XV
Выехать в лагеря мне, "безлошадному" летчику, пришлось позже всех - сдавал разбитую машину в стационарные мастерские.
С машиной оставался ефрейтор Брякин.
- Я помогу ремонтникам, разрешите, - сказал он Одинцову, когда составляли дефектную ведомость. - Я ведь токарь. Все будет сделано в лучшем виде. Я ведь уже хорошо знаю конструкцию самолета.
На этот раз Одинцов не стал возражать. И меня это не удивило: было видно, что Брякин искренне хочет скорее ввести самолет в строй. Несчастье с Мокрушиным сильно подействовало на него. Он стал серьезнее, собраннее. Я видел, что он переживает его горе, как свое собственное.
Пока мастерские принимали машину, я каждый день дежурил возле госпиталя - подстерегал Людмилу. Как утопающий хватается за соломинку, так и я хватался за последнюю возможность увидеться с Люсей и поговорить с глазу на глаз. Мне казалось, еще не все потеряно, еще можно вернуть ее.
Но Люся упорно не появлялась. Мастерские приняли машину - и я вынужден был доложить комэску, что могу отбыть в лагеря. Истомин велел мне до отъезда встретиться со Сливко и передать, что ему продлен отпуск для устройства личных дел.
- Личные дела?! Какие это?
- Когда будете жениться, поймете, - весело ответил капитан и положил телефонную трубку.
Сливко женится!.. Ну почему так несправедливо все! Ведь он не любит ее так, как люблю я…
Весь день я ходил по городу и думал, думал о Люсе. Поздно вечером я обнаружил, что нахожусь неподалеку от ее дома. Ноги, помимо воли, несли меня все ближе к знакомым воротам.
Окна в доме были ярко освещены, доносилась музыка, смех. На какое-то мгновение на узорчатой шторе возникла тень Людмилы. Закинув кверху тонкие руки, так что хорошо обрисовалась ее маленькая грудь, Люся поправила пышные волосы. Потом к ней приблизилась другая тень, с погонами на плечах, и загородила ее. Хотелось схватить кирпич и запустить в окно.
"Не сходи с ума, - сказал я себе. - Этим ничего не добьешься. Надо же быть мужчиной!"
В ту же ночь я собрался, написал Сливко открытку и уехал из города.
Лишившись самолета, потеряв механика, распростившись с девушкой, я всецело доверился Кобадзе.
- Слова-то какие подобрал: лишился, потерял, распростился, - сказал капитан и поморщился, словно микстуру выпил.
Наш разговор происходил на крутом песчаном берегу речушки, которую на все лады расхваливал Лерман. Мы сидели с заброшенными в воду удочками и ждали, когда клюнет рыба.
- К сожалению, за этими словами большой смысл, - обреченно сказал я.
- Ни черта за ними нет. Абсолютно. Ты еще посмеешься над ними и над собой тоже. Кстати, труд - это, милейший, панацея от всех зол.
- Летный труд, видно, не для меня. - Говоря это, я не рисовался. Все чаще я спрашивал себя, правильно ли поступил, сделавшись военным. Не лучше ли было послушаться отца и стать кузнецом?
- Брось, брось говорить ерунду. - Кобадзе вскочил. - Меня что в тебе привлекло - твоя страсть, задор твой! - Кобадзе достал трубку и папиросы - он всегда набивал ее табаком из папирос. - А теперь вдруг ты заговорил по-другому. Будто выгорело в тебе все!
- Да нет, не выгорело. Просто мне кажется… ну, я сомневаюсь. Ты же сам, Гиви, говорил, что я кузнец, а не летчик.
- Ну, говорил. И сейчас скажу, если плохо будешь летать. А впрочем, не хочу я с тобой разговаривать, - Кобадзе отвернулся, но все же продолжал говорить: - Слабак ты. Выходит, встретился с трудностями и раскис. Ты что же - думал, в жизни будут одни пироги да пышки? Ах, черт возьми! Неужели тебя не задевает, что все молодые летчики уже вылетели в закрытой кабине? Скоро начнут полеты в облаках. Тебе нужно догонять. Или ты болен? - Озорно сверкнув глазами, капитан усмехнулся. Так он делал, когда ждал возражения или хотел, чтобы ему возразили. - Можно, конечно, и повременить, только догонишь ли тогда?
Из березовой поросли выпорхнула стайка рябчиков. Тесно прижавшись друг к другу, птицы взвились в светло-сиреневое небо, очертили ломаную дугу и сейчас же камнем упали на отбежавшую от своих сестер березку.
"Хорошо здесь! - впервые подумал. - Вольготно, как дома".
- Ты мне как-то письмо дружка показывал, - продолжал Кобадзе, - того, который взводом командует. Не верю я! Не пойдут солдаты в огонь и в воду за тем, кто их гавриками считает. Но я хочу другое сказать. Ты командуешь младшими командирами, грамотными специалистами. Они имеют дело едва ли не с самой сложной техникой и знают ее основательно. Каждому из них можно доверить целое отделение. Вот теперь и прикинь - отстал ты от дружка или рукой ему машешь?
Я уже решился сказать капитану, что готов с завтрашнего же дня приступить к полетам, но Кобадзе поднял руку:
- Сматывай удочки и иди получай в оперативном отделе топографические карты. Я их отложил - писарь знает. А вон там, в березнячке, приклеена немая карта нового района полетов. Пока она не заговорит твоими прекрасными устами, о полетах и не мечтай. Определенно.
- Разрешите завтра сдать зачеты по чтению немой карты? - спросил я, приложив руку к козырьку.
Кобадзе усмехнулся. Как я любил его дружески-насмешливую улыбку!
- Нельзя, товарищ Простин, бросаться из одной крайности в другую. А впрочем, такой разговор мне больше нравится.
Не знаю, сумел бы я осилить немую карту, если б не подполковник Семенихин.
- Поддается? - спросил он, подойдя.
- С трудом, товарищ подполковник. Очень уж мало на ней характерных ориентиров. Вся надежда на железную дорогу, если заблудишься.
- Надежда верная, - сказал он. - А ну-ка, восстановите по памяти карту.
Я провел на листе бумаги несколько ломаных линий, нарисовал зеленое облако, что должно было обозначать лесной массив… и ничего больше припомнить я не мог.
Подполковник улыбнулся.
- Срисуйте карту несколько раз, и она запомнится. А на сон грядущий и ото сна восстав проверьте себя. Привлеките к этому своего воздушного стрелка. В районе полетов он сейчас разбирается не хуже летчика. - Семенихин посмотрел на меня одобрительно: - Это вы, лейтенант, догадались обучить воздушного стрелка штурманскому делу?
- Но ведь это же нужно.
- Он тут летал с одним младшим лейтенантом в пилотажную зону. И то ли летчик закрутился, то ли машину ветром отнесло, оказались они не под тем местом, где начали пилотаж. Летчик стал метаться, пошел куда-то в сторону от аэродрома. А горючее кончалось. Может, на вынужденную бы сел, на колхозное поле, если бы не стрелок. Подсказал, куда лететь.
Я чувствовал себя на седьмом небе. Хотелось тотчас же разыскать Лермана и поблагодарить его. А подполковник продолжал:
- Я распорядился, чтобы всем стрелкам выдали топографические карты, хватит им быть воздушными пассажирами. А то, как война кончилась, наступила для стрелков легкая жизнь: ни забот, ни ответственности. Пусть-ка совершенствуются!
Как только подполковник ушел, я снова принялся за дело и вскоре изрисовал всю бумагу, какая у меня была.
Лермана я не пригласил: постеснялся, все-таки не гоже быть учеником перед ним. Вдруг опростоволосился бы.
Когда я был допущен к полетам, меня навестил Одинцов.
- Ну-ка, вылезайте из кабины, - сказал он, покачав элерон.
Я опустил штурвал и выключил аккумулятор.
- Что-нибудь случилось? Инженер забрался на плоскость.
- Случилось то, что вы нарушили правила тренажа. Вы представляли себя в полете?
- Да, уже подлетал к полигону, - ответил я, не понимая, в чем заключается нарушение.
- Иначе говоря, вы находились над территорией противника?
Я улыбнулся.
- Да, как будто бы…
- А вы не смейтесь, - инженер недовольно посмотрел на меня. - Сейчас вражеские зенитки отбили вам хвост и все рули. Ваши действия? Отвечайте быстрее. Самолет падает!
- Прыгаю с парашютом.
- Прыгайте! Фонарь у вас уже открыт.
Я выскочил на плоскость и спрыгнул на землю.
- Дергайте парашютное кольцо! - крикнул Одинцов. Все стало ясным. Парашют мой лежал под плоскостью незаряженным, там же - шлемофон и очки.
- Вот видите, - инженер посмотрел на меня осуждающе. - Так тренажи не проводят. Надо забыть про условности.
- Майор Сливко этого не требовал, - начал оправдываться я.
- Тем хуже и для вас, и для майора. Сделайте предполетный осмотр.
"Хочет проверить меня. Педант несчастный!" - подумал я с неприязнью. Но сейчас же устыдился. Нет, Одинцов не педант. Ведь если бы не он, не видать мне неба до тех пор, пока не отремонтируют мою машину. А он пошел к полковнику (я узнал это от Кобадзе) и попросил, чтобы мне разрешили тренироваться на самолете Николая Лобанова, хотя инструкцией это запрещалось.
- На войне всякое может быть, - сказал он командиру полка, - летчик должен хорошо летать на любой машине.
Я помнил, как Кобадзе пришлось однажды ночью в пургу на чужом самолете разыскивать затерявшуюся группу. Не только на войне может всякое случиться. Почему же Одинцов должен верить мне, летчику, который не умеет контролировать механика и моториста? Разве я не могу снова что-нибудь не досмотреть?
"Не могу! - ответил я себе. - Он сейчас в этом убедится".
Я осматривал самолет, как учили в аэроклубе и училище: проверял тяги, тросы, качалки, крепления рулей, заглядывал в каждый лючок на моторе, ощупывал каждый узел. Я залезал в гондолы шасси, забирался под стабилизатор, и Одинцов следовал за мною, как тень.
- Пожалуй, вы не сделаете больше ошибки, - сказал он на прощанье. - А парашют надевайте, когда тренируетесь. И не смотрите так хмуро. У вас был перерыв в полетах, и я обязан вас проверить.
Во время облета района на "спарке" Кобадзе то и дело спрашивал:
- Что видишь под правым крылом? А под левым? Сколько километров до Черного болота?
Убедившись, что я знаю запасные аэродромы и площадки, капитан велел идти на посадку. А через два дня мы снова поднялись в воздух. Но теперь кабина была закрыта плотной белой материей. Я не видел ничего, кроме приборов. Приборы были моими глазами и ушами. И я должен был верить этим металлическим существам, больше чем себе! Это очень трудно. Мне казалось, я врежусь куда-нибудь так, что и костей не соберешь.
На аэродром я вышел по радиокомпасу, но если б капитан спросил, над какими ориентирами мы пролетаем, я не сказал бы. А ведь полеты в сложных метеорологических условиях, когда можно ориентироваться только по приборам, ценны тем, что позволяют подойти к объекту незаметно для врага и, пробив облака, внезапно поразить цель.
- Напряженно ведешь себя в воздухе, - сказал капитан, когда мы сделали три полета. - Трусишь что ли?
Нет, "трусишь" это не совсем то слово. Если зрячему человеку завяжут глаза и поведут под руки, он не до конца будет верить поводырям. Примерно то же чувствовал и а в первом слепом полете, хотя за спиной сидел капитан Кобадзе, который в любую минуту мог поправить меня или взять управление самолетом в свои руки.
Я крепче обычного сжимал в руке штурвал, слишком резко действовал сектором газа. Самолет то и дело рыскал, шел с переменной скоростью.
- Ладно, свет Алеша, не горюй, не грусти, - сказал мне Кобадзе уже на земле. - Сделаем еще парочку полетов в закрытой кабине. Сумеешь в любую минуту определить местонахождение, тогда и будем считать, что задание усвоил.
И вот мы снова в воздухе. Под плоскостью совхоз. Над ним надо "входить в облака", так как дальше, по условиям, "вражеская территория". Я замечаю время, закрываю полотняные шторки кабины. Самолет лезет вверх. Я не спускал глаз с высотомера. Вот стрелка коснулась деления с заданной цифрой. Перехожу в горизонтальный полет. Теперь путеводителем - магнитный компас. Стараюсь выдержать расчетный режим полета.
А что, если я не выйду в заданный пункт? Прощай тогда полеты в сложных метеоусловиях! Буду плестись в хвосте у товарищей… Я начинаю лихорадочно соображать, где мы находимся; кажется, что лететь в облаках легче, чем сейчас, когда не видишь даже плоскостей машины.
- Определи местонахождение, - слышится в микрофоне голос Кобадзе.
"Где мы, где мы?" - стучит сердце. Бессмысленно смотрю на часы. Потом взгляд скользит по приборам. Чуть повыше сектора газа на белом полотне - шовчик. От воздушной струи, задуваемой в приоткрытую форточку, расползлись нитки.
Я пригибаюсь к щелочке. Всего на одну секунду. Но если тебе известны характерные ориентиры, секунды достаточно, чтобы узнать, где летишь. Оказывается, мы идем точно по курсу!
Я выскочил к аэродрому и через пять минут открыл шторки кабины.
Когда мы приземлились, Кобадзе велел мне проанализировать полет. Я промолчал о злополучной щелке.
- Повезло тебе, свет Алеша. Определенно. С другими пришлось дольше возиться. А одного и вовсе отстранил.
- Почему?
- Почему тебе повезло?
- Нет, почему отстранил.
- За недобросовестность. Понимаешь, набрался нахальства и неплотно закрыл шторки.
Капитан смотрел на меня прищуренными глазами и хитро-хитро улыбался.
- Кого хотел провести, - капитан погрозил пальцем. Было похоже, что он мне грозил. Лицо мое залила краска стыда. Я уже хотел признаться во всем, но Кобадзе вдруг отвернулся и заговорил о другом.
- Завтра будет ветер, нагонит облаков. - Он улыбнулся. - Недавно было так: горизонт чист, значит, можно лететь, а теперь, смотри-ка, все наоборот. Обложило небо тучами, дождь или снег идет - будут полеты. Да ведь что ж, хорошая погода для прогулок, а не для боевых операций. Определенно.
Он ушел, размахивая планшетом.
Кажется, он все заметил. Неужели простил? Это на него не похоже.
Стволы берез ослепительно белели в солнечном свете. Кое-где березы отбегали к горизонту, стволы их сливались с небом, и казалось, что зеленые ветки висят в воздухе. Светло-сизый мох на елях выглядел снегом. И было странно видеть среди богатой зелени эти убранные "снегом" ели.
Кобадзе был прав: действительно поднялся ветер и небо затянуло облаками. Но лететь нам не пришлось: вернувшийся с разведки летчик сообщил, что облака в районе полетов плывут над самой землей - прижимают к ней самолет, и видимость очень ограниченная.
- Плоскостей своих не видно, - говорил разведчик командиру полка. - Летишь, будто ватой обложен. Да и ветерок этак баллов на десять.
- Заруливайте самолеты на стоянку! - приказал Молотков летчикам. Командир считал, что от простого надо переходить к менее простому, от менее простого к менее сложному, а затем уж к сложному.
Лерман выбрался из задней кабины и, громыхая о борт пряжками ремней, вытянул за собой парашют. Его окликнул Одинцов. Они отошли в сторону и стали вполголоса совещаться.
- Все будет сделано, товарищ майор, - услышал я. Лерман старательно щелкнул каблуками.
- Предстоит серьезное дело, - внушительно сказал он, когда мы, взвалив парашюты на плечи, отправились на командный пункт. - Инженер просит, чтобы комсомольская организация помогла проконтролировать работу авиационных механиков, ведь скоро начнутся учения. Надо провести рейд.
На следующий день члены рейдовой бригады - двадцать человек, - разделившись на группы, разошлись по стоянкам. Я вошел в группу Герасимова, который вызвался помочь комсомольцам.
- Вот что, братцы-товарищи, - сказал Герасимов, остановившись у самолета, который был временно закреплен за мной. - На машине вроде бы промывали масло- и бензотрубопроводы. Сейчас уточним. - Он похлопал по ноге, торчащей из фюзеляжного люка, и оттуда выбрался долговязый сержант.
- Принеси-ка формуляры, - распорядился Герасимов.
Несколько минут он тщательно просматривал их, высчитывал, сколько часов осталось работать мотору до регламента.
- Так вот, братцы, - обратился он к нам, - надо в первую очередь проверить места соединений трубопроводов. Один человек осматривает верх мотора, другой - низ, двое - с боков. Я проверю контровку самолетных тяг и тросов.
Самолет облепили со всех сторон. Глухо загремели по трапу сапоги, захлопали бронелюки.
- Вот здесь, на маслосистеме, петрофлекс нужно бы заменить, - слышалось сверху.
Герасимов поднимался по стремянке и заглядывал, сгибаясь крючком, в развал блоков.
- Хомуты водосистемы надо подтянуть! - доносилось снизу.
И механик устремлялся вниз.
Дефектов на моем самолете нашли немного, меньше, чем на других. Но я сказал механику:
- Плохо мы за машиной смотрим. Придет из отпуска твой командир, не похвалит.
- Похвалит, - возразил тот с простодушной улыбкой. - Скажет, что вам можно доверить машину, вот увидите.
- Ой, ли.
- Конечно. Никто еще так не муштровал меня, как вы.
- Что поделаешь, кто ожегся на молоке, дует на воду.
Мы рассмеялись.
В последнюю очередь проверяли машину Сливко. Когда шли к стоянке его самолета, кто-то сказал:
- Ну, у Шплинта все зашплинтовано. Напрасно время потеряем да без ужина останемся. Сегодня - галушки.
- Не останемся, - успокоил Герасимов. - А проверить Абдурахмандинова не вредно. У него и поучиться есть чему.
Механики засмеялись:
- Кукиш свой он и то не покажет. Побоится, скопируем.
Абдурахмандинов встретил нас с удивлением на лице, притворился, будто ничего не знает о рейдовой бригаде, но мы-то поняли, что он готовился к встрече: площадка была присыпана свежим песком, самолет, недавно протертый смесью бензина с маслом, блестел, как зеркало. На моторе, кабине, колесах, на пушках и пулеметах были чехлы с яркими красными флажками. Флажки постоянно напоминали Абдурахмандинову о том, что чехлы не сняты и выпускать машину в полет нельзя. Я знал: флажки сделали ему в какой-то швейной мастерской, и он очень гордится своим знакомством с этой сугубо гражданской организацией.
Уже через пять минут мы смущенно переглядывались, чувствуя себя здесь совершенно лишними: на самолете был полный порядок.
- Что ж, братцы-товарищи, так и запишем, - сказал Герасимов, доставая засаленный блокнот. - Запишем в назиданье другим.
- И будем есть холодные галушки, - проговорил кто-то нарочито обиженно.
Всем сделалось весело.
- Да, послушай-ка, Мустафа, - обратился Герасимов к Шплинту, - что это у тебя за хомутики на трубопроводах?
- А что? - насторожился механик.
- Так просто. Хорошие хомутики.
- Сам сделал!
Герасимов удовлетворенно хмыкнул, а уходя, сказал, хмуря косматые брови:
- Насчет хомутиков напиши заявление председателю комиссии по изобретательству. Или порядка не знаешь? Дело стоит поощрения.
Ужин уже кончался, когда я пришел в столовую. Вкусно пахло жареной рыбой. Летчики встретили меня веселыми возгласами:
- Давай со свежими силенками!
Заядлые рыболовы Шатунов и Лобанов угощали рыбой товарищей. Я не заставил себя упрашивать.
- Вот рубает, так рубает! Смотри, центровка в полете нарушится! - подшучивали летчики.
Кобадзе весело смеялся. И вдруг сказал:
- Там у палатки Брякин тебя ждет. С вечерним поездом прикатил.
Я вскочил. "Неужели что-нибудь с самолетом?" Побежал к белевшей в сумраке палатке. Брякин в непомерно раздутых галифе, щелкнув каблуками, доложил торжественно:
- Товарищ лейтенант, самолет и мотор полностью восстановлены. Машина к боевым действиям готова.
- Хорошо, - сказал я как можно спокойнее. А хотелось броситься ему на шею. - Молодец, не подвел! - Ну, рассказывай все подробно.