессиональных черточек.
- И вы хотите их позаимствовать у меня?
- А почему бы нет?
- Чтобы произвести на свет какого-нибудь простофилю с моей физиономией? И затем на потеху людям дергать за веревочки, а деревянный болванчик в моей одежке будет послушно дрыгать ножками? Нет уж, увольте.
- Одежка тут не самое главное. Как и физиономия. А вот ваше миросозерцание моему герою пришлось бы очень кстати.
- Да почему мое, а не ваше? Напишите о себе. Вы же себя знаете со всеми черточками.
- Писатель всегда пишет о себе. Кем бы ни был его герой. В одном из стихотворений Яна Порука герой, к примеру, ангел.
- Глубокоуважаемый товарищ писатель, отвечу коротко и ясно: к черту, ангел из меня не получится. Пять минут посидели бы в моей шкуре - и сразу бы все уразумели.
- Я вижу, мы с вами встретились в подходящий момент. Только что же мы мокнем под дождем? Зайдемте ко мне.
Э, была не была, подумал я, вечер все равно потерян. К тому же ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить, разогнать стоявшие в голове черные лужи. Вытрясти душу. Поговорить, как я давно не говорил ни с Майей, ни с Ливией, ни с Витой. Ни с Карлисом, ни с Сэром, - да ни с кем.
Скуинь жил на четвертом этаже. В лифте вместе с нами поднималась девочка с громадным песочным догом.
- Любовь к собакам всегда кончается трагично, - сказал Скуинь. - У собаки короткий век. Куда выгоднее любить крокодилов, черепах, попугаев. Я, к примеру, давным-давно отдал богу душу, а моя черепаха будет здравствовать и мои правнуки будут говорить: это Testudo Daudini нашего прадедушки.
- Любовь всегда кончается трагично, - сказал я, - она всегда слишком коротка или слишком длинна.
В комнате на стене висела картина. Сад, черные деревья. Мимо мчится поезд. Люди, деревья, поезд. Все так знакомо. Это было недавно, перед дождем. Люди спят, пьют вино. Люди сидят на траве и тренькают на гитарах. Зачем понадобилось художнику среди деревьев писать могилы? Так лихо мчится поезд. Так кротко светит вечернее солнце.
- Что позволите предложить выпить?
- Спасибо. Я и так чуть вас не задавил.
- А может, как раз потому. Ага. Ну да. На чем же мы остановились?
- Мы говорили о любви.
- Ах, да, все началось с деталей.
- Каких деталей?
- Литературных. У главного героя жена. Когда-то жена ухаживала за парализованным отцом, растирала ему спину тройным одеколоном. Отец умер. Однажды главный герой возвращается из парикмахерской, надушенный тройным одеколоном. В прихожей пытается поцеловать жену, а та едва в обморок не падает. Вот что такое деталь.
- Просто мелочь жизни.
- Нет! Ассоциативная взаимосвязь.
- Меня интересует лишь одна взаимосвязь. Любовь и ответственность.
Но Скуинь гнул свое:
- Собираюсь написать роман об извечно зыбких отношениях между замыслом и действительностью, идеалом и реальностью. Человек стремится к идеалу, то и дело отклоняясь от него, ибо ему постоянно приходится испытывать на себе давление противоборствующих сил.
- С кем борется ваш герой?
- Да главным образом с самим собой. Вот послушайте:
"Я знаю, что я должен сделать, но для этого мне не хватает сил. Есть у меня голова, есть руки, есть топор и деревянный чурбак. Но мне не хватает сил, и я не могу расколоть чурбак.
Дайте мне один миг постоять спокойно, нянча в ладонях топорище. Дайте всмотреться как следует в чурбак, Топор - часть меня самого, я - часть топора. Тут важно точно направить лезвие. Обух всегда ленив, осторожен, рационален. Зачем-де колоть топором? В наше-то время? Разумеется, я за активные действия. Но без излишеств острого конца.
Но я также и часть чурбака. И чурбак часть меня самого. В чурбаке вписан год моего рождения. Вписан годичным кольцом, без конца и начала. Годичным кольцом, соединившим меня, чурбак и солнце, - три точки единой окружности. Не забывай всеобщую взаимосвязь, записано в чурбаке, все между собой связано, большое состоит из малого, в малом таится великое.
Дайте мне один миг полетать спокойно. Вместе с топором и чурбаком вокруг солнца в мировом эфире. Я вовсе не точка, я окружность, которая разрастается. Быть может, окружность мою породило упавшее на зеркало вод перо синицы, но я часть галактики, часть вселенной, бесконечной и все расширяющейся. И мысль моя есть круг, который расширяется. Круг без конца и начала. Круг, к которому я подключился с рождением. Круг, от которого отключусь, умерев.
Дайте мне один миг подумать спокойно. Дайте мне мою мысль, как зеленую пряжу, обернуть вокруг солнца. Дайте подумать, запрокинув голову к созвездию Козерога. Дайте подумать, вися вниз головой под созвездием Водолея, дайте подумать, прицепившись к Земле, как летучая мышь к стропилам сарая. Лишь малый круг совершают мои мысли, кувыркаясь вместе со мной на зеленой мураве двора. Большой круг они проходят, не ограниченные ни временем, ни пространством.
Я знаю, что я должен делать, но мне не хватает сил.
Дайте мне один миг постоять спокойно, обеими ногами, словно контактными штырями, подключившись к Земле. Дайте мне зарядить пустой аккумулятор. Силу рождает необходимость. Силу рождает падение и нежелание падать. Силу рождает уравнение неуравнимого. Силу рождает любовь. Силу рождает ненависть. Силу рождает противодействие. Силу рождает решимость выстоять и желание заявить о себе. Есть во мне все, что должно быть у сильных. Воля моя стремится вверх по вертикали, как божья коровка по отвесной стене.
Так-то. Теперь просьба к посторонним отойти. Прошу извинения за грубость, я поплюю в ладони".
Мы оба довольно долго молчали.
- Что скажете? Мог бы так рассуждать инженер?
- Никогда не задумывался, как рассуждает инженер.
- Да-а, - протянул Скуинь. Мне показалось, он уже готов разорвать свои листки. - Что еще могу вам предложить?
- Спасибо, ничего.
- Я понимаю, отвлеченности вас не интересуют, вас интересует только конкретное.
- Не знаю, - сказал я, - возможно, вы и правы.
- Так. У вас не создалось впечатления, что написанное в какой-то мере приложимо и к вам?