8
- Пошли, Горач, к дяде Нурулле. Может, и Шамсулвара дома, - сказал, поднимаясь с земли, Абдулатип. Пес преданно смотрел на хозяина, прыгал радостно, пытаясь лизнуть Абдулатипа в щеку. Видно, рад был, что в трудную минуту выручил друга из беды. Абдулатип вытер рукавом кровь на лбу, стряхнул прилипшую к штанам землю. Собрал куски разрубленной Назиром папахи. - Пошли, Горач. - Абдулатип шел медленно, все тело у него болело от ударов Абида.
Лудильщик Нурулла жил в старом одноэтажном доме. Хозяин дома давно умер, а наследники временно сдавали его лудильщику. Ворота во двор Нуруллы были всегда открыты, и с улицы было хорошо видно, как работает лудильщик. Подойдя к дому, Абдулатип почувствовал знакомый запах угля и олова, которым Нурулла покрывал кувшины, слышно было, как работают раздуваемые мехи и стук молота.
В любое время у лудильщика толпился народ. Мужчины любили собираться здесь, словно на годекан, поболтать, услышать новости. А у Нуруллы всегда было что рассказать. И рассказчиком был он умным и веселым. Абдулатип любил послушать его.
Вот и сегодня в мастерской дяди Нуруллы, как всегда, было многолюдно. Сына его, Шамсулвары, не было дома, и Абдулатип уселся на веранде, решив дождаться его.
- Как думаешь, кунак: побьют красные мюридов Гоцинского? - услышал Абдулатиц голос старого пастуха Гамзата. - И то говорят: Нажмудин‑то Гоцинский - святой.
- Это кто же тебе говорил? Не наш ли мулла? - засмеялся Нурулла.
- Ничего от тебя не скроешь. Ну, мулла говорил. Да и в народе поговаривают, будто не так давно Нажмудин чудо сотворил на Анцийском‑то озере.
- Это какое же чудо? - заинтересовался старый Гимбат, частенько заходивший к Нурулле.
- И не слыхали? - Гамзат, довольный тем, что сейчас удивит своим сообщением собравшихся мужчин, не спеша вытащил свою старую трубку.
- Чего тянешь, Гамзат? Какое же чудо? - нетерпеливо спросил Гимбат.
- А такое: будто снял Нажмудин с себя бурку, да и пошел прямо по воде. Дошел эдак с буркой под мышкой до середины озера, расстелил бурку, сел на нее и молился.
- Вот это да, - удивился старый Гимбат.
- А кто видел это? - спросил Нурулла.
- Говорят - видели, - уже неуверенно говорил смущенный Гамзат.
- Мулла распространяет эти сказки, а такие простаки, как ты, Гамзат, и верят им. Духовные‑то отцы заодно с Гоцинским. Им бы только горцев обмануть и повести на газават против революции. Не хотят они терять власть и богатство.
- Говорят, большевики‑то против Аллаха, - не сдавался Гамзат.
- Большевики никому не запрещают верить и молиться. Они запрещают только от имени Аллаха обманывать народ, - ставя на место молот, сказал Нурулла. - Большевики - такие же бедные люди, как мы с тобой.
- А не лучше ли нам, мусульманам, власть имама, чем большевиков? - Гамзат оглядел сидевших в молчании мужчин.
- Ну что ж - иди защищай баранов Дарбиша и его богатство, гни спину за гроши. Эх, Гамзат, Гамзат, с детства ты простаком был, - покачал головой старый Гимбат.
- Большевики хотят отобрать поля у богачей и раздать бедным. - Нурулла взял с полки молоток.
- Не верится, что такое время придет, и я буду пахать для себя.
- Придет такое время, Гимбат, - сказал, не прекращая работы, Нурулла. - Только нашим мужчинам бороться надо, а не сидеть на годекане и хабарничать.
Абдулатип с восхищением смотрел, как двигались руки Нуруллы. Они были огромные, потемневшие от металлической пыли, жилистые и напоминали Абдулатипу корни грушевого дерева. Вот он взял принесенный Гамзатом, потускневший от времени дырявый кувшин, почистил его каким‑то специальным раствором, запаял прохудившееся донышко. Поставил, посмотрел - чего‑то не хватает. Раскалил щипцы и, опуская концы их в олово, стал наносить узоры. Обновленный кувшин засверкал.
- Спасибо, Нурулла. К чему мне, старику, такой красивый кувшин. Главное- чтоб не дырявый был, - сказал Гамзат.
- Пусть и красивый будет, и прочный, - сказал, отдавая ему кувшин, Нурулла. - А денег я с тебя не возьму, и не думай.
"Золотые руки у Нуруллы", - говорили в ауле. И когда хотели похвалить какую‑нибудь вещь, говорили: сделана как у Нуруллы.
В комнату забежала раскрасневшаяся от бега соседка Нуруллы.
- Вот дочь замуж выдаю, дорогой Нурулла.
- Знаю, знаю, - улыбнулся лудильщик. - За чем же дело стало?
- Сделай кувшин побыстрее, очень нужен.
- Быстро слишком не обещаю, но к свадьбе постараюсь успеть. Торопливая‑то вода до моря не доходит, а если баран раньше времени окотится - ягненок получится хилый. А кувшин для невесты должен и красивый и прочный быть. Ступай, сам к свадьбе принесу.
Соседка убежала, а лудильщик сел отдохнуть.
- Люди не станут спрашивать, сколько кувшинов сделал мастер, а спросят, что сделал. Лучше меньше, да лучше. Чтоб человек потом меня с благодарностью вспомнил. И корову лучше одну, да молочную, и осла- одного, да работящего, а изделий - лучше поменьше, да чтоб на совесть сделаны были. Чтоб человек, взяв их в руки, сказать мог: "Спасибо мастеру, пусть внуки его будут счастливы". Взялся за дело, так не делай его так, как Адигулла стенку кладет. Правильно я говорю, мальчик? - обратился Нурулла к сидевшему у порога Абдулатипу.
Адигулла - это каменщик у них в ауле. Хвастливый, вечно хитро посмеивающийся, он работал быстро. "Какой платеж, такой работеж", - любил повторять он. Сделанное его руками долго не держалось, но люди вынуждены были звать его, потому что другого каменщика в ауле не было. Все хорошие мастера уходили на заработки в верхний аул. Адигулла радовался: "Никто не обходится без меня". Как‑то и отец Абдулатипа, Чарахма, тоже пригласил его поставить стенку новой комнаты. Адигулла, насвистывая, быстро поставил стенку, получил деньги, выпил бузы и ушел. А ночью пошел дождь, и стенка развалилась. "Пусть руки твои отсохнут", - кричала, ругая Адигуллу, Издаг.
А вот дядя Нурулла- совсем другой мастер. Абдулатип, наблюдая за ним, мечтал стать таким же.
Мужчины постепенно расходились. Ушел, взяв свой кувшин, и Гамзат.
- Здравствуй, здравствуй, сынок, - мастер ласково посмотрел на Абдулатипа поверх очков. - Давненько что‑то не заходил. Вот и Шамсулвара повсюду тебя ищет. Что‑то вид у тебя неважный, будто вернулся с японской войны.
Но Абдулатипу не хотелось рассказывать о драке.
- Я у Атаева был. В крепости.
- Да ну? - удивился лудильщик. - Шамсулвара ничего мне не говорил.
- А он еще сам не знает. Вот - Атаев мне гимнастерку и сапоги подарил. И папаху…
- Вот ты где. Я тебя повсюду искал, - тяжело отдуваясь от быстрого бега, сказал, входя в комнату, Шамсулвара. У него больное сердце, вот он такой и толстый.
- Оказывается, твой приятель в крепости был, у Атаева. - Нурулла положил молоток. - Какие хорошие сапоги. Подковки к ним прибьем, чтоб дольше носились. И папаху, говоришь, подарил?
- Да… только один бандит разрубил ее. И звездочку поломал, вот. - Абдулатип достал папаху.
- Вот как. - Нурулла взял звездочку, бережно положил на темную ладонь. - Знаете ли, дети, что это за звезда?
- Это большевистская звезда, - гордо сказал Абдулатип. - Атаев говорил, что она освещает беднякам путь к счастью.
- Верно, мальчик. Под сиянием этой звезды люди будут счастливы. - Нурулла тяжело опустился на табурет. - Рассказывал мне один мудрый человек, будто в некой стране люди долгое время страдали от голода и жажды. Было в этой стране всего в изобилии, но у источника с богатствами лежал аздаха двухголовый, не подпуская к нему людей. Никто не смел приблизиться к источнику. Каждого, кто рисковал подойти, аздаха убивал своим огненным дыханием. И вот однажды появился в той стране всадник на белом коне. В черной бурке, на поясе - шашка. Прискакал джигит к людям и говорит: "Я поведу вас на аздаху, только дружно идите за мной" - и сам поскакал впереди. Мчался его конь, аж искры из‑под копыт летели. Люди на своих конях едва успевали за ним. Приблизился всадник к аздахе и на скаку отрубил одну из голов. Люди схватили ее и бросили в пропасть. И оттуда вдруг пошел черный дым, закрывая солнце. На земле стало темно, и люди не знали, куда идти. Тогда джигит поднялся на своем волшебном коне к самому небу, и сорвал с него звезду, и осветил ей путь людям. Горела звезда как факел, и под ее светом люди отрубили и вторую голову аздахе. А из той звезды, что держал в руках всадник, рассыпались искрами тысячи звезд. Люди брали их и прикрепляли к папахам.
- Это были большевики? - спросил Абдулатип.
- Да, большевики. Свет этих звезд пробивается теперь и к нам, в горы. Но и здесь у нас у источника счастья лежит аздаха, - задумчиво говорил Нурулла.
- Ему тоже надо отрубить голову, - сказал Абдулатип.
- Эту звездочку я сейчас поправлю, сможешь снова прикрепить ее, - сказал Нурулла.
- Сааду мне говорил в крепости, что придет время, и все люди будут сыты, и чуду и шашлыка будут есть вдоволь. Правда это?
- Правда, сынок. Обязательно наступит такое время. И вы с Шамсулварой будете еще счастливы. Впереди у вас - радостная и светлая жизнь. Хватит ваши отцы и деды голодали.
- И вы голодали, дядя Нурулла? - спросил Абдулатип.
- Частенько, сынок. Не потому, что не трудился, трудиться‑то я привык с малых лет, а потому, что родился в плохое время, когда одни работают не покладая рук, а другие живут за их счет. Нас у отца было девять ртов: четверо сыновей и пятеро дочерей. Чтобы прокормить нас, трудился он с рассвета и дотемна. Мы еще спали, бывало, когда он утром уходил в большую комнату, где была его кузня. А выходил оттуда только поздно вечером, когда уж мы опять спали. О матери и говорить нечего: никогда она покоя и отдыха не знала. Вечерами, бывало, помню, пересчитает нас, лежащих в ряд на полу, - все ли на месте.
Я в семье был самый старший. И хоть не ел никогда досыта, рано вытянулся. К семнадцати годам отцовский пиджак не налезал на меня. Кузнечному, литейному делу выучился я быстро. Семнадцати лет покинул я родной аул, пошел искать работу. Был в соседнем ауле Гоцатль мастер золото–кузнец по имени Абу–Бакар. Слышал я, что ищет он себе помощника. Своих детей у него не было. Вот к нему я и направился.
Принял он меня ласково. "С дороги, наверно, проголодался парень. Налей‑ка ему чаю", - подмигнув, сказал он жене. И сам сел рядом со мной чай пить. Обрадованный таким хорошим приемом, я с удовольствием пил вкусный чай, уничтожая один за другим теплые чуреки. Когда очередной стакан был выпит и я взглянул на хозяйку - не нальет ли, мол, еще, - Абу–Бакар вдруг встал. Я думал - теперь он покажет, чем я должен буду заниматься, поведет в мастерскую. А он привел меня на конец аула и спросил: "По какой дороге, молодой человек, ты прибыл?" Ведь дорог к аулу много. Я показал. "Вот по ней и обратно ступай. Я не так уж богат, чтобы нанимать работника, который умеет сказать "бис–мила" перед тем, как сесть кушать, и не торопится говорить "аллам дулила".
Что делать. Пришлось мне ни с чем покинуть аул Гоцатль. Мне стыдно было возвращаться домой с пустыми руками, пошел я по другим аулам искать работу. Работал лудильщиком в Цудахаре, в Анди, Гоцатле. Голодал, ведь заработанное приходилось отсылать домой, чтобы мои братья и сестры не умирали с голоду. Один год был особенно тяжелый, голодный. Случился тогда неурожай. Нигде не мог я найти работу. В тот год умерли два моих брата и сестра. Вот так, мои мальчики, - Нурулла отложил паяльник. - На вот, Абдулатип, твоя звездочка снова как новенькая. Береги ее, не всякому Атаев дарит звезду, видно, доверяет тебе. Будь и ты верен ему.
9
- Асалам алейкум, - сказал, заходя в мастерскую, отец Абдулатипа. - Где ж еще быть этому паршивцу, как не у тебя. Мало того, что днем здесь надоедаешь, так еще и вечером покоя людям не даешь, - Чарахма встал посреди комнаты, гневно глядя на сына. Видно, Издаг уже успела пожаловаться ему.
- Ваалейкум салам, Чарахма, - улыбнувшись, сказал Нурулла, протягивая ему руку, - С приездом. Ты чего какой недовольный?
- Да как же. Если этот паршивец без меня тут номера выкидывает. Не ночевал дома.
- Подожди, подожди, Чарахма, не сердись. Мне твой сын не мешает, наоборот, помогает. А ночевал он у хороших людей. Да сам посмотри, - Нурулла подмигнул Абдулатипу.
- Вах! - удивился Чарахма, только сейчас заметив на сыне новую гимнастерку и сапоги. Подошел, потрогал сапог - из настоящего ли хрома. - Хороши. Настоящий хром, - удивленно сказал он. Пощупал гимнастерку: - Великовата, но из хорошего сукна. - И тут вдруг заметил на груди сына красную звездочку. Лицо его пожелтело. - Что это значит? Уж не в крепости ли был у этих гяуров?
- Оставь сына, Чарахма, - пытался успокоить его Нурулла. - Если бы вместо соломы в твоей голове было масло, и ты был бы с красными. Ведь они борются за таких, как ты и я.
- За тебя, может быть, и борются, а что касается меня, то я сам буду бороться за себя. А с этими гяурами, которые перешли на сторону русских, у меня нет ничего общего.
- Эх, Чарахма, Чарахма. А что у тебя общего с мюридами Гоцинского или с этим богатеем Дарбишем. Кем они доводятся тебе?
- А мне и до них нет дела. Лишь бы меня не трогали. Тогда и я никого не трону - ни белых, ни красных.
- Многие вроде тебя рассуждают, да только в жизни так не получается, ведь человек‑то среди людей живет. Хочешь не хочешь, а выбор для себя вынужден сделать. Либо с теми, либо с другими. Либо за революцию бороться, либо идти за лжеимамом против бедняков. Смотри, что тебе больше подходит.
- Никак не пойму я, Нурулла, мастер ты или большевик.
- Красные - наши братья, Чарахма. С ними должны быть такие, как мы с тобой. От души тебе говорю.
- С какой стати красные мне братья? Не потому ли, что мой кровный враг Асадулла, чтоб он свалился от чужой пули, заодно с ними? Говорят, он чуть ли не из первых горских большевиков.
- Кровный враг, говоришь ты? Это добряк‑то Асадулла? Эх, Чарахма, сколько старых адатов в наших горах. Сидят они в наших сердцах и не дают жить по–человечески. Тянут нас в пропасть. А их бы самих сбросить надо туда, чтоб людям жить не мешали. Подумай сам: почему ты и Асадулла должны ненавидеть друг друга? Только потому, что когда‑то ваши деды по глупости враждовали? И ты слепо подчиняешься этому обычаю, живешь, словно дикий зверь в лесу, подстерегая свою добычу. И эту кровную месть Асадулле хочешь и сыну своему передать. И его хочешь несчастным сделать. Что в этом адате, кроме зверства и глупости? Какое геройство в этой кровной мести? Уверен я: Асадулла не питает к тебе зла. И ты это брось.
- Позорное пятно, нанесенное моему роду! Что люди скажут, если не смою его кровью врага?
- Что тебе с того, что люди скажут, когда тебя зароют в землю? Посмотри‑ка, сколько на кладбище могил, в которых похоронены такие вот глупцы вроде тебя. Тоже с кровной местыо носились, словно курица с яйцом. Ради адата ты хочешь пойти на преступление - убить человека. Неужели хочешь загубить жизнь себе и сыну?
- Ох, Нурулла, как можешь ты говорить так, - вздохнул Чарахма. - Кто может нарушить вековые обычаи?
- Революция похоронит их. Все плохое останется в прошлом.
- Может, скажешь, что и религия останется в прошлом?
- А почему бы и нет?
- Побойся Аллаха, Нурулла. Что ты говоришь! - уже без прежней горячности проговорил Чарахма. В его грустных темпых глазах мелькнула тоньсомнения.
- Есть ли он, твой Аллах.
- Если нет его, то зачем тогда этот мир? Зачем страдания? Вот что, Нурулла: ты эти большевистские сказки не рассказывай мне, от них не легче на душе. Готовь‑ка лучше подковы для моего коня.
- Вах! Неужели коня купил?
- Да! Сбылась наконец моя мечта.
- Ну что же, поздравляю, кунак. Снимай у него мерку с ноги и присылай с Абдулатипом. Сегодня же тебе подковы сделаю, а над моими словами подумай. Иди, тебе надо отдохнуть с дороги, - лудильщик похлопал Чарахму по плечу.