Когда сверкает молния - Александр Филиппов 16 стр.


- Заявлял уже, - равнодушно махнул рукой старик. - Какой толк? Закон, говорят, есть - за давностью лет... Одно досадно теперь, сынок. В свое время не учился я. Все некогда было, работы по горло было. Жизнь строили, о себе забывали. О вас думали. Вам чтобы хорошо жилось.

Шамиль помог Астрахану приподняться с земли, сбегал в избу и вынес ему плитку чая, пошел проводить до дому.

- Ничего, бабай, не расстраивайся. Не такие, как Осокин, жизнь строили на земле, а такие, как вы. Все на ваших плечах лежало, и все выдержали вы, не согнулись. Мы не в обиде на вас. Только благодарны!

- Правда, сынок? - улыбаясь, спросил старик. - Правда, сынок? - недоверчиво заглядывал в его глаза.

- Это чистая правда, Астрахан!

* * *

Дома, одиноко полежав на широких нарах, Астрахан подумал: "Пойду-ка я завтра пораньше к председателю, пусть на работу определяет".

Председатель так и ахнул и присел на стул удивленный.

- Ах ты - душа неугомонная, Астрахан! - сказал он. - Какая тебе работа. Сиди на теплой печке, отец, да грейся. Пусть другие работают. Государство, которое такие, как ты, Астрахан, отвоевали да на ноги поставили, уже не бедное. Прокормит тебя. Хлеб нужен? Дадим хлеба. Мяса захотел? Дадим и мяса, друг ты мой хороший. Вместо работы вот чего. Завтра поедешь на отгонную ферму, посмотришь, как там сенокос идет. За молодежью приглядишь. Если потребуется, косы пробивать будешь...

- И это дело хорошее, косы пробивать молодежь ныне вовсе разучилась...

ЧИСТЕЙШИЕ МЕЛОДИИ КУРАЯ

Вечером мы разводили большой костер. Я шел со спиннингом на щучий всплеск, чтоб на ужин непременно уха была, а Зарип брал своего меньшого сынишку и снова торопился на делянку. До поздней ночи стучал в лесу его одинокий топор да слышалось тонкое повизгивание пилы. И, как шумный обвал в ночной тиши, доносилось до нас глухое падение сосен.

Стук топора был размерен и тороплив, чувствовалась сноровка лесоруба, его напористый и резкий взмах.

- А Зарип наш не на шутку разошелся? - смеялись молодые колхозники, разливая из общего котла наваристую уху.

- Для себя он, как лошадь, волокет, а как для колхоза - у него сразу колотья в пояснице да резь в животе, - замечает наш бригадир Василий Иванович Маркелов.

Он задумчиво вздыхает, подбрасывает в костер сухих веток. В небо взлетают искры, и вслед за ними сильные языки пламени стремительно взмывают высоко в темень ночи. Вокруг табора становится почти совсем светло, а небо темнеет так, что на нем проглядывают звезды.

Василий Иванович разливает в наши чашки остатки ухи. Снова вздыхает. Стряхивает с бороды застрявшие в ней кусочки хлеба.

- Ну на сегодня будя... Пора на перекур с дремотой.

Мы все, как по команде, друг за дружкой лезем в широкий балаган, крытый свежей душистой травой, успевшей немного зажухнуть, а от того еще более духмянной. В темноте отыскивает каждый свое место. Смеемся. Ради забавы и баловства щекочем друг друга травинками. Балагурим.

- Молодо-зелено, чего с вас взять, - снисходительно говорит Маркелов. - Небось, наломаетесь с мое - тогда не пошуткуете.

Но озорство не долгое. Утомленные дневной работой, мы быстро засыпаем, успев в последний раз уловить слухом отдаленный стук зариповского топора. Сквозь сон я слышу, как тревожно ворочается с боку на бок бригадир и с безразличием самому себе бубнит под нос: "Выше себя не перепрыгнешь, что уж есть - то и ладно".

И еще улавливаю шорох сена в дальнем углу балагана - это вернулся с порубки сынишка Зарипа - Сафа. Он падает ничком на шуршащее сено, покрытое мешковиной, укрывается с головой тулупом. И все стихает, опять-таки кроме отдаленного стука железа о дерево. "Совсем замучил его отец, - думаю я, засыпая. - Себе никакого спуску не дает в работе и сынишку гоняет, как лошадь какую..."

А над тишиной леса все мечется и мечется одинокий перестук топора. Некуда вырваться этому стуку из долины, зажатой со всех сторон уступами гор.

Ранней зарею первой просыпается Миннигуль. Она спит не с нами в шалаше, а рядом в брезентовой палатке, где хранятся продукты с общественного стола. На вырубке она почти не бывает, ее задача - кормить, поить нас. Мы валим лес - она кашеварит. Небольшого роста, черноволосая, как все башкирки, всегда серьезная, хмурая. Побаивается, видать, разгульного мужского табора. Неподступная. Венка все к ней подбивался поначалу да отступился. Так ошпарила его, что даже разговаривать перестал. Выглядит она совсем девчонкой, хотя у нее сын есть - мальчишка лет пяти. А муж в Салавате. Он, как отслужил в армии лет шесть назад, все работу в городе ищет. То в деревне, живет, то опять в город подастся. Профессии-то нет никакой, а без нее и в городе не сладко. Миннигуль живет своим хозяйством, в небольшой избенке, оставшейся после матери.

Как всегда, она проснулась первой. Еще ночная темень не сползла с гор и холодный утренний туман клубился по ущельям, проливаясь к реке густой молочной жижей. Приготовив завтрак, подняла всех нас.

- Харчов уже нэма, кажись, - проглатывая в сухомятку пшенную кашу, констатирует Микола.

- Продукты к концу идут, точно, - позевывая, говорит Миннигуль. - Завтра бы надо кому-то в деревню идти, а то не дотянем до конца...

Не каждому хочется бросать посередке начатое дело и ехать в деревню километров этак за двадцать пять. Но и без продуктов дальше тянуть нельзя. Работа тяжелая и еды требует добротной.

В первый раз, неделю назад, тянули спичку и ехать за продуктами пришлось Миколе. На этот раз он взбунтовался.

- Так не гоже. Колы я какую-то там спичку втяну, чтоб меня обухом по шапке. Жребь называется. Треба заслуженно делать, а не спичку тягать. Новый способ жребья предлагаю. Давайте чурбак колоть, и нема делов. Кто его разворошит сразу же, удара за три-четыре - тот и выиграл, отходит в сторону, а у кого кишка тонка и не смогет чурбак расколоть, тому и топать в деревню.

Так мы и порешили.

На следующий день, в субботу, все собрались у шалаша. Из придуманного Миколой соревнования исключаем кашеварку Миннигуль и Сафу, как малолетнего, не подходящего по трудовому кодексу.

Спилили средней толщины березу, разделали ее на чурбаки, более-менее равные по размеру. И началась эта потеха, колка-рубка. Жребий не кидали. Первым подошел порешить свою участь Василий Иванович Маркелов, широкий в плечах мужик лет пятидесяти. Окладистая борода, как у Пугачева, касается широкой груди, когда он наклонил голову, выбирая себе чурбак. В одной руке - колун, другой поправляет волосы с прожилками густой седины. Замечаю, глаза у него наливаются веселой яростью, азартом. Он без рубашки, в одной майке, и видно, как на руках у него набухают вены, мускулы собираются в одно единое. На правом плече сначала синеет, потом наливается каким-то другим, коричневатым цветом давно затянувшийся шрам от фронтовой раны.

И вдруг рот его перекашивается, из-под бороды, будто молния, на единое мгновение проблескивают зубы. Он делает громкий, неестественный выдох: "ы-ых!" - и резким, расчетливым взмахом топора разваливает чурбак с первого же удара на две разные половины. Дальше - дело не хитрое. Две оставшиеся плахи разбить надвое Василию Ивановичу - плевое дело. Довольно и лукаво улыбаясь, он кидает колун на траву.

- Кто в очереди за мной пытать судьбу?

Микола подходит к чурбаку медленно, приплясывая. Боком пятится. Поднял колун с земли, поставил чурку "на попа". Поначалу тихо-тихо стукнул острием топора посередке, оглянулся на нас, сказал:

- Не в счет это... Проба, глазомер...

- Ладно, ярар. Шибко глазомерить нечего. Бей - да все тут, - смеется Василий Иванович.

Зарип вставляет:

- Хитрый хохол. Это тебе не пиджак шить, без примерки можно. - Он смотрит ласково, доверительно на Миннигуль, добавляет: - А ты следи, Миннигуль, следи, чтоб все по закону было.

Ее и Сафу назначили секундантами, подсчитывать удары топора, наблюдать за сноровкой соперников.

Вот Микола тряхнул белобрысой челкой, упавшей на лоб, еще раз примерился к чурбаку, присел, согнув колени и, распрямляясь в пояснице, с силой ахнул. Топор, описав дугу, звякнул о чурбак, но расколол его не до самого конца, а так, что тот не развалился на две части.

Я подумал: "Зачем это? Сил-то, сразу видно, хватило бы у Миколы". Об этом, наверное, и другие подумали, потому что затихли все, с недоумением смотря на него.

- Сучок, что ли, попался? - изумляется маленький Сафа. - Чурбак-то целый совсем.

Микола с серьезным видом, будто бы не случилось ничего особенного, плотнее стискивает руками две неразлетевшиеся половинки и бьет колуном с такой же силой поперек линии раскола. Чурбак податливо разваливается на четыре части.

- Хитер, собака! Ничего не скажешь - восхищается Зарип. - Даже я не придумал бы. Вот шайтан мужик!

- Это да! - ахает Сафа. - За два удара всего...

- Сало ест, потому и сила, - смеется добродушно Зарип. - Жалко нам, мусульманам, сала нельзя кушать.

- Чья бы корова мычала, а твоя молчала, Зарип, - встревает в разговор Венка, мужик лет тридцати, худой, сухопарый, жилистый. - Лупишь сало-то со всеми заодно так, что за ушами пищит.

У Венки три года назад умерла жена. Любил он ее, лелеял. В деревне непривычно, чтоб любовь напоказ выставлять. Кажется, что в тяжелых сельских буднях ей и места нету. А Венка - нет, он не скрывал от посторонних глаз свое отношение к жене. Как только, бывало, в магазин новенького чего подбросят, он - тут как тут.

- А ну-ка, хозяюшка, мне дефицитику какого-никакого для Лены.

Охотно покупал жене цветастые отрезы, духи, замшевые перчатки и прочую принадлежность дамского туалета. А как-то поехал в Салават и привез оттуда беличью шубу. Чудом каким-то достал.

- За шестьсот рублей отхватил, по блату, - объяснял погодкам своим на улице. - Приезжаю, значит, в Салават. Гляжу, по улице Колька топает. Мы в армии с ним вместе служили. Дружок мой, значит. "Здорово, - говорю, - Колька!" Ох и обрадовался мужик, что сослуживца встретил. Оказывается, на базе работает. Начальник.

Три года назад Лена умерла, и живет сейчас Венка вместе с пятилетней дочкой у тещи. Пить он с тех пор стал. Даже сюда на вырубку несколько бутылок водки прихватил и тайно ото всех тянет по вечерам. Жалко его, конечно, но и пить так не следовало бы.

Вот он лениво потягивается. Выбирает чурбак, поменьше который. Внимательно осматривает его, приглядывается - с какой стороны можно ловчее ударить.

- Эх, стакан бы пропустить, чтоб сила была! - вполне серьезно говорит он.

С каким-то безразличием машет топором, и тот заседает в самом комле чурбака. Венка поднимает чурбак на плечо и с тяжестью обрушивает обух колуна на березовую плаху. Чурбак разлетается.

- Два удара есть! - кричит Сафа.

Другие половинки колол он тем же образом.

- Шесть ударов, - зафиксировала Миннигуль.

- Пропил силу-то, - заметил Василий Иванович. - А какой бугай был, позавидуешь. Водка - она, брат, любого быка наповал свалит и прежде время в деревянный бушлат оденет. Так-то, брат...

Когда я вернулся в деревню на летние каникулы после третьего курса института, первым, кого встретил, был Венка. Он охотно подхватил мой чемодан и пошел проводить до дому, надеясь, пожалуй, на то, что домашние встретят меня по-праздничному и, конечно же, стаканчик-другой перепадет ему.

Так, собственно, оно и вышло. Хлестанув водки да перемешав ее с добрым половником кислушки, Венка стал слезно жаловаться на свое житье-бытье:

- Беда мне одному, без бабы-то. Конечно, теща тащит, что по женской части. Но все же - это не то. Хозяйка в дому нужна...

- Женись, покуда еще молодой, - говорю ему.

- Да кто пойдет за него, пьет же без просыпу, - вступает в разговор мой отец.

- А я и сам никого не хочу после Лены. Одна, может, во всей деревне по сердцу мне: Миннигуль.

- Ты даже думать брось о ней, Венка! - обрезает его отец. - Она замужняя, и нечего нос совать в чужой огород.

- Разве муж у нее, название только: одна нога здесь, другая - в городе. Ни шерсти от него, ни молока. Я бы отбил ее...

- Отобьешь, смотри! Так ухайдакают бока - рад не будешь! - опять парирует отец.

- Ничего, вот через неделю на вырубки в леса поедем, и она, говорят, собирается. Там мы с ней и обговорим это дело, на мирных началах, конечно. Встреча за круглым столом, как пишут газеты.

Здесь, в лесу, в первые дни нашей работы Венка, действительно, особо не таясь ни от кого, стал прихлестывать за Миннигуль, уделять ей внимание: то сушняку наберет, то воды принесет из родника, то вместо нее на ранней заре таган наладит и костер разведет.

Какой уж у них разговор произошел между собою, нам никому не ведомо, но, по всей вероятности, Миннигуль дала понять Венке: не подступайся. Молчит с тех пор Венка, не разговаривает с ней, будто воды в рот набрал.

- Ты что лыбишься, Зарип? На бери, твоя очередь, - сказал он и сунул Зарипу топор из рук в руки.

Зарип исподволь взглянул на Миннигуль, улыбнулся ей краешком губ. Черные глаза его с узким разрезом азартно блеснули. Сынишка его Сафа присел на корточки, от волнения закусив нижнюю губу. Глазишки-вишенки его того гляди и выскочат из-под бровей.

- Хитрого Миколу как обойти? - сказал Зарип. - Только его же манером. Секрет выдал - нам легче.

Так же, как и Микола, жилистый, крепкий, весь сплошь будто вылитый из бронзы, Зарип раскроил плаху за два удара.

Сафа от радости упал на спину, задрал вверх босые ноги, визгливо по-детски заголосил:

- Молодес-с-с... ата, молодес-с-с...

Мне безусловно так не суметь. За три студенческих года, проведенных в городе, я изрядно отвык от мужицкой работы. И все же пытаюсь сноровистее зажать в руках тяжелое отполированное топорище. С силой взмахиваю топором, блестящая сталь до самого обуха входит в мякоть древесины и оседает в ней. Здесь нужна не только сила, но и сноровка, ловкость. Ничего не вышло. Придуманный Миколой новый способ жребия я проиграл. Правда, еще не участвовал в споре Мазит. Он самый старший из нас, ему уже за шестьдесят. Всю свою жизнь он проработал секретарем в сельском Совете. Его, кажется, и на фронт не брали, когда война шла. Года четыре назад вышел на пенсию, а в лес с нами поехал заготовлять древесину не столько для колхоза, сколь для себя. Ему разрешили в лесничестве. Мазит - среднего роста. Весь седой и, главное, непомерно толстый. Словно голова его приросла к плечам без посредства шеи. Кажется, что ее у него вовсе нет, вся затекла жиром. Когда он садился обедать, большой живот ниспадал до самых колен. "Мазит - брюхом тормозит" - прозвали его в деревне. И было странно как-то видеть это несоответствие: непомерная грузность Мазита и в то же время расторопность в работе. Ни живот, ни затекшая шея, ни жирные плечи отнюдь не мешали ему ловко орудовать топором.

- Давай, Мазит, начинай. Твой черед, - сказал Зарип.

Но тот как сидел у входа в балаган, так и остался сидеть там.

- Не тяни резину, старик! - буркнул Венка.

Мазит медленно повернул к нам голову, мелькнул узкими, еле пробивающимися из-под отекших век глазками, сказал неторопливо:

- Я не буду, меня ваше баловство не касается.

- Это почему же! - вспыхнул Зарип.

- У меня свой провиант, колхозный хлеб не ем, - спокойно пояснил Мазит.

И действительно, Мазит за общим столом не питался. У него свои продукты, собственные. Держит он их в дощатом чемоданчике и не в палатке, как все, а у себя под головой, в шалаше.

- Ну что ж, вольному - воля. Единоличник и есть единоличник, - недоброжелательно заметил Василий Иванович. - Тогда спор разрешен. - Он повернулся ко мне, добавил:

- Ехать в деревню придется тебе, молодой человек, ничего не попишешь...

Сафа стремглав побежал на поляну, где паслись стреноженные лошади. Быстро оседлал гнедуху и подвел ее ко мне. Василий Иванович и Миннигуль составили список тех продуктов, какие надо было привезти. Я сунул бумаженцию в карман, приторочил к седлу рюкзак с холщовыми мешками и совсем было уже приготовился сесть на лошадь, но ко мне подступился Венка. Ласково и умоляюще заглянул в глаза:

- Слышь-ка, будь другом, захвати водки немного, а? - сунул мне чуть ли не насильно десятку в руку. - Привези, не на себе же переть, на лошади. Чего стоит, а?

- Ты не слушай его, поезжай, - строго приказал Василий Иванович. - Ему бы только нахлестаться этой заразой. А у нас впереди - река. Сплавлять плоты - не шуточное дело, река - она пьяных не любит. И лес порастеряешь, и сам утопнуть можешь...

- Не бойся, Василий Иванович, за мной не заржавит. Плоты, что ль, никогда не гонял я? Привези, друг, маленько, - опять он обернулся ко мне. - Для сугреву она никому не повредит.

Перед полуднем я выехал в деревню, пообещав завтра к вечеру вернуться.

Центральная усадьба нашего колхоза - в деревне Иштуганово, протянувшейся одной широкой улицей километра на два вдоль берега Белой. Где рысцой, где шагом я в тот же день доехал на Гнедухе до места, одолев горную малохоженую дорогу. На следующий день с утра заглянул в правление. Председатель колхоза вызвал бухгалтера, и они вдвоем прикинули-примерили, чего и сколько взять мне на вырубки для лесорубов. Выписали со склада муки, мяса, меда.

Прибежала жена Мазита - Марфуга-апа. Худенькая в противоположность мужу, она всегда мне казалась очень уж тихой, даже забитой какой-то.

- Арумы, улым, - тихо улыбаясь, сказала она по-башкирски. - Вот узелок принесла. Возьми для Мазита. Здесь топленый жир с луком, вытопки. В лапшу хорошо класть, вкусно. И курута немного...

Вслед за ней пришла с грудным мальцом на руках Зулейха - жена Зарипа, красивая, статная татарка. Белесые, с пепельным отливом волосы, прямой и тонкий нос, широко открытые зеленоватые глаза под тонкими, сросшимися у переносицы угольно-черными бровями - она была более похожа на русскую дородную сибирячку, нежели на татарку.

- Как там Зарип мой? - с ходу, источая каждой клеточкой своего тела гордую силу, спросила Зулейха. - Сафа как? Не мерзнут под одним тулупом?

- Нет, хорошо живут, - успокоил я.

- Ты передай им вот немного казылыка, немного сушеного гуся. Зарип это любит. А то вы его там, наверно, свининой закормили. Тьфу?

Зулейха положила к ногам коня увесистый рюкзак, гордо повела округлыми плечами, с непонятной суровостью сказала мне:

- Передай ему, чтоб больше за Сафой смотрел да поменьше с Миннигулькой заигрывал. Так и скажи, чтоб не ухлестывал, все равно узнаю: земля слухом полнится.

Я был удивлен и обескуражен. В лесу, на делянке, за Миннигуль все больше ухлестывал Венка и то - до поры до времени, пока отпор не получил. Со стороны Зарипа не наблюдал я никаких признаков особого внимания к кашей кашеварке. Конечно, маленькая черноглазая Миннигуль могла бы многим понравиться и нравилась, естественно. Но ее природная неразговорчивость, постоянная недоступность отпугивали всех, и даже привычных в мужских компаниях сальных шуток никто не осмеливался сказать при ней. Так стрельнет колючими глазами, что рад не будешь.

- Нет, Зулейха-ханым, Миннигуль не такая. Она хорошая, вольностей больно-то не дозволит. Ни себе, ни нам.

- Ты баб не знаешь, дружок. Они гораздо хитрее, чем ты думаешь. В тихом озере черти водятся, - сказала Зулейха и, степенно ступая по лужайке, с мальцом на руках направилась к своей калитке.

Назад Дальше