Люся показала на ноги - она была в туфлях на высоком каблуке - и отрицательно покачала головой. А я уже приготовился бежать за ней, представлял ее распушившиеся на ветру волосы, смуглые упругие ноги, слышал ее прерывистое дыхание.
- Я понесу вас на руках, - неожиданно для себя сказал я, взяв Люсю за худенькие девчоночьи плечи. Ее волосы коснулись моей щеки, я почувствовал запах их. Не хотелось никуда отпускать Люсю.
Напрасно мы искали девушек. Их нигде не было. Меня это не удивляло: еще дорогой я приметил в глазах у Майи лукавые огоньки.
- Ну, я ей задам, - смущенно твердила Людмила. - Она обманула - мы и не собирались кататься. Ну, я ей задам.
- Все хорошо, - отвечал я. - Покатаемся одни, правда?
Греб я сносно, хотя и не единожды обрызгал Людмилу.
Солнце коснулось воды и будто подожгло ее. У горизонта она стала ярко-розовой, ближе к нам малиновой, у самой лодки фиолетовой.
- Как жалко, - сказала Люся. - Оно сейчас утонет.
Будто разделяя ее печаль, жалобно крякнула утка-нырок. Небольшая, с длинной красивой шеей, она летела низко над водой. Вот "выпустила" лапки и, как самолет, стала "приземляться". Едва лапки погрузились в воду, птица прижала крылья и закачалась на волнах, словно кораблик из далекого прошлого. Мы подплыли к ней. Она испуганно вскинула голову, нырнула, махнув на прощанье хвостом и больше не показывалась, видимо, выплыла в камышах.
Вдалеке запели. Тихо, протяжно:
С той поры, как мы увиделись с тобой,
В сердце радость и надежду я ношу…
Я слышал раньше эту песню, но сейчас она звучала совсем по-иному. Люся тихонько подхватила припев. Поскрипывали в уключинах весла, с них спадали розовые прозрачные капли.
- Вот и утонуло солнце, - задумчиво сказала Люся. - Ночь скоро.
- А потом снова день, - ответил я.
Люся промолчала. Она вообще держалась в этот вечер настороженно, все думала о чем-то.
Багряные полосы протянулись по небу. Берег усыпали огоньки.
- Пора возвращаться, - сказала Люся.
- Нет, рано еще. - Разве можно так вот, ничего не высказав, расстаться с ней!
Она зябко передернула худенькими плечами и повела кверху молнию на свитере.
- Вам холодно?
Стараясь не качать лодку, я подошел к Люсе. Теперь мы сидели рядом, накрытые одной курткой. Мне казалось, мы плывем по морю. Было страшно и весело. И думалось, что мы знакомы годы и будем знакомы очень долго, будем близки.
Невдалеке, бросая на реку желтые пятна света, прошел сторожевой катерок. Задрожали в воде звезды. Лодка приподнялась, словно повисла в воздухе, потом плавно опустилась.
- Держитесь, - сказал я, бережно взяв Люсю за плечи. Она посмотрела на меня и как-то вдруг сжалась. Я не шевелился. Давно уже разбилась о берег последняя волна. Давно в холодной глубине не дрожали звезды, и лодка скользила, как и прежде, тихо-тихо.
- Я страшная трусиха, - Люся отстранилась и поправила волосы. - Видно, не придется лететь с вами в космос.
Я вспомнил, как однажды рассказал ей о своей мечте.
- Неужели вас до сих пор забавляет смеяться над этим?
- Не обижайтесь, Леша. Тогда вы говорили много интересного. А я посчитала вас за наивного человека. Но теперь понимаю. Слишком смелые мечты всегда кажутся чуть-чуть наивными. Это он помог мне…
Сердце у меня замерло.
- Он смеялся над вашим желанием, - продолжала Людмила. - И в этом я виновата. Он сказал, что на Луну пусть летят болваны. Мой папа, помню, не вынес и ушел из дому. Чтобы загладить вину, Роман купил тесу и бревен для пристройки. Он хотел, чтобы мы жили отдельно от родителей.
- Не надо, - сказал я, - это прошло.
- Нет. Это не прошло и не пройдет. Никогда.
Я вздрогнул. Что она хотела этим сказать? Почему так обреченно прозвучали ее слова?
- Вы… вы любите его? Поэтому и приезжали в лагеря?
Люся медленно покачала головой.
- Мне не хотелось, чтобы у него остался мой альбом с фотокарточками.
Я не верил ей. И она это почувствовала:
- Конечно, я могла бы взять его и позже, но там лежали квитанции на подписные издания… Впрочем, и без них я могла обойтись, - Люся низко наклонила голову.
И я понял: она приезжала, чтобы встретиться со мной.
- Людмила, - проговорил я, не слыша своего голоса. - Давайте найдем с вами одну звезду. Нам не будет на ней тесно, вот увидите.
Люся не смеялась, как раньше. Она молчала, нагнув голову. Лицо ее в свете луны казалось совсем белым.
Я взял Люсю за руки и поцеловал ее губы, такие горячие в этот холодный осенний вечер. Люся сидела тихая и равнодушная.
- Ты хорошая, ты славная… - я назвал Люсю на "ты" и почувствовал, что иначе не могу ее называть.
Людмила отстранилась.
- Не надо, прошу вас, - она осторожно дотронулась до моей руки и улыбнулась тихо, одними глазами. - Не надо.
- Хорошо, не буду.
Я сдержал слово и не говорил больше о том, что касалось только нас двоих, о моей любви.
XXII
Наступила тихая мокрая осень. По утрам землю застилал туман. В ста метрах самолеты выглядели едва различимыми серыми пятнами. Если бы не узенький серпик луны, казалось бы, что небо глухо закрыто тучами. Потом, будто изображение на фотопленке, появлялось солнце. Из мутного светлого пятна оно становилось неярким золотистым кругом. На него можно было смотреть спокойно, как на матовый шар уличного фонаря.
Постепенно туман голубел, светлел, но был по-прежнему густ и вязок. Он наплывал на солнце волнами, то заслоняя его, то приоткрывая. В сумрачном воздухе носились мириады пылинок воды. Они скапливались на кромках плоскостей, крышах и окнах КП. Ветерок сбивал на землю тяжелые мутноватые капли, и пожелтевшая трава вздрагивала.
К полудню туман поднимался и тяжело повисал над аэродромом, закрыв пилотажные зоны. Летчики, по традиции, ругали метеослужбу, называли синоптиков "ветродуями" и "презренными кудесниками".
Все чаще летчики и техники занимались в классах. Повторяли теорию, а вечерами, когда тучи уже не в силах были удерживать в себе собранную влагу и начинали сеять на землю мелкий нудный дождь, сидели дома или в Клубе офицеров.
Кобадзе задумал к годовщине Октября какой-то грандиозный концерт. И участники самодеятельности все свободное время проводили в армейском клубе.
Однажды в разгар репетиции появился Брякин. Веснушчатое, с выгоревшими за лето бровями лицо его было очень серьезно, а рыжие глаза хитро блестели.
Он прошел на носках ко мне и нагнулся, чтобы что-то сказать.
- Обожди чуть-чуть, - зашипел Лерман.
Брякин кивнул головой и присел, уставившись на сцену. За роялем на кончике стула сидела Нонна Павловна. Ее тонкие, красивые пальцы быстро бегали по клавишам, голова была откинута. Она исполняла пьесу из "Времен года" Чайковского.
На этот раз Нонна Павловна сама пришла в нашу самодеятельность.
- Хочется, чтобы вы приняли меня в свой коллектив. Она сказала одно, а хотела сказать другое.
"Да, я была виновата, - говорили ее глубокие, как бочаги, глаза, - но ведь и вы не остановили меня. И забудем о прошлом. А избегать меня не надо".
Кобадзе растерялся.
- Конечно, конечно. Мы очень рады, - пробормотал он и предложил Нонне Павловне (прямо с места в карьер!) пройти к роялю, за которым уже сидел Лерман.
Старший сержант быстро встал - его самолюбие артиста было уязвлено, однако по мере того, как новоявленная пианистка проигрывала пьесу, мелкие чувства покидали его музыкальную душу, и под конец Лерман весь подался вперед, вцепившись пальцами в спинку стоявшего впереди кресла.
В зале еще не успел растаять последний звук рояля, как все захлопали, а Лерман, Кобадзе и еще несколько человек подбежали к Нонне Павловне, окружили ее, принялись что-то горячо ей говорить.
Я посмотрел на Брякина.
- Ну, что у тебя?
- Вас и сержанта Мокрушина командир полка требует, - сообщил тот. - Моментально.
Мокрушин распоряжался за кулисами. Это он сконструировал машину времени, на которой герои пьесы "Баня" перелетают в коммунистический век.
- Не знаешь, зачем? - настороженно спросил он у Брякина.
Брякин усмехнулся, потом сделал серьезную мину и отрицательно покачал головой.
В кабинете, кроме Молоткова, были комсорг полка и пионервожатая из подшефной школы.
Майя с тревогой посмотрела на меня и отвела глаза в сторону. "Она что-то знает о Людмиле, - подумал я. - Но что?"
- Садитесь. - Командир приветливо глядел на меня и Мокрушина. Сержант в волнении кусал губы. Но мне теперь было не до него. Я хотел перехватить Майин взгляд, а она, будто нарочно, все смотрела в сторону.
- Вот, товарищ Мокрушин, - сказал полковник. - Комсомолия рекомендует вас на серьезную работу.
Мокрушин пригнулся, словно на него взвалили тяжесть.
- И мы решили сделать вас, товарищ сержант, руководителем авиамодельного кружка, который создается при школе. Доверяем судьбу ребятишек. А что же - нужно привить им любовь к авиации. Они - наша смена!
Мокрушин встал, приложил руку к взъерошенному чубику, но тотчас же отдернул ее и покраснел.
- Нам бы хотелось узнать, - полковник в упор посмотрел на Мокрушина, взгляд его был теперь строгим, твердым, - узнать ваше мнение.
- Я… спасибо за доверие… Постараюсь, - голос у Мокрушина прерывался. - Но как же, ведь я…
- Безо всяких "как же", - полковник приложил палец к губам. - Приступайте к делу. Потребуется помощь - обращайтесь прямо к замполиту. Да, чуть не забыл: когда обо всем договоритесь со школой, зайдите к инженеру Одинцову.
Он пожал Мокрушину руку, а мне велел остаться. Мокрушин быстро направился к высокому шкафу и стал дергать за скобу.
- В чем дело, сержант? - спросил командир.
- Не знаю, товарищ полковник. - Мокрушин снова потянул на себя дверь, она отворилась. Увидев висевшую на гвозде шинель с золотыми пуговицами и серую каракулевую папаху, Мокрушин смешался и быстро захлопнул шкаф.
- Простите, думал выход, - пробормотал он, отступая к двери.
Майя секунду помедлила на пороге и опять посмотрела на меня. Что-то случилось, - теперь уже это было ясно. Что же, что?
Полковник снял телефонную трубку и, давясь от смеха, стал набирать номер.
- Попрошу Одинцова. Аркадий Яковлевич, здесь Простои, заходите… - И обратился ко мне: - Смотрите, Мокрушин-то - явился на днях, дайте, говорит, мне дело.
"Мокрушин должен сам к нам прийти", - вспомнил я слова замполита.
- Хорошо! - полковник рассек ладонью воздух. - У него теперь есть опыт - не сорвется. Инженер рассказывал мне о его кране запуска. Любопытное изобретение. И, по-моему, стоящее.
Пришел Одинцов.
- Говорите, инженер, - кивнул ему полковник.
- Собственно, что говорить, - Одинцов сел, приглаживая на висках редкие волосы. - Когда я был в госпитале, вы, лейтенант, просили доверить вам испытание прибора. Я не забыл наш разговор. И теперь ходатайствую об этом перед командиром, вот - ручаюсь за вас, А может быть, и зря?
- Я не подведу вас! - вырвалось у меня. Инженер-майор встал.
- Ну, тогда пойдемте ко мне, лейтенант, познакомлю со схемой работы прибора.
В коридоре я надеялся увидеть Майю. Но дневальный сказал, что она уже ушла. Тревога моя не уменьшалась.
Когда Одинцов объяснял мне, как пользоваться прибором в полете, пришел Мокрушин. Инженер велел ему подождать немного, а закончив разговор со мной, спросил, готов ли его кран запуска к испытанию.
- Так точно, товарищ инженер-майор.
- Значит, в один день будем испытывать, - улыбнулся Одинцов. - Как вы смотрите, Простин, на то, чтобы и кран испытать на вашей машине? Заодно, как говорится.
- Согласен, конечно!
- А вы, Мокрушин?
- Я как раз и хотел вас просить об этом. - Мокрушин встал. - Разрешите, сбегаю за чертежами, покажу товарищу лейтенанту, как теперь действует кран запуска.
Мы просидели в кабинете Одинцова до самого отбоя.
Испытания крана запуска и прибора прошли блестяще. В окружной армейской газете "За Родину!" была опубликована статья под заголовком "Авиация получила прекрасный подарок".
"Испытание крана запуска и прибора-счетчика, - говорилось в статье, - было также испытанием творческих сил воинов-рационализаторов энской авиачасти, их дружбы и взаимопомощи. Ведь только благодаря общим усилиям технического кружка, возглавляемого инженером Одинцовым, могли родиться такие замечательные изобретения".
Под статьей стояла подпись "С. Лерман". Наконец-то осуществилась его давнишняя мечта - рассказать всем о рационализаторах своего полка.
XXIII
О том, что полк получит новые самолеты, поговаривали давно. Мы готовились по первому сигналу пересесть на новые машины. Но что это были за машины, толком никто не знал. Говорили, будто они еще испытываются на заводах.
И вдруг - указание: откомандировать в Энск для стажировки на новых самолетах по звену от эскадрильи.
Кобадзе шепнул мне:
- Будут посылать лучших. Готовься к проверке! Приедет сам командующий.
Предполетную подготовку проводил командир полка.
- Вы, воспитанники нашей боевой семьи, - говорил полковник, - обязаны поддержать традиции Сталинградского полка.
Я был уверен в своих силах. Но откуда же такая уверенность? С каких пор? Наверное, это дали мне тренировки, полеты, наверное, я вырос за последнее время.
- Кому, соколы, что непонятно? - спросил полковник. Неожиданно частокол рук вырос над головами. Нетерпеливый Николай Лобанов даже привстал:
- Верно, что новые машины лучше наших?
- Какие там двигатели?
- Какой потолок?
- Сколько двигателей?
Полковник улыбался и отрицательно качал головой.
- Мне, соколы, известно столько же, сколько и вам.
После предполетной подготовки летчики должны были испытываться в барокамере. Установленная посреди комнаты, барокамера была похожа на огромный холодильник или фургон. Врач Верочка Стрункина сидела за столиком и отмечала что-то в медицинских книжках, стопкой лежащих с краю.
Кобадзе лихо щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку.
- Товарищ доктор, разрешите проверить стойкость организма к пониженному проценту кислорода и давлению!
Верочка посмотрела, на него и улыбнулась. Она очень изменилась за последнее время: похудела и как-то поблекла. Видно, разрыв со Сливко дался ей нелегко.
Врач осмотрела нас, потом мы с ней вместе вошли в барокамеру. Там стоял стол, на нем приборная доска.
- Садитесь и надевайте кислородные маски, - скомандовала Стрункина.
- Но мы же еще не поднимались, - сказал я. Верочке очень хочется побыть на высоте своего положения, и она экзаменаторским тоном спрашивает:
- Скажите, Простин, когда летчики надевает маски, отправляясь на высоту?
- На земле, - отвечает за меня Кобадзе. - Я уже надел. Азот надо "вымыть" кислородом до того, как достигнешь стратосферы.
- Да, да, это мне хорошо известно, - говорю я поспешно. - Давайте поскорее начинать. Мне так нравится, доктор, в вашей барокамере. Чистенько, уютно, так бы и остался жить. - Я надеваю шлемофон и маску.
Кобадзе беззвучно смеется, отвернувшись к стене.
- В случае чего немедленно докладывайте мне. Переговорное устройство включено, - говорит Стрункина. - Итак, вы поднимаетесь сегодня на десять тысяч метров. Желаю успеха!
Она выходит и завинчивает тяжелую железную дверь.
Мы отрезаны теперь от мира толстыми стенами барокамеры. Сидим перед пультом с приборами: высотомером, указателями скорости и подъема, часами.
Стрункина смотрит на нас через вмурованный в камеру иллюминатор. Кобадзе уже уткнулся в газету, которую захватил с собой, чтобы скоротать время, а я все-таки немного волнуюсь, как-то поведет себя мой организм?
Стрункина надевает шлемофон и включает тумблер с надписью "Подъем".
Загорелась красная лампочка. Механик барокамеры начал вращать огромные вентили, напоминающие автомобильные рули. Скорость подъема - 7–8 метров в секунду. Когда стрелка высотомера достигла цифры 7, врач объявила:
- Внимание, на высоте в семь тысяч метров будем находиться тридцать минут. Сосчитайте пульс.
Загорелась белая лампочка.
Мы выполнили команду врача, записали данные на листке бумаги. Врач наблюдает за нами.
- Теперь решите задачу, - говорит она, - перемножьте числа пятьсот пятьдесят пять и сто девяносто семь.
Мы умножаем числа и ответы показываем ей через стекло.
- Лейтенант Простин, еще раз проверьте свое решение, не волнуйтесь, - говорит врач.
Я снова принимаюсь за вычисление. Врач объявляет:
- Еще раз сосчитайте пульс, и будем подниматься выше.
И вот уже стрелка высотомера ползет к цифре 10.
- Знаешь, цифра сто девяносто семь - это рабочий телефон Людмилы, - говорю я.
Кобадзе с прищуром смотрит на меня.
- У вас наладились с ней отношения?
Я пожимаю плечами, не зная, что ответить другу. После прогулки на лодке мы встречались дважды. В первый раз под окнами ее дома.
Шел дождь, мелкий, нудный, холодный. Ветер раскачивал ветки деревьев, норовил сдуть фуражку.
- Не надо, Леша, не приходите больше, - сказала она тихо, придерживая рукой наброшенную на голову косынку.
- Совсем?!
Людмила смотрела на меня так, как смотрят на близких людей, с которыми предстоит расстаться навсегда.
- Совсем, - прошептала она и опустила голову. Я схватил ее за плечи.
- Это невозможно, Людмила! - почти крикнул я и осекся, поняв смысл ее слов. Ее отношения со Сливко, видно, зашли далеко. И она не может себе этого простить, кажется себе грязной, недостойной любви.
Я стоял и не мог снова взять Люсю за плечи, обнять, успокоить.
Она ушла. На сердце было так тоскливо, будто я только что похоронил самого родного человека.
Второй раз мы встретились с ней случайно, на улице. Она спешила к больному.
В эти дни я понял, что она по-прежнему дорога мне, что нам надо быть вместе. Неправда, между нами никогда не будет стоять третий, его уже нет.
- Люся, выслушай меня. Это очень важно…
- Не надо, я вас просила, - взмолилась она.
- Нет, это необходимо. Ты слышишь? Нам надо быть вместе! Я не напомню о прошлом. Я люблю тебя и буду любить! Всю жизнь!
Но Людмила не отвечала и все убыстряла шаг. Остановившись у крыльца старого двухэтажного дома, она подала мне руку:
- Прощайте. Я все напишу вам.
С тех пор прошло больше недели. Письма от Люси все не было.
- Вот хочу заставить себя не думать о ней, а не могу, - говорю я капитану Кобадзе.
За толстым стеклом барокамеры грустно улыбается Верочка Стрункина. Она слышала мои слова.
Но вдруг улыбка пропала, дуги бровей удивленно взлетели кверху, потом поползли вниз, и Верочка нахмурилась. Я увидел, что стрелка высотомера давненько перевалила за цифру 10. Стрункина бросилась к тумблеру - загорелась белая лампочка. Механик застопорил отсос воздуха из барокамеры.
Потом мы медленно "спускаемся".
Стрункина отодвигает двери, и мы выходим. Волосы у меня и у Кобадзе примяты, на лбу красные полосы от шлемофонов.