Через пять минут я увидел горные отроги. На память пришли лермонтовские стихи:
…в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом.
Хребты выглядели сурово и, казалось, жили таинственной, неведомой людям жизнью.
Мы, как по уговору, потянули ручки управления - самолеты, повинуясь рулям, полезли вверх. Стало прохладнее, упругий воздух заполоскал концом шелкового подшлемника. Я закрыл форточки и посмотрел на высотомер. Стрелка стояла на цифре 1400. На этой высоте мы летели минут десять - пятнадцать, отыскивая коммуникации "противника".
Сверху казалось, что когда-то, давным-давно, землю здесь перепахали гигантским плугом, а пробороновать забыли, такой она и окаменела.
"Синих" мы не заметили.
Долетев до контрольного пункта, развернулись на сто восемьдесят градусов и немного прижали машины к земле. Стрелка высотомера опустилась до цифры 900. Дальнейшее снижение над горами не допускалось.
Были видны черные расщелины, серебристые нитки ручьев, дорога с белыми булыжниками по обочинам. "Где-то здесь", - подумал я и открыл форточку. В лицо пахнуло холодной сыростью.
Туман под крылом медленно плыл в сторону и был похож на белое покрывало. Местами оно было плотно, местами разорвано.
"Неужели вернусь с пустой пленкой? А ведь это первое серьезное задание!"
Между тем Сливко назвал позывные радиостанции, сообщил высоту и квадрат местонахождения самолета.
"Сейчас будет передавать на КП разведданные. А что же я?"
Только теперь я заметил, что Сливко летит значительно ниже, вдоль широкой зеленой долины. Самолет его цеплялся за обрывки тумана, сползавшего в седловину. Неужели меня подводит высотомер? Я отдал от себя ручку управления - самолет скользнул вниз.
Туман теперь нависал надо мной ярко-белой, насыщенной солнечными лучами массой, подступал с боков. Я спустил на глаза очки-светофильтры - туман словно сжался, приобрел форму облаков. Подо мною развернулась картина, сходная с той, что я нарисовал ночью на штабной карте.
Лерман включил фотоаппарат. А майор уже передавал по радио:
- К северу от реки Быстрой - скопление артиллерии. На реке у изгиба возведен мост, охраняется двумя зенитными батареями. По дороге через перевал движется колонна танков. В юго-западном направлении… - Сливко не договорил: самолет его стал юзом проваливаться вниз.
"Попал в нисходящий поток", - понял я. Скорее инстинкт, чем обдуманное решение, заставил меня повернуть самолет вправо, в сторону нагретого солнцем склона. Мощный поток подхватил самолет, как подхватывает щепу морская волна, и швырнул кверху.
Самолет командира продолжал проваливаться. Сливко тоже развернул машину, но в другую сторону. И в этом была его ошибка: место, над которым он оказался, лежало в глубокой тени, воздух там был пропитан ночным холодом, и "не поднимал".
Каким-то чудом Сливко выровнял самолет.
Я продолжал взбираться на гребень невидимой волны. Снова пелена тумана скрыла расщелины гор.
В ушах раздался знакомый щелчок. Это воздушный стрелок включил переговорное устройство.
- Что случилось? - спросил он обеспокоенно. - Я выключил фотоаппарат.
"Могли бы погибнуть, - мелькнуло в голове, - не за понюшку табаку".
Я почувствовал страшную досаду. Вспомнилось, как спорил вчера с Кобадзе, как с моими доводами согласился сам командир полка. Наверно, потому он и послал меня в разведку, что считал дисциплинированным летчиком. А я?
Нужно было отыскать ведущего, от которого я оторвался так стремительно. Я хотел сделать нисходящую спираль, но вдруг увидел самолет далеко впереди и значительно выше. Увеличил скорость, чтобы побыстрее пристроиться к ведущему. Туман по-прежнему перемещался, клубясь, но разрывы стали больше. Значит, скоро рассеется и можно будет работать. Через окна в тумане отчетливо были видны каменистые склоны. Вот утес, называемый Чертовым рогом. На нем, по данным разведки дивизии, располагалась зенитная батарея "противника". Теперь ее там не было. Это изменение в дислокации войск казалось мне разумным. Еще нанося обстановку на карту, я подумал, что для зенитной батареи там не место - слишком на виду она.
"Но куда лезет Сливко?" - подумал я. И в тот же момент в наушниках шлемофона раздался растерянный голос майора: - Разбил очки, ранило в глаза. Почти не вижу!
Что же произошло? Видно, когда он рванул самолет вверх, то ударился головой о ручку управления и стеклами порезал глаза.
Сливко летел наугад, подчиняясь тому интуитивному чувству, с каким слепой пробирается по улицам города к своему дому. Но небо - не город, где слепой в нужный момент находит поводыря.
Попробую координировать его действия.
- Четвертый, четвертый! Говорит десятый. Возьмите левее и ниже, - передал я майору, устремляясь к нему.
- Понял хорошо. Беру левее и ниже. Где мы?
- Под нами Чертов рог. Берите еще левее и еще ниже. Мы очень высоко.
Теперь самолеты находились близко один от другого. Я видел голову командира. Он слегка подался вперед, казалось, ловил в сетку прицела невидимую для меня цель. Его самолет колыхался, словно щепка в реке, и мне то и дело приходилось давать поправки.
Когда горы остались позади, я предложил Сливко выпрыгнуть вместе со стрелком на парашютах. Он отказался:
- Будем сажать машину. Это решено.
Я попробовал представить себя на месте Сливко и даже зажмурил глаза, но тотчас же открыл их, почувствовав, насколько полет Сливко сложнее любого полета в плохих метеорологических условиях или ночью, когда с тобою безмолвно разговаривают десятки умнейших приборов.
Еще никогда я не уставал так, как за время полета со слепым напарником. Пот застилал глаза едкой поволокой, пришлось снять очки.
Разговор в воздухе по радио слышен и в динамике на стартовом командном пункте. На аэродроме знали о случившемся. Подходя к контрольному пункту, я услышал в наушниках голос командира полка:
- Десятый, заходите на посадку одновременно с майором. Корректируйте движения четверки. Выпускайте шасси. Когда четвертый коснется земли, идите на второй круг…
Наши самолеты летят совсем рядом. Я даже вижу, как крутятся в потоке воздуха только что выпущенные колеса на машине Сливко.
- Делаем разворот! - говорю я майору. - Планируем. Меньше угол, меньше… Ручку отдавать рано, тяните, тяните. Плавно парашютируйте.
Самолет Сливко вот-вот коснется земли; боюсь, что он не дотянет до первых ограничителей.
Мне уже не видно его, я иду на второй круг. Сумеет ли Сливко выдержать прямолинейность при пробеге самолета?
Слышу голос полковника:
- Спокойнее, четвертый, отпусти тормоза. Не пользуйся, говорят, тормозами. Так, та-ак, та-а-ак… Можешь выключать мотор!
Сливко приземлился! Мне кажется, что с плеч моих свалилась огромная тяжесть.
Посадив самолет, я соскочил с плоскости. Навстречу мне шел командир полка. Со стороны КП бежали летчики.
Я объяснил полковнику, как все произошло.
- Плохо, - сказал он. - Очень плохо. Я молчал.
- Как же мне с вами быть? - Серые глаза Молоткова смотрели строго. - То, что оказались в горах на высоте ниже девятисот метров, вам не простится. - Он помолчал немного. - А вот за то, что сохранили жизнь командиру, - спасибо!
- Служу Советскому Союзу! - ответил я.
XX
Летно-тактические учения продолжались.
В то же утро нас вызвали на КП по тревоге. Несмотря на это, все были чисто выбриты, подтянуты, точно собрались на строевой смотр, и это понравилось командиру полка. Молотков рассказал нам о "противнике" все, что знал сам. Говорил спокойно, бодро. Трудно было догадаться, что полковник взволнован, беспокоится за командиров эскадрилий, которым поручил подавить танки в опорных пунктах "противника", за штурмана Кобадзе - группа его должна уничтожить зенитные орудия. Сам он руководил разгромом живой силы.
- Главное, застать врага врасплох - в этом девяносто процентов успеха. Пойдем на бреющем вдоль реки. Высокие берега укроют нас. У гор наберем высоту. Если над целью не будет истребителей "противника", первый бомбовый удар нанесен с ходу, а затем перестроимся в боевой порядок "круг". Запасные цели - автомашины на перевале. Помните, каждый отвечает за всех и все за одного.
Молотков еще раз просмотрел фотографии, которые мне удалось сделать во время разведки, и выпрямился.
- У вас есть что-нибудь, подполковник? - вполголоса спросил он Семенихина.
- Собственно, - подполковник развел руками, - сказано все. Вот только разве напомнить… Не забывайте, товарищи, попутно вести разведку в районе действий. Глядите и вглядывайтесь. Мы не знаем замыслов "противника" и должны быть все время начеку. Многое в этом полете будет зависеть от вашей бдительности.
Едва я успел застегнуть лямки парашюта, как в небе повис шлейф дымовой ракеты. Затарахтели моторы. К старту, слегка покачиваясь, потянулись самолеты. Струйками пригибалась к земле выгоревшая трава, а потом вновь вставала, точно для того, чтобы проводить летчиков в трудный полет. В рокоте многих моторов ощущалась мощь.
Когда боевые вылеты совершают авиаполки, знамена выносятся на стартовый командный пункт. Каждый из нас смотрел на развернутое Знамя полка и чувствовал в эту минуту необыкновенный подъем сил.
Взлетали парами. Через четверть часа на поле не осталось ни одного самолета.
Я летел в группе Кобадзе. Скоро тени от самолетов пересекли серую полоску дороги, которая служила линией фронта. Группа устремилась кверху: высота давала преимущества в воздушном бою. На горизонте за сизоватой дымкой уже угадывались очертания гор.
- Сзади истребители "противника", - передал мне Лерман, - наши "маленькие" хотят навязать бой.
Сократив интервалы, мы продолжали идти к цели. В наушниках слышалось:
- Двенадцатый, атакую, прикрой!
- Бей! Еще, еще разок!
- Сережа, "противник" на хвосте. Маневрируй, иду на помощь.
Первые наши самолеты подлетели к дороге, опоясывающей горный хребет. За ним - цели. Наша группа замкнула круг, чтобы, если потребуется, можно было защитить друг друга огнем пушек и пулеметов. Штурман подал команду приготовиться.
Вот Кобадзе положил машину круто на правое крыло, словно хотел получше разглядеть землю. Машина его устремляется вниз. С острых консолей срываются белые струйки воздуха.
Мы тоже пикируем. Я поймал в прицел орудие, установленное на известняковом срезе скалы, нажал кнопку на штурвале. Бомбы сброшены. Мимо!
Отчетливо вижу прямые, словно прорубленные топором, расселины в горах. Впереди высится освещенный солнцем Чертов рог. Чудесной мишенью была бы на нем зенитная батарея!
Минуты, которые потребовались для нового захода на цель, показались очень долгими. Убрал газ, поставил на большой шаг винт, отжал ручку от себя. Вот уже орудие в сетке прицела. Пальцы давят гашетку пулеметов. Еще раз, еще…
Пока я набирал высоту, другие летчики обрушились на зенитные батареи, расставленные у переправы через горную реку. Бомбы попали в цель. На третьем заходе мы обстреляли зенитки, оборонявшие танки "противника".
На разборе летно-тактических учений командир полка сказал, что приказ военного министра выполнен нами. Он достал из планшета узкую полоску бумаги.
- Вот телеграмма от командования наземных войск. "С заданием справились успешно. В результате нашего взаимодействия противник потерпел полное поражение и отступил в панике".
Летчики переглянулись. На лицах у всех - радость. В эту минуту все как-то забыли, что противника-то вовсе и не существовало.
Лучших результатов в летно-тактических учениях добилась эскадрилья капитана Истомина. Ее летчики работали над целью наиболее слаженно и организованно. Но полковник не забыл упомянуть о проступке майора Сливко.
- Сливко хотел добыть разведданные, Сливко - герой. Так думают многие из вас, - говорил он. - Мы вынуждены дать майору другую оценку. Герой тот, кто, совершая подвиг, думает о других. А майор Сливко думал о себе, ему хотелось доказать, что мы напрасно обвиняли его в зазнайстве, в самоуспокоенности, что он прекрасный летчик и на него всегда можно положиться.
- Зачем вы послали разведчиков раньше времени? - спросил у Молоткова посредник с угрюмым лицом. - Разве синоптики не предупреждали, что утром будет туман?
- Предупреждали, - спокойно ответил полковник. - Но наши враги не ждут хорошей погоды… Что же касается майора Сливко, то он за нарушение инструкции жестоко поплатился. И, мне кажется, это вывело его из спячки, в которой он пребывал последние годы.
- Как это понимать? - спросил посредник.
- Очень просто. После войны некоторые военные из тех, кто хорошо дрались на фронте и имеют много заслуг, почему-то решили, что они достигли вершины и теперь могут почивать на лаврах. К таким нужно причислить и майора Сливко. Он часто относился к работе спустя рукава, надеялся на старый опыт и старый багаж знаний. И товарищи, и командиры убеждали его перестроиться, идти в ногу со всеми. А он не захотел. И отстал. А жизнь бьет отстающих. Не пощадила она и майора Сливко. Попало ему крепко. Другого это, может быть, и сломило бы. Но Сливко сильный летчик, и на лопатки его положить не просто.
- Вы думаете?
- Да! Об этом говорит и то, что Сливко хотел спасти экипаж и самолет. И он сделал это. Но каждый видит теперь: не все еще гладко в нашем коллективе и виной этому те, кто забыл, что солдат и в мирное время - на войне.
XXI
После лагерей город казался маленьким, дома тесными. Но как было приятно вечером сесть за недочитанную книгу и нисколько не бояться, что в комнату ворвется ветер, снесет со стола газеты, бумаги, что намокшая от дождя палатка вот-вот начнет пропускать влагу, которая потом скопится лужицей в углублении постели.
Теперь я поселился со своими сверстниками, Николаем Лобановым и Михаилом Шатуновым, в новом общежитии, но к капитану Кобадзе частенько заходил "на огонек". Все-таки я крепко привязался к нему.
В один из вечеров мы с Кобадзе готовились к занятиям. За стеной тихо заиграли на пианино. Мы подняли головы и посмотрели друг на друга; мелодия была нам знакома. Кобадзе улыбнулся и сказал:
- Если я когда-нибудь женюсь, то обязательно на той, которая умеет играть.
- И похожа на Нонну Павловну, - добавил я.
- Согласен, - ответил он серьезно. - Ну, а твой идеал?
- Все тот же. - Я поторопился перевести разговор на другое: - Сколько нужно тренироваться, чтобы безукоризненно исполнить даже маленькую пьеску. Вот если бы летчики так работали над каждым маневром, над каждой пилотажной фигурой!
- Это было бы хорошо, - отозвался Кобадзе. - Но что нужно для тренировок нашей соседке? Подошел, откинул крышку рояля и музицируй себе на здоровье. И она, вероятно, с детства этим занимается. Надо и в летные школы определять с детства! Мне кажется, такое время наступит. И будут они называться нестеровскими или чкаловскими училищами. Ах, черт возьми, как это было бы правильно!
А за стеной продолжали играть старый вальс, и я снова думал о Людмиле. Изменилась ли она? Милая, беспредельно дорогая… В тот вечер, когда мы гуляли по набережной, она была похожа на девочку-шалунью. Такой она и запомнилась мне…
- А не пойти ли тебе завтра к Людмиле? - вдруг сказал Кобадзе. Он словно читал мои мысли. - Чем скорей ты решишься, тем лучше.
"Не пойти ли тебе к Людмиле"… Да я думал об этом все время! После недавнего разговора со Сливко я сказал себе: "Надо скорее с ней встретиться".
Перед отправкой в госпиталь Сливко попросил позвать меня. Он сидел в задней кабине По-2 с забинтованной головой и лицом.
- Подойди ко мне, лейтенант, - сказал он.
Я забрался на крыло, подошел к борту кабины. Майор приподнял руку, пальцы его опустились на мое плечо, потом скользнули ниже и сжали руку повыше локтя.
- Ну, старик, ты все еще дуешься на меня, - произнес он тихо. - Брось, чего уж там. Мало ли что бывает в жизни! В моей жизни тоже были воздушные ямы. Без этого не обойдешься.
Я молчал.
Сливко заерзал на сиденье и крикнул летчику-связнику:
- Ну, что там у тебя с мотором? Готов?
- Готов, товарищ майор!
- Вот так-то, - Сливко снова сжал мою руку. - Не нашли мы с ней общего языка, по-разному думаем. Здесь уж виноваты годы. А у тебя все впереди.
Самолет улетел. И вдруг мне сделалось легло-легка. И немного грустно.
Прошло несколько дней. И вот я у ее дома. Вишни в палисаднике наполовину облетели. Шелестят под ногами желтые листья. Стучит в груди сердце…
Дверь в сени была отворена, в комнату Людмилы тоже. Из комнаты слышалось пение. Пела Людмила. В ботах, надетых на босу ногу, в домашнем коротеньком халатике, она мыла пол. Я остановился у порога. Людмила не замечала меня. Я видел узкие плечи, смуглые девичьи ноги. Светлые волосы спадали ей на лоб. Иногда Людмила, выпрямляясь, откидывала запястьем знакомую непослушную прядку. Постояв немного, она снова начинала тереть пол. И снова лилась песенка. С одного мотива она перебрасывалась на другой, на третий, то замирала вдруг, то снова рождалась. Мне нравился Люсин вибрирующий, как слабо натянутая струна, голос.
Люся домыла до порога, взяла ведро и локтем откинула портьеру. Ведро выпало из рук и чуть не опрокинулось.
- Это вы!
Я сделал шаг к Людмиле. Мы были так близко, что я видел свое отражение в ее глазах, ставших вдруг большими, блестящими.
Люся нагнулась к ведру.
- Проходите в комнату. Я сейчас вернусь.
В комнате, оклеенной новыми веселенькими обоями, было уютно, светло. И на душе у меня было светло.
Никогда я не видел у нее таких глаз. Растерянные, доверчивые…
Люся вошла минут через десять. Лицо у нее было заплаканным. Она тихо сказала:
- Не думала, что придете…
- Почему же, Люся? Она не ответила. Некстати зазвонил звонок.
Через секунду сени наполнились веселым гомоном, смехом. Дверь в комнату распахнулась, и вошла Майя. Увидев меня, она замолчала, многозначительно кашлянула в кулачок и задорно улыбнулась.
"Резва, беспечна, весела,
Ну, точно та же, что была", -
подумал, я здороваясь с ней. А она встала против меня и снова плутовато улыбнулась.
- Знаете, Людмила обещала покататься со мной на лодке. И вы, - она взглянула на меня смеющимися глазами, - вы наш пленник.
- Чем сегодня занимались? - спросила Майя у Людмилы, когда мы вышли на улицу. И, не дав ей ответить, стала рассказывать о каком-то пионере, у которого сердце в правом боку. Пионер страшно беспокоится, возьмут ли его в летчики.
- Как думаете, возьмут?
Спасибо Майе - за разговором мы и не заметили, как дошли до набережной. Там нас ждали две девушки - учительницы из подшефной школы.
Спуск к реке был отлогий, выложенный булыжниками. По краям его росли старые липы с дуплами, заколоченными листами жести. Внизу, сквозь засохшие ветки, виднелось опрокинутое в воду небо, подернутое свинцовой рябью.
Мы остановились.
- Галка, - сказала Майя горбоносенькой девушке, - помнишь, мы катались здесь на санках? Так здорово, дух захватывало. А ну, - она задорно посмотрела на девушек, - догоняйте! - и пустилась с горы. За ней рванулась Галя и ее подруга - полная широкоплечая Капа. Я надвинул фуражку и посмотрел на Люсю.