Это произошло не без вмешательства Кобадзе. Однажды он обрушился на начальника Дома офицеров.
- Послушай, друг любезный, когда же вы начнете проводить лекции? Все танцами заменяете.
Тот развел руками.
- Лекторы подводят, товарищ капитан.
- И будут подводить, пока не замените приглашенных своими. А они у вас под боком.
- Укажите, товарищ капитан.
- И укажу. - Кобадзе стал загибать пальцы, перечисляя тех, кого можно включить в лекторскую группу. Среди них была названа и Нонна Павловна.
- Кто она такая, товарищ капитан?
- Это абсолютно свободный человек и в высшей степени способный. Определенно!
И вот теперь этот "свободный человек" кивнула на стол, заваленный книгами и нотами.
- Вот видите, готовлюсь.
Она рассказала мне о задуманном цикле лекций по истории музыкального искусства.
- И знаете, во время лекций я обязательно буду музицировать!
Я не перебивал ее, потому что видел - она хотела казаться и мне, и себе совсем иной, чем при нашей последней встрече.
Вошел Одинцов, как всегда, в тужурке и галстуке (он терпеть не мог пижам, халатов, домашних туфель). Остановился и стал слушать, сначала снисходительно, а потом с интересом.
- Знаете, лейтенант, мне она об этом не говорит, - заметил он, когда Нонна Павловна кончила.
- А разве тебе, Одинцов, интересно? - Нонна Павловна прищурила темные глаза. - Вот не знала!
И хотя сказала она это шутливо, я увидел на лице инженера растерянность. Он поспешил перевести разговор на другое:
- Вы, вероятно, Простин, по поводу своего самолета?
- Да, собственно…
Инженер подсел к столу и, сдвинув в сторону книги Нонны Павловны, взял карандаш.
- Для вас, конечно, не секрет, что при посадке самолета наибольшую нагрузку испытывают шасси. - Он нарисовал стойку, на которой крепится колесо и складывающийся подкос. - Очень важно не допускать перегрузок на подкос. Сделать это нетрудно. Надо всего-навсего в точности выполнять наставления. - Он посмотрел на меня. - Вы здесь, Простин, не при чем, - и я понял, что речь пойдет о моем механике. - Нельзя заливать в стойку жидкости больше, чем требуется. Нельзя при заливке пользоваться грязным шлангом: этой грязью забиваются отверстия в поршне, через которые идет жидкость при работе стойки. Нельзя допускать, чтобы давление в пневматике было выше нормы. На самолетах, механики которых забывают об этих "нельзя", амортизация становится жесткой, она не способна поглотить усилия, которые при взлете и посадке сжимают задний подкос. Подкос деформирует или разрушается, что, собственно, произошло на вашей машине.
- Что-нибудь случилось? - испуганно воскликнула Нонна Павловна.
"Случилось!" - сказал я себе, ошеломленный.
XIV
На комсомольском собрании, где разбиралось дело Мокрушина, я сидел, как побитый. Да, создать передовой комсомольский экипаж мне не удалось. Мокрушина командование перевело в мотористы.
Я нащупал в кармане письмо от старинного дружка Володьки Баринова и еще раз прочитал его. Володька недавно окончил пехотное офицерское училище. "В моем распоряжении взвод - двадцать гавриков, и за мной они готовы в огонь и воду", - писал он. А я и с тремя человеками не могу сговориться… И ведь я думал, что нашел общий язык с подчиненными, что они увидели во мне командира.
Почему же Мокрушин допустил аварию самолета? Может быть, не надо было так безудержно хвалить его, когда он первым снял поддон на моторе и изобрел новый кран запуска?.. Да, не надо! Он зазнался после этого.
Многое напортил и Одинцов. Ведь он, безоговорочно отклонив идею Мокрушина, даже не предложил ему усовершенствовать конструкцию крана запуска. Ясно, что Мокрушин не мог смириться с таким заключением и очень недоверчиво отнесся к словам Одинцова. "Кран нужен на самолете, инженер губит ценное дело", - твердил он.
С безрассудным упрямством Мокрушин стал отстаивать свое детище, а к инженеру проникся глубочайшей неприязнью. Однажды он умышленно не выполнил его приказ, в другой раз нарушил правила инженерно-технической службы. Одинцов наложил на Мокрушина взыскание, но это лишь еще больше ожесточило механика.
Вот когда нужно было встревожиться. А мы, комсомольцы, проморгали.
…Лерман доложил о проступке Мокрушина.
- Бюро решило объявить комсомольцу Мокрушину строгий выговор.
По рядам пронесся шумок.
- Первое слово, я думаю, предоставим виновнику, - сказал Лерман, передернув плечами. Лицо его было непримиримо строгим.
Комсомольцы закрутили головами, отыскивая Мокрушина. Он, ссутулясь, сидел в заднем ряду и глядел в одну точку. Поднялся он неохотно, стоял, так и не выпрямившись, не поднимая головы, точно его кто тянул вниз.
- Попросим выйти к трибуне! - выкрикнули из передних рядов.
- А мне и отсюда нечего говорить. - Мокрушин облизал пересохшие губы, поскреб обкусанным ногтем спинку стула. - Сами знаете, что получилось… Что ж… пусть виноват…
- Виноватых бьют, - сказал приглашенный, на собрание командир звена Сливко.
- Пожалуйста, бейте! - резко ответил Мокрушин и сел.
Слово взял Сливко.
- В общем, так, товарищи комсомольцы, либеральничали вы с Мокрушиным. Сегодня, понимаешь ли, он может на послеполетный разбор не прийти, завтра на материальную часть, а послезавтра вообще о службе забудет. Да так и получилось! Он, видите ли, изобретает перпетуум-мобиле…
- Не перпетуум-мобиле, а новый запуск мотора, - громко крикнул я.
- Вам дадут слово, - заметил Сливко. - Некоторые комсомольцы взяли под защиту Мокрушина. - Он звучно отпил из стакана воду и повернулся в мою сторону. - Не потому ли товарищ Простин зажимает мне рот, что сам он допустил грубую ошибку в управлении самолетом?
Это было, как снег на голову: на последнем разборе Сливко говорил, что я отделался "легким испугом" только потому, что удачно посадил самолет.
- Скажут, я заявляю вразрез своим словам, - продолжал майор. - Не собираюсь! Правда, комсомолец Простин притер машину на три точки, я это видел. Но как он взлетел - я не видел, потому что был в воздухе. А вот в журнале записано, что младший летчик Простин взлетел с чрезмерно поднятым хвостом. Это значит, на неровностях, когда колеса стукались даже о маленькие препятствия, на задний подкос действовала чрезмерная сила сжатия.
"Вот если б он так докапывался до причин на каждом послеполетном разборе! - подумал я. - Но зачем же он сейчас заговорил об этом! Чтобы унизить меня перед всеми?"
Председатель Лерман дотронулся карандашом до графина:
- Мы разбираем дело Мокрушина. Сливко спокойно допил воду из стакана:
- В общем, товарищи, я, как командир звена, считаю, что Мокрушину не место в комсомоле.
Поднялся Лерман. Он говорил о воинской дисциплине, которая зиждется на уставах, приводил цитаты из Калинина и Крупской. Его попросили высказываться конкретнее. Он помолчал немного, покосился на Сливко и молвил:
- Свои личные соображения я изложу позже. Может быть, другие прольют свет на это очень неясное дело. Давайте спорить. Древний философ сказал: в споре рождается истина.
Концовка эта у многих вызвала улыбку.
- Правильно говорил товарищ майор Сливко! Не место Мокрушину в комсомоле! - выкрикнули с места.
- Нет, неправильно. Нельзя рубить с плеча.
Комсомольцы поднимались один за другим и говорили, как, на их взгляд, нужно поступить с Мокрушиным. Большинство было за то, чтобы его исключить из комсомола. Ведь он чуть не погубил двух человек; самолет мог скапотировать при посадке, то есть перевернуться на спину, и неизвестно, что бы тогда случилось с экипажем.
Я тоже попросил у председателя слово.
- Не буду выгораживать Мокрушина, - начал я, сильно волнуясь, - но предложение коммуниста Сливко считаю неправильным. Мокрушин на распутье, он, может быть, еще не нашел себя. Но он не бездействует, у него вулкан внутри. И наша задача - поставить Мокрушина на правильный путь…
По лицу Сливко скользнула усмешка:
- Няньку прикажешь нанять?
- В няньке нет нужды. Но сильный, неотступный товарищ ему необходим. Все видели, как Мокрушин работал, чертил. А кто поинтересовался, чем он занят, что чертит? Никто! Есть у него друзья? Нет! В этом и наша ошибка… Я предлагаю объявить Мокрушину строгий выговор.
Сливко достал папиросу и пошел к выходу. Как только за ним закрылась зверь, Лерман снова взял слово.
- Мне кажется, товарищ Простин выступил резонно, - он откашлялся и посмотрел на дверь. - Я лично считаю, что комсомольцу Мокрушину нужно дать общественное поручение, но такое, чтоб выполнять его было интересно. Надо, чтоб он вошел в коллектив.
После каждого предложения Лерман энергично опускал согнутую в локте руку до пряжки, словно выколачивал нужные слова из живота, выступавшего над узким солдатским ремнем.
Комсомольцы предложили снова выслушать Мокрушина.
На этот раз его заставили подойти к президиуму. Он стал пробираться между тесных рядов, и мы увидели, что гимнастерка на его спине потемнела от пота. Худощавое осунувшееся лицо выражало злое отчаяние.
- Кончали б скорей эту музыку. Надоело уж все! - сказал он глухо и положил на стол комсомольский билет.
Все переглянулись. Чего-чего, а такого не ожидали! "Нервная реакция", - подумал я и как можно спокойнее произнес:
- Комсомолец Мокрушин, кончат тогда, когда убедятся, что ты понял ошибку.
Мокрушин молчал, опустив голову. В комнате стало шумно.
- Все-таки прав майор Сливко!
- Нет, неправ. Разве не видите, Мокрушин в невменяемом состоянии?
- При чем тут состояние? - это говорил старшина эскадрильи Ралдугин. - В послевоенные годы мы безаварийно несли летную службу. А он ославил нас на весь Советский Союз! Нас считают растяпами, безответственными людьми. А мы распускаем слюни! Тут говорят, Мокрушина надо де воспитывать. Наказание построже - это тоже один из методов воспитания, надо учесть.
Председатель встал.
- Товарищи! Прошу без выкриков! Голосуем в порядке поступления предложений. Кто за исключение Мокрушина из комсомола?
Густой лес рук решил судьбу бывшего механика.
В коридоре стоял Брякин. Он вопросительно посмотрел на меня и тотчас же опустил голову. "Ждет Мокрушина и жалеет, - подумал я. - А себя, видно, считает виноватым. Конечно, виноват. И он, и я, и Лерман. О себе только думали".
Меня нагнал Сливко и заговорил, как ни в чем не бывало:
- Эх, свет Алеша, - тут он явно подделывался под Кобадзе, - ты вообще на сознательность подчиненного рассчитываешь, а в частности это не всегда верно. У тебя, брат, душа нараспашку. Кое-кто, как видишь, принимает ее за урну…
- А на что командир должен рассчитывать? - перебил я.
Видимо, вопрос мой прозвучал совсем не дружелюбно. Майор остановился, посмотрел на меня в упор:
- По-моему так. Сам никому души не открывай, но и в чужую не ломись. У меня на этот счет проверенное мнение.
На другой день я ходил взад и вперед по песчаной дорожке перед казармами и глядел то и дело на проходную, боясь прозевать подполковника Семенихина. "Собрание ошиблось, - думал я. - Должно быть, на многих повлиял Сливко. Скажу подполковнику, что я просто не знаю, как быть дальше".
Неподалеку летчики занимались на тренажере - отрабатывали навыки катапультирования из кабины самолета.
На наших самолетах не было катапульты, скорость полета позволяла при аварии обойтись без этого устройства. Но последнее время в программу обучения летного состава включили эти занятия и несколько новых дисциплин, например, теорию реактивного и ракетного двигателя, аэродинамику больших скоростей. Классы оборудовали новыми приборами, спортзал - снарядами и тренажерами. Все это позволяло надеяться, что в ближайшем будущем мы получим новые скоростные самолеты.
Около катапультного тренажера толпились пилоты, наблюдали за тем, как инструктор помогал молоденькому летчику привязаться к самолетному сиденью, установленному в специальной кабине. Летчик заметно волновался: ведь он должен, подобно артиллерийскому снаряду, вылететь из кабины, как только под сиденьем сработает взрывчатка.
Товарищи подтрунивали над ним:
- Леша, завещание не забыл оставить?
- Где там у тебя ключ от комнаты?
- И сберегательная книжка…
- Дай адрес жены!
- Прекратить разговоры! - скомандовал инструктор. - Марш все в курилку!
Летчики неохотно потянулись к бочке, вкопанной в землю. Николай Лобанов на ходу сочинял:
- В аварийном самолете долго не сиди. Быстро принимай решение, жизнь свою спаси.
- Вылетая из кабины, позу сохрани, - в тон ему продолжал Шатунов.
Эти нехитрые стихи вызвали новый взрыв хохота. Между тем инструктор давал летчику вводную:
- Высота пятьсот метров. Самолет горит. Ваши действия?
- Катапультируюсь, - храбро ответил летчик.
- Давайте, - инструктор отошел от тренажера.
Летчик втянул голову в плечи, напряг мускулы тела, руки прижал к туловищу, спину - к бронеспинке. Приняв нужную позу, он резко отжал от себя рычаг аварийного сброса фонаря, сделал глубокий вдох, закрыл глаза, крепко стиснул зубы и надавил на ярко-красную ручку выстрела.
Раздался взрыв, вместе с облаком белого дыма из кабины по вертикальным рельсам пулей вылетело сиденье с летчиком. Достигнув высоты шести - семи метров, оно остановилось. Летчик быстро дернул грушу - открыл замок привязных ремней - и, отделившись от сиденья, взялся за кольцо парашюта. После этого он слез по лесенке вниз.
Сиденье опустили с помощью лебедки. Инструктор объявил:
- Майор Сливко, к тренажеру! Летчики закричали:
- Товарищ инструктор, поставьте под него пиропатрон с двенадцатикратной перегрузкой. Соответственно его весу.
Инструктор улыбнулся.
Я смотрел на Сливко с неприязнью. Тотчас же вспомнился последний разговор с Людмилой. После того как мы встретились в госпитале, я набрался храбрости и поехал к ней.
Знакомый палисадник, крыльцо с ажурной резьбой, три ступеньки. "Идти ли?.." - подумал я и почувствовал, что если хоть секунду помедлю, то уже не решусь.
Влетел на крыльцо. Хотел уже позвонить, но услышал за дверью голоса и отступил к стене. Звякнула щеколда, как тогда, в наш первый вечер.
Дверь отворилась, прижав меня ящиком для писем к стене. В щели между дверью и косяком мелькнуло голубое платье, потом показался темно-зеленый френч. Грузно колыхнулась половица, на которой я стоял, и знакомый мужской голос произнес:
- Вот быстрая! Люсенок, мы же, можно сказать, не опаздываем.
- Роман Сидорович, Рома, голубчик! - послышался грудной голос, - Приценитесь к тому, из креп-жоржета. Да берите на номер больше. Теперь ужасно маленькие номера. И чтобы цвет был культурный.
- Положитесь на меня, Полина Тимофеевна! Будет вам и белка, будет и свисток, - проговорил Сливко и засмеялся.
Дверь захлопнулась. Сливко взял Людмилу под руку. Поля светлой шляпки касались его огромного плеча. Рядом с ним Людмила казалась цветком, выросшим около крепкого пенька. Я смотрел на круглый бритый Затылок майора, чувствуя, как гулко колотится сердце.
Сливко вдруг обернулся. С веселым недоумением он разглядывал меня.
- Людочка, к тебе пожаловали.
"Как, должно быть, смешно я выгляжу!" Я соскочил с крыльца и направился к ним.
- Простите, я, кажется, обеспокоил вас… - И мне вспомнилось, что точно так же начал я свой самый первый разговор с Людмилой. А что, если и она вспомнила?
Лицо и шея Людмилы порозовели.
- Чем же вы обеспокоили? Наоборот даже, - Людмила как-то некстати засмеялась. - Нет, серьезно. Как же мы разминулись? Вот удивительно!
- Он с луны свалился. - Сливко громко расхохотался, но тотчас же умолк, словно голос его замерз от взгляда Людмилы. - Ну, пойдем, Люся, пойдем, а то магазины закроют.
Было прохладно. Ветер раскачивал деревья. Казалось, их вершины метут небо, гонят куда-то облака. На землю падали бархатные сережки.
- Поздно уже. И вообще что-то не хочется никуда идти. Дождь должен быть, - Людмила неуверенно посмотрела на нас с майором.
- Что же делать? - спросил майор, сдвинув на затылок фуражку.
- Прежде всего надо взять папин зонт.
- Можно, - с наигранным благодушием согласился Сливко, взглянув на меня. - Сходить?
- Сходить.
Когда Сливко ушел, Людмила спросила:
- Зачем вы пришли? - и, не дожидаясь ответа, заговорила сама, резко, зло. Казалось, она копила эти слова давно и вот теперь, обрушила на меня все разом. - Я все знаю! Вам стало известно, что со мной хочет познакомиться Сливко, и вы благоразумно отошли в сторону, побоялись испортить отношения с начальством. Это оскорбительно! - Людмила, толкнув калитку, выбежала на улицу.
- Почему ты один старик? - раздался голос майора. - В чем дело?
- А в том, - я сделал шаг навстречу, - что вы поступили нечестно, низко. Как вы смели клеветать на меня Людмиле? Как вы смели волочиться за ней, когда знали, что я ее люблю?
- Позволь, приятель, - усмехнулся Сливко. - Не ты ли предлагал оформить приемо-сдаточный акт на свою любовь? Забыл уже? Нет, уж ты…
- Замолчите! - крикнул я, почти не владея собой. - Замолчите сейчас же! - Я повернулся и пошел, зная, что Сливко смотрит мне вслед.
…Неподалеку дневальные убирали двор.
- Лично мне там все нравится, - доносились до меня слова Лермана, уже побывавшего в лагерях. - Аэродром - взлетай хоть на двадцать четыре стороны. Воздух чистый, как в деревне. Палатки в соснячке. А река! Вода, как хрусталь.
И мне так вдруг захотелось уехать из города, будто он был средоточием всех зол.
Наконец, появился подполковник. Я пошел навстречу.
- Ну вот и хорошо, что мы повстречались, - сказал подполковник. - Сядем-ка! Говорить буду я, лейтенант, - Семенихин пригладил на темени редкий пушок. - Расскажу вам для начала военный эпизод. Майор Сливко и капитан Высокое выполняли задание. Высокое сфотографировал вражеские коммуникации, но на обратном пути его подбили "мессера", и он был вынужден сесть где-то в степи, на чужой территории.
- Да, я слышал об этом. - Майор Сливко приземлился, забрал летчика и фотоаппарат.
- Не те слова, лейтенант Простин, - Семенихин замотал головой. - Спас от лютой смерти товарища и доставил в штаб ценные разведданные.
Семенихин пытливо посмотрел на меня. Сделалось не по себе под прищуренным взглядом острых умных глаз.
- Скажите, лейтенант, что бы произошло, если б на месте Сливко были вы?
- Я бы тоже, товарищ подполковник, не задумываясь…
- Подождите, Простин, если бы вы сделали посадку, подобную вашей последней?
Я молчал. Спрашивать замполита, правильно ли мы поступили с Мокрушиным, было уже не нужно. Семенихин заглянул мне в глаза:
- Жалко? И мне жалко! Но мы же не открещиваемся от Мокрушина. Если Мокрушину дорого звание комсомольца, он обретет его. А мы поможем ему, не оставим в покое. - Подполковник встал: - Не старайтесь, лейтенант, нравиться всем.