- Вот легок на помине! - воскликнул Кобадзе. - А мы только что твою методу обучения разбирали.
Сливко поздоровался с инженером за руку, а нам кивнул головой.
- Я не методист. Учу тому, что на войне необходимо. Без теорий. И дело шло…
- У кого шло, а у кого ползло черепахой, - засмеялся Кобадзе.
Пожелав инженеру быстрее выздоравливать "на радость технарям", Сливко вручил ему объемистый сверток. Другой, в целлофане, перевязанный узенькой ленточкой, положил возле себя.
- Так что означает твой намек, капитан? - Сливко повернулся к Кобадзе.
- Это не намек. Видел я, как мазали на полигоне некоторые из твоих подопечных.
- Кто мазал, а кто и показывал, как надо работать.
- Кому показывал?
- Противникам индивидуального подхода к летчикам, тем, кто считает, что и медведя можно научить летать.
- Ну, так, положим, никто не считает. А прав-то все же Истомин.
Сливко не ответил. Поправив оранжевый галстук, он спросил у Одинцова:
- Что, старик, в госпитале товарищ Молоканова? Она, я слышал, просила достать ей философский словарь.
Инженер улыбнулся одними глазами, и мне стало все ясно. Сливко искал встречи с Людмилой! Ну, я от Людмилы не отступлюсь!
Я сидел теперь как на иголках. К летнему кинотеатру, где мы с Люсей условились встретиться, пришел на час раньше.
Чтобы убить время, я несколько раз принимался читать с трудом добытый для Люси философский словарь.
Еще никогда время не тянулось так медленно. Я пытался думать о чем-нибудь постороннем, но мысли всякий раз, словно по кругу, возвращались к Людмиле.
Наши отношения нельзя было назвать определившимися. Встречались мы редко, урывками: она была всегда занята, писала научные статьи, готовила диссертацию. Мне все казалось, что Люсю мало что связывает со мной. Стоит только подняться непогоде - и связь эта порвется, мы разойдемся в разные стороны.
Эти мысли приводили меня в отчаяние. Я бросал занятия и бежал в научную библиотеку, где по вечерам занималась Людмила. Встретившись с ней, я успокаивался. Но ненадолго. Люся была очень красива. Когда мы бывали вместе, мне казалось, что все молодые люди смотрят на меня с завистью. Но никто не завидовал Люсе. Самый заурядный парень. Могла ли она меня полюбить!
В мечтах я часто видел ее своей женой. Представлялось, как я возвращаюсь с работы и Люся, открыв дверь, поднимается на цыпочки, чтобы меня поцеловать.
- Устал, милый? - спрашивает она и нежно проводит прохладной ладошкой по моему лбу.
Мы пьем чай, делимся новостями. Потом я подхожу к карте:
- Может быть, полетаем?
- Хорошо, давай, - отвечает Люся словами жены капитана Гастелло и идет к карте, чтобы проверить меня. Я закрываю глаза и начинаю называть пункт за пунктом от своего аэродрома до места боевых действий.
И я называю пункты уже наяву, часто спотыкаюсь, начинаю вспоминать, а не вспомнив, бросаюсь к разложенной на полу карте.
Как-то поздно вечером мы стояли с Людмилой у ворот ее дома.
- Учтите, это последний трамвай, - сказала она, когда за поворотом послышалось скрежетанье колес.
- Хорошо, на него я и сяду.
Вот уже трамвай лениво лязгнул и тронулся.
- Догоню, - сказал я Людмиле с позаимствованным у Сливко хладнокровием.
И я помчался. Меня гнало вперед желание не осрамиться перед девушкой. В ушах еще звенели ее слова: "Сумасшедший. Я запрещаю! Вам все равно не догнать!" Я напряг все силы и схватился за поручни. Вряд ли еще когда приходилось кондуктору видеть нарушителя порядка, который бы с таким счастливым лицом выслушивал замечание. Но как мне на другой день попало от Людмилы! Она даже отказалась идти со мной в кино.
- Вы ведете себя, Алексей, как мальчишка-хулиган. Или хотите серьезно поссориться? - Ее лицо приобрело новое для меня, жесткое выражение.
После этого случая Люся стала относиться ко мне хуже. Я хотел вырасти в ее глазах, а вышло наоборот. Она смотрела теперь "на меня как на мальчишку, с чуть покровительственной усмешкой.
- Извините, я опоздала, - сказала Люся, подавая мне руку. - Так сложились обстоятельства. - Она перевела дыхание.
- Я боялся, вы не придете, - я почувствовал, что улыбаюсь во всю ширь. - Между прочим, принес вам словарь.
Люся быстро взглянула на меня и усмехнулась:
- Вот здорово! Спасибо. - Она сунула словарь в бумажный сверток.
- Разрешите, буду вашим оруженосцем. - Я отобрал сверток и взял ее под руку. - Вы и так устали. Отдохните.
В глазах у Люси засветились веселые искорки. Голубые, они будто вобрали часть цветов с платья и сделались очень красивыми.
- Пустяки! Как можно говорить об усталости в такой вечер. Лучше побродим.
Мы прошли оживленные улицы и оказались на полутемной набережной. Река будто спала, и тихое всплескивание волн, набегавших на камни, было ее дыханием. Небо усыпали голубые звезды.
- Какое раздолье! - Людмила прижала руки к груди. - Правда, красиво?
- Очень.
Мы остановились, запрокинув головы.
- Раньше думали, что с рождением человека появляется новая звезда. Погаснет звезда - и "е станет человека.
- Давайте найдем свои звезды, - сказала Люся шаловливо.
- Давайте. На память об этом вечере. Придерживая рукой, светлую шапочку, она закрутилась на каблуках.
- Я уже! - она указала на яркую точку ниже созвездия Большой Медведицы.
- Это Спика из созвездия Девы. Созвездие это - символ уборки урожая. Уборка считалась у древних женским трудом.
- Созвездие Девы, - задумчиво промолвила Люся. - Какое поэтическое название. Ну, а что же вы так долго ищете? Советую вам взять вон ту красивую синюю звезду. - Она показала рукой на другой конец неба.
- Ой нет, это слишком далеко от вас! Мне бы хотелось быть рядом, вот как мы сейчас.
Люся скосила на меня потемневшие блестящие глаза и отстранилась, высвободив пальцы из моей руки.
- Ищите! - сказала она с нетерпением.
- Что ж, ближе Арктура из созвездия Волопаса нет красивых звезд, - сказал я не без рисовки. - Между нашими судьбами расстояние в "несколько миллионов световых лет.
- Что это такое - световой год?
Я еще в школе увлекался астрономией, мечтал о космических путешествиях и даже делал чертежи одноступенчатых и многоступенчатых ракет для полета на Луну. Полеты в космос и сейчас были моей большой мечтой.
Я стал объяснять Люсе, чем отличается обычный земной год от светового.
- Но знаете, Люся, расстояние между нашими звездами люди когда-нибудь будут преодолевать за время, которое требуется сейчас, чтобы долететь до Владивостока. - И неожиданно для себя я рассказал ей о своей мечте. Наверно, говорил я и наивно, и длинно, но, увлекшись, не замечал этого.
- О, да вы поэт! - голос Люси звучал насмешливо. - Что же, прилетайте в гости на мою звезду.
- Нет, мы выберем одну звезду.
- Боюсь, нам будет тесно. У меня тяжелый характер.
- А у меня легкий. Вот и будем дополнять один другого. Говорите скорее, согласны?
- Ну, вы действительно поэт… и фантазер, - сказала Люся, тряхнув головой. - Давайте уж вернемся на грешную землю!
Отвернувшись, она стала смотреть на темную реку. Шлепая плицами по воде, шел пароход. Мерно и тяжело ухала машина, плескались волны о берег.
Проводив глазами одинокий сигнальный огонек на мачте, мы пошли в центр города. Люся все смотрела на разукрашенные здания, а я смотрел на Люсю. В своем легком васильковом платьице она была словно былинка - тоненькая, невесомая.
Вдруг лопнул шпагат, и сверток, который я нес, развернулся. На мостовую упали две книги. Я бросился поднимать их. Это оказались философские словари. Один из них был завернут в целлофан.
Значит, Люся была со Сливко! Как же это могло случиться? Может быть, он где-нибудь подкараулил ее? Но почему же она не сказала об этом мне? Может быть, когда я говорил ей о своей сокровенной мечте, она думала о Сливко и скучала со мной?
- Вы что загрустили? - спросила Людмила. - Смотрите, как чудесно переливаются огни, - она показала на здание театра, расцвеченное лампочками.
- Люся! - почти крикнул я. - Вы встречались сегодня с майором Сливко. Это он вас снабдил словарем.
Людмила остановилась, откинув голову и прищурив глаза.
- Это допрос? - Она потянулась за свертком. - Дайте-ка. Любопытному нос прищемили.
- Мне важно знать.
- Ну, допустим, встречалась.
- Я спрашиваю серьезно, Люся.
- И я серьезно.
- Ну что ж, значит, у него больше прав! Я не стану поперек дороги. - Эти слова я хотел сказать шутливо, но шутки не получилось.
Людмила посмотрела с каким-то особенным любопытством, точно увидела во мне что-то новое. Потом вдруг заторопилась домой. Сердце мое тревожно заныло.
Мы молча дошли до трамвайной остановки. Я попытался сесть вместе с Люсей в вагон, но она сказала отчужденно:
- Не надо.
Трамвай тронулся. Некоторое время я шел рядом с ним. Люся не посмотрела в окно, не помахала мне рукой, как бывало раньше.
Скрежеща колесами, трамвай удалялся. Вот он чиркнул дугой по проводам - синий свет озарил на секунду крыши домов - и скрылся за поворотом.
На лестнице я столкнулся с Ножной Павловной. Придерживая рукой подол черного вечернего платья, она спускалась по ступенькам. Каштановые волосы падали на открытую белую спину.
Увидев меня, Нонна Павловна улыбнулась:
- Поздно возвращаетесь, Простин (она всех, в том числе и мужа, называла по фамилии). Бр-р-р, какой хмурый. Непраздничный.
Я попробовал улыбнуться.
- Одолжите папиросу, - страдальчески проговорила она, - не заставляйте спускаться вниз.
- Сейчас. Только схожу за ними домой.
- Если вас не затруднит. - Нонна Павловна вставила в замочную скважину своей двери ключ и обернулась ко мне. - Я оставлю открытой.
В комнате, где я не был с тех пор, как хозяин ее очутился в госпитале, было душно и накурено. В поршне, заменявшем инженеру пепельницу, валялось множество окурков. На столе, застланном яркой скатертью, стояла ваза с апельсинами, недопитые бутылки, рюмки.
Нонна Павловна знакомым округлым жестом указала на кресло. Налила в рюмку вина и с милой, чуточку грустной улыбкой протянула мне:
- Вам это сейчас необходимо. Для поднятия настроения.
Я вышил и спохватился, что пью один, лишь когда Нонна Павловка вновь наполнила мою рюмку.
- С одной захромаете.
- Одному пить неудобно, да и скучно.
- Не настаивайте, - Нонна Павловна потянулась за конфетами. Неверное движение выдало ее.
- Вы устали, - сказал я, - а почему-то должны забавлять меня. Я пойду.
Она провела тыльной стороной ладони по гладко зачесанным вискам и рассеянно улыбнулась. Эта улыбка удержала меня.
Я взял с дивана коробку духов, обтянутую малиновым шелком.
- Это, разумеется, от Аркадия Яковлевича. Нонна Павловна усмехнулась:
- Одинцов скорее помнит, сколько часов осталось работать мотору на вашем самолете, чем обо мне. А впрочем, - Нонна Павловна грустно посмотрела на меня, - все это я шучу, Простин, шучу, шучу…
Она подошла к пианино, взяла несколько сильных аккордов, и вдруг сумбурный звук струн сменился тихим плачем.
Я растерялся. Потом схватил стакан и побежал на кухню за водой. Когда я вернулся, Нонна Павловна уже стояла, опершись рукой о крышку пианино. Тонкие пальцы гладили лакированную поверхность.
- Не надо воды. Это от переутомления, уже прошло.
У меня появилось сильное желание поцеловать эту красивую женщину. Поцеловать назло Людмиле, которая не видит, не хочет видеть, как ее любят.
Я шагнул к Нонне Павловне.
"Наверное, Кобадзе целовал ее, - мелькнуло в голове. - И все это за спиной у мужа. Да как мы смеем?!"
В зеркале напротив я увидел майора Сливко. Он стоял в дверях и, казалось, раздумывал, уйти или нет, пока его не заметили. Я резко обернулся, чувствуя, что краснею.
- А, пришли, - проговорила Нонна Павловна. - Что ж вы стоите, Сливко? В ногах правды нет.
Она взяла у него фуражку и стала рассматривать золотой ободок на козырьке.
- Давайте-ка, пилоты, чай пить. Говорят, хорошо действует на тех, кто выпил. Сливко, вы сегодня выпили, надеюсь?
- Я ведь не отказываюсь отчая, Нонночка, - ответил тот.
За чаем Нонна Павловна рассказывала о дочери Светлане, которая ежедневно заучивает по двадцать французских слов; о новой кинокартине, где ей больше всех понравился Самойлов; пообещала в следующий раз угостить нас смородиновым вареньем с грецкими орехами.
Мы просидели до полуночи. Когда Нонна Павловна закрыла за нами дверь, Сливко сказал:
- Из тебя, старик, получится хороший штурмовик. Цель ты выбрал правильно. Пикируй смело. - И, небрежно козырнув мне, он стал подниматься на свой этаж.
"Не меряй на свой аршин!" - хотелось крикнуть ему, но я промолчал.
Все же какие странные отношения у Нонны Павловны с мужем. Они живут очень разобщенно, каждый сам по себе, как приезжие в гостиницах.
- Что ты думаешь о Нонне Павловне? - спросил я у Кобадзе, войдя в комнату.
- А что такое? - насторожился он. - Уж не влюбился ли?
- В чужую жену? - криво усмехнулся я. - За кого ты меня принимаешь?
Кобадзе посмотрел на меня тяжелым взглядом.
- А я вот влюблен. В чужую жену, - проговорил он медленно. - Я даже ухаживал за ней, Ну, и за кого же ты меня принимаешь?
- Прости меня, Гиви, - пробормотал я.
- Слишком, дорогой, все это сложно, не раскладывается по полочкам…
- Она любила тебя?
Кобадзе, нахмурившись, зашагал по комнате.
- Нет, не любила, - проговорил он с откровенной грустью. - Просто скучно ей было, вот она и кокетничала со мной… - он отвернулся и стал смотреть в окно. - Но мы тоже во многом виноваты.
- Мы, с тобой?!
- Да нет, все вообще. И в первую очередь сам Одинцов. Они долгое время жили раздельно. Она с дочерью в Ленинграде, а он здесь. Потом он снял ее с работы - Нонна Павловна была актрисой - и привез в нашу глухомань. Нужно было бы занять ее чем-то, найти интересное дело. А уж коли он не догадался этого сделать, мы должны были помочь ей… Ладно, свет Алеша, я эту кашу заварил, я ее и расхлебывать буду. А теперь дадим-ка себе отбой.
XI
После весенней зачетной сессии летных дней стало гораздо больше. Нередко полеты проводили в две смены. Облако пыли висело над стартом от зари до зари, оно даже служило нам своеобразным ориентиром.
В эти дни я очень уставал и совсем мало внимания обращал на свой экипаж. Брякин почувствовал себя вольнее. Однажды, когда все были на старте, а ефрейтор дежурил на стоянке, он продал какому-то шоферу канистру бензина.
Когда они сливали бензин с полуразобранной машины, на стоянку пришел Абдурахмандинов. Он доложил о преступлении Брякина командиру.
За хищение бензина ефрейтора хотели судить. Выручило его одно обстоятельство: в тот далекий весенний вечер, когда я видел Брякина с Майей на набережной, он спас мальчишку, провалившегося под лед.
В полку об этом случае узнали гораздо позже, когда мать мальчика прислала командованию письмо, в котором просила отметить героизм солдата. Мы догадались, почему Брякин никому не сказал о своем поступке: в тот вечер он самовольно ходил в город.
Молотков понимал, что Брякин не потерянный для полка человек. Ему дали десять суток строгого ареста.
Отсидев срок на гауптвахте, Брякин вернулся в полк, а спустя день хвастался в курилке:
- Кто не побывал на губе, тот не солдат. Чкалов и тот сидел.
Секретарь комсомольской организации Лерман сказал ему:
- В тюрьму надо за такие дела. Благодарите нашу комсомольскую организацию - поручилась. Но имейте в виду, еще раз провинитесь - и мы распростимся.
Я знал, что комсомольская организация вовсе не поручалась, и наедине сказал об этом Лерману.
- Для поднятия авторитета комсомола можно, - ответил он, не глядя в глаза. - А вы, товарищ лейтенант, как думаете поступить с Брякиным?
- За один проступок два взыскания не дают.
- Это верно, и обсуждать начальство мы не имеем права, - осторожно заметил Лерман. - Однако нужно добиться, чтобы Брякина немедленно перевели в батальон аэродромного обслуживания.
- Что, тоже для поднятия авторитета комсомола? - сказал я, вспомнив, как однажды пытался отделаться от Брякина. - Дешевого авторитета добиваетесь, Лерман. Не лучше ли подумать, как повлиять на Брякина. Он ведь может быть другим.
- Я лично этого не нахожу.
- А его мужественный поступок на реке?
- Это сделано в азарте. Им двигало эгоистическое начало, желание понравиться девушке, с которой он шел тогда.
- Э, бросьте, Лерман, заниматься словесной эквилибристикой. Брякиным двигало вовсе не эгоистическое начало, как вы говорите: в ту минуту ему некогда было думать, понравится кому-то его поступок или нет. Нужно было действовать, и он действовал, как подобает советскому воину.
- Сдаюсь, сдаюсь, - сказал Лерман, поднимая руки. - Я ж умею признавать критику.
"Хорошо бы потолковать с Брякиным по душам, - думал я, - узнать его поближе, подобрать к нему ключик".
Поводом для разговора послужило письмо, пришедшее в полк. На конверте с голубой каемкой каллиграфическим почерком было написано: "Самому смелому, самому отважному воину Брякину".
Сопровождаемое различными замечаниями письмо переходило из рук в руки, солдаты смотрели его на свет, нюхали (от конверта пахло духами) и, наконец, передали мне.
Я молча вручил его мотористу. Брякин сконфузился. Однако конверт тотчас же разорвал и стал читать письмо.
- Ну чего они, в самом деле, - пробормотал он. - От школьников это, - счел он нужным пояснить. - Благодарят за то, что мальчишку спас.
Брякин посмотрел на меня и добавил:
- Только это она все. Если бы не она, я бы не увидел мальчишку. Лучше б ей передали.
- Хорошая, значит, девушка? - спросил я как бы между прочим.
Брякин вдруг нахмурился и взглянул на меня исподлобья:
- Девушка как девушка. Не все ли вам равно? Могу быть свободным?
- Конечно. Я просто хотел передать письмо.
Вот тебе и подобрал ключик! А я-то надеялся, что у нас получится задушевный разговор.
Общительный и разговорчивый по натуре, Брякин в экипаже чаще всего молчал. Да и с кем было разговаривать? Лерман, занятый комсомольскими делами, приходил на стоянку только в летные дни, заряжал парашюты, фотопулемет и забирался в заднюю кабину. Мокрушин, как только выдавалась свободная минута, читал о реактивных двигателях или чертил. Изредка он говорил:
- Брякин, прошприцуй мотор. Вычисти в фюзеляже. Промой гондолы.
Брякин брался за дело неохотно, всегда с отговорками.
Мне очень не нравилась разобщенность экипажа. Улучив минуту, когда не было Мокрушина, я сказал мотористу:
- Парень ты как будто общительный, а не умеешь ладить со своим механиком. - И сейчас же почувствовал на себе хитрый выжидающий взгляд.
Остренькое лицо Брякина исказила гримаса.