Он понял, что сегодня ни о каких покаянных словах говорить нельзя. Неизвестно, как еще Николай воспримет нежданную новость с упущением его фамилии из авторского свидетельства. Промолчит, затаив обиду, или взорвется, что с ним редко бывает? Виктора удивляла всегдашняя неприступность земляка. Его размеренная неторопливость, манера говорить, растягивая слова с легким раскатистым "о", его тяжелый, без веселости, взгляд - все в Николае такое естественное, простое пугало всегда, а сегодня особенно.
На комбинате все, кто их знал, удивлялись этой дружбе, очень уж были они разные по характеру: один балагур и пересмешник, другой - молчаливый трудяга. Как, мол, они находят общий язык и бывают постоянно вместе?
Сначала их сближало землячество, поздней - общая работа. На своей установке и во всем цехе, а раньше и в других цехах комбината, Николай умел пытливо заметить, где и как усовершенствовать, улучшить что-либо. Докапывался до сути, выдумывал и добивался своего. По любой мелочи обращался на правах земляка и друга к Виктору, признавая тем самым некоторое его превосходство. Тот с охотой помогал ему зародившуюся мысль оформить в чертежах и перенести на ватман. Колькиных идей хватало на двоих. И он не обижался, когда то или иное его предложение, оформленное и порой улучшенное Виктором, уходило в бюро рационализации комбината за двумя подписями. "Ох и молоток ты, Колян, умом бог не обидел", - смеялся Виктор, но помогать - всегда помогал. Помогал, казалось бы, бескорыстно, но навар-то от этого был приличный, прибавка к зарплате - одно, престиж рационализатора - другое.
В одиннадцать закрыли ресторан, и они вышли в затихающий вечерний город. Цветистые огни осветительных ламп, легкий шорох ветра в листве молодых деревьев, сияющие окна домов, широкие площади со множеством разнаряженных стендов, призывающих к продуктивной работе и вперед, к коммунизму, - все было в вечерних сумеречных красках угасающего дня.
Не успели они отойти далеко от ресторана и пересечь центральную площадь, как их догнал запыхавшийся от быстрой ходьбы молоденький лейтенант милиции Борис Иванов.
- Виктор Иванович, надо бы протокол подписать на того из ресторана. Пройдемте на участок, подпишем протокол и в отрезвилку отправим буяна.
- А-а, ты о том краснорубашечнике? Да ну его к черту, не хочется даром время терять.
- Тогда что же, выпустить, что ли, его? - спросил лейтенант.
- Обругай да выгони, чего с них, пустоголовых, требовать!
- Вообще-то, гад он порядочный, учить надо таких, - вмешался Николай. - Смотрите, вам из милиции видней...
Они отказались идти с лейтенантом и с площади свернули на улицу, на которой жили.
- До завтра! - тихо произнес Виктор Иванович, подходя к лепной арке своего дома.
- Пока! - по-простецки хлопнул по плечу Николай.
Проведенным вечером Виктор был доволен. Беспокойство его утихло. Через двор к дому шагал бодро, размашисто, в хорошем расположении духа.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В детстве на родине и крапива колола слабее. Если надо было пробраться к удачливому омутку на речке, где клев хороший, продирались мальчишки через любые жгучие заросли. А по весне на ранних сугревах голыми руками собирали сочные, до прозрачности зеленые стебельки ее, и варили добрые щи из крапивы. Была она не колкой и не жгучей.
Все осталось в детстве, в розово-голубом далеке.
Виктор долго возился с дверным замком, пытаясь как можно тише войти к себе, не потревожить жену. Но Татьяна не спала. В дверную щелку из спальни сочился слабый синеватый полусвет.
Он тихо разделся, прошел в спальную комнату.
- Танечка, извини, задержался опять в цехе.
Жена взметнула полоски темных бровей, морщиня лоб, поглядела на мужа, и легкий огонек иронии мелькнул во всем ее облике.
- Что, опять Колька новую идею подбросил?
- Да нет, со старой свели, наконец, счеты. Запустили сегодня установку... Работы по зарез!
- Давай, давай, вкалывай, зашибай деньгу детишкам на молочишко.
- Смеешься все, - уловил он в словах жены иронию и некий намек на приоритет Николая в их общей работе.
- Мне не до смеха...
- Опять началось! - резко оборвал Виктор.
Татьяна, удобно разместившись на широкой тахте, прикрыв располневшие ноги нежно-оранжевым махровым халатом, в ожидании его прихода читала книгу. Сделав закладку, отложила ее в сторону, и тоненькие случайные морщинки побежали по ее лицу. В свои тридцать с небольшим лет она успела преждевременно раздобреть. Округлились плечи, появилась нежданная складка у подбородка. Хотя правильные черты ее лица не исказились, а, наоборот, стали нежнее.
В глазах, с темной зеленью, в последние годы постоянно таилась непроходящая печаль. Казалось, она всегда думает о чем-то высоком, несбыточном. Колька, давно отвыкший от шуток, обычно подсмеивался над этой грустной ее странностью: "Математичка, Ничего не скажешь. В голове формулы да теоремы, синусы-косинусы..."
Он не мог догадаться и предположить, что в сердце у нее нашлось бы места для многого, не только для сухих математических формул.
Жили они с Виктором хорошо, в достатке. Трехкомнатная квартира в центре города, румынская мебель, привезенная из Москвы в дни отпуска, собственный "Москвич" - все атрибуты внешнего благополучия семьи. Внутренняя жизнь Татьяны была сложней и тревожней, чем казалась со стороны.
Нынешним летом на юг они не поехали. Виктор постоянно носился с идеей Кольки Локтева, сулившей в перспективе, по его словам, не только перелом в технологии производства, но и в его судьбе. Во все тонкости она не вникала, но чувствовала, что дело значительное. Не стал бы Виктор Иванович Рабзин свой отпуск и длительную увеселительную прогулку на "Москвиче" через всю страну к югу разменивать на какое-то рационализаторское предложение, из которого не выжать выгоды. Не тот человек Виктор. Теперь-то она узнала его, особенно в последнее время. Ей так не хотелось признаться даже себе самой, что замуж она вышла не по любви. Когда Татьяна на последнем курсе университета проведала, что мамаша ее с патриархальными замашками уготовила дочке в мужья сыночка из хорошей семьи (хорошей в мамашином понимании - значит, состоятельной), она учинила бунт. Пожаловалась отцу, постоянно занятому на службе и мало вникающему в дела семейные. Тот отмахнулся, заявив что-то невразумительное. И тут на одном из студенческих вечеров подвернулся он, стройный, высокий, красивый - лучшего и желать не стоило, А вот пожила с ним и убедилась - этого мало для мужчины.
В прошлом году произошло между ними такое, чего она никогда не простит ему. И откуда же, - думала Татьяна, - у молодого, вполне современного человека, выросшего к тому же в деревне, без отца, в бедной крестьянской семье, такие барские замашки? Осенью их дочка пошла в первый класс музыкальной школы. Время классных занятий Татьяны не увязывалось с расписанием уроков дочки. Таня не успевала после занятий забирать дочку из школы, мешала неувязка в расписании. Как-то, сожалея об этом, без какого-либо умысла она пожаловалась Виктору и попросила его хотя бы изредка, при возможности, возвращаясь с работы, забирать дочку из школы. Виктор понял жену по-своему. На другой же день он позвонил директору и все было устроено наилучшим образом.
Может быть, все могло незаметно уладиться, если б не случайная встреча со школьной техничкой-уборщицей. Как всегда после занятий, вечером она забежала за дочерью. Заметила, раньше приходилось разрываться на части, бегом бегать от одной школы к другой и тем не менее опаздывала, - в последние дни появилось время передохнуть в ожидании окончания уроков в музыкальной школе. Она раскрыла книжку, присела на скрипучий старый диван в узком коридоре со множеством дверей по обе стороны. Рядом возле окна школьная уборщица - старая, пенсионного возраста женщина - с мокрой тряпицей в руках, с ведерком воды протирала подоконник и тихо о чем-то бубнила.
- Надо же, какой ноне народ пошел. Все начальники, рядовых нет. Чего хотят, то и вытворяют. У нас здесь и учителя все недовольны, и мне все удобства по времю порушили. Директор наш чего удумал, взял да и переиначил все расписание, с ног до головы перевернул...
- Это вы мне говорите? - недопонимая старую женщину, спросила Татьяна.
- Жаловаться некому, потому и тебе говорю, голуба. Спроста говорю, маленько душу отвесть...
- Я что-то не пойму, о чем вы сокрушаетесь? - переспросила она пенсионерку.
- О расписании нашем толкую, голуба, - ответила женщина. - Как ране все разумно и по уму устроилось! А намедни позвонил к директору начальнике комбинату, велел все расписание менять. Вишь ли, какой-то ученице, соплячке, прости господи за грубое слово, так вот ей неудобства в расписании выходят. Всей школе удобно, одной ей, вишь ли, неудобно. У яё матери, сказывают, отец аль можа кто из родни шибко крупный начальник в области, чуть ли не самый главный... Правда - нет ли, так у нас все говорят...
Татьяну так и передернуло. Она поняла, что речь идет о ней и о дочке. Кто, кроме Виктора, мог позвонить сюда? Никто! Как это низко, прикрываясь именем ее отца, именем крупного честного работника, творить такие безобразия! Может и мелочь, конечно - сменить расписание, но это задевает весь коллектив. Весь, ради их дочки!
Она припомнила и другое, как Виктор при встрече с ее отцом умоляюще просил переговорить при случае с руководством комбината, в горкоме партии о его, видите ли, никем не замечаемой персоне. И отец поддался, пошел на уступки. А Виктор из цеха перебрался в отдельный кабинет главного технолога.
Натянутость в их личных отношениях тяготила одну ее, он же отшучивался или молчал. И то хорошо, что в последнее время дома бывал редко, приходил только переночевать. Работа по переоборудованию установки целиком захватила ею.
- Ну как, молодой гений, - умышленно съязвила Татьяна, - думаешь диссертацию защитить на Колькином уме?
- Когда ты прекратишь задавать дурацкие вопросы? - повысил он голос и бесстрастно поглядел на жену.
- Дурацких вопросов нет, есть дурацкие ответы, - грубо обрезала она. - Кстати, - откладывая пустячный детектив Кожевникова, продолжала Таня, - ты так и не снял с аквариума этот злосчастный компрессор...
- Унесу, унесу! - злился он. - Что вы с Колькой привязались к одному: компрессор да компрессор! Мельчите...
- Мне, конечно, все равно, но ты, Виктор, беды наживешь. За это и в тюрьму угодить недолго.
- Куда хватила! - ехидно засмеялся он. - Ты думаешь, у нас в цехах ежедневные взрывы случаются или газ пробивает?
Татьяна пренебрежительно посмотрела на него, ответила:
- И все-таки Николай Локтев был тысячу раз прав, когда увидел аквариум с твоим "рацпредложением"...
- Татьяна, ты стала просто невыносимой! - уже не говорил, а чуть ли не истерично кричал Виктор.
Она как ни в чем не бывало продолжала:
- Ты не кипятись! Я бы тебе слова не сказала, если бы твое аквариумное изобретение касалось тебя одного. Нет, оно и меня касается... Подумать только - украсть из цеха компрессор! Правду сказал Николай, что пока беды нету, надо немедленно отнести эту штуковину обратно или хотя бы противогаз в цехе заменить на новый. Там же теперь без компрессора висит?
Как-то недавно, проходя мимо шкафа с аварийными противогазами, Виктор заметил, что пломбы на замке нет. Он открыл дверцу и снял со шлангового противогаза компрессор - миниатюрный моторчик, подающий воздух под шлем противогаза во время работы в сильно загазованных местах. Но сколько помнит Виктор, эти шланговые противогазы постоянно висят в бездействии, люди в цехе обходились при случае обычными. Порой со шланговых противогазов пропадали компрессоры. Кое-кто умело приспосабливал их к аквариумам на подоконниках. Компактный, и воздух в воду нагнетает отлично.
Когда Николай увидел это приспособление у Виктора дома, он по-дружески высказал свое недовольство.
Рабзин сначала действительно хотел было унести компрессор обратно в цех, потом передумал: можно просто списать противогаз, кому какое дело! Но все забывал в ежедневной суматохе...
- Танечка, брось дуться! - успокаивал он жену. - Трудно так жить! Для тебя же все делал, пойми. Не принимай так близко к сердцу, что именем твоего отца козыряю. У нас на комбинате все руководство отлично знает, кто твой папаша. А мне, честное слово, как-то легче от этого. Время такое, без участливой поддержки далеко не уйдешь, высоко не поднимешься. Не на всех конечно, но на разную мелкоту этот факт действует, так сказать, магически: одно слово чего стоит - ответственный работник обкома! Попробуй, мол, тронь Рабзина! За плечами у него вон какие тылы!..
Татьяна засмеялась:
- Один звонок папаши - и ты уже начальник цеха, другой звонок - главный технолог... Теперь третьего звонка ждешь?!
От внутреннего одиночества, от горьких раздумий последних дней она готова была расплакаться, но не унизилась в покорной слабости перед мужем. Слезы осели в глубине сердца, омрачив тихой задумчивостью зеленоватые глаза.
Он присел на тахту, откинул оранжевый халат с ее полнеющих красивых ног. После нескольких рюмок вина, выпитых только что в ресторане, после удачливого дня, когда утихла тяжесть ожидания пуска установки, приятная нега охватила все его тело. Он обнял жену, стиснув ее округлые плечи. Она тихо отстранила ладонь мужа.
- Не надо, Виктор! - Замолчала, прикусив белыми зубами нижнюю губу, широко алеющую лепестком шиповника. - Не надо, я... не люблю тебя, Виктор! - беззлобно, с отпугивающим равнодушием произнесла она.
- О чем ты говоришь, Таня! Разве можно так? С огнем не шутят! - подскочил Виктор с тахты. - Как же жить тогда дальше?!
- Не знаю, не знаю... Сама запуталась с тобой. Дочку жалко без отца оставлять, не то бы плюнула и ушла, ушла на все четыре стороны!..
- Ох ты какая шустрячка, раз-два и в дамки! Не выйдет... Вот все вы такие, - он хотел сказать "бабы", но не решился, не повернулся язык, заметив в глубине ее зеленых глаз нескрываемое, почти открытое презрение, с трудом выдавил: - Все вы такие - женщины!
Она отвернулась от него.
- Видеть не хочу твое показушное лицо! Все напоказ у тебя, а что внутри, одна я знаю. Никто, кроме меня! Дура я однако, что продолжаю жить с тобой! Жить каким-то ненужным довеском...
- Хватит тебе, - он опять попытался обнять ее, приблизился, стал успокаивать, веря, что и эта истерическая вспышка жены погаснет, пройдет. Уверенность во всем никогда не покидала Виктора и снова заговорил:
- Знаешь, Танюха, ты плохо разбираешься в жизни. А ей, жизни, наплевать на твою розовую сентиментальность. Я тоже был и мягким, и податливым, верующим всем и вся. Давно, в школе, мечтал быстрей уехать из деревни, стать крупным инженером... Думал, буду решать судьбы людей, изобретать новые, неведомые никому машины...
Татьяна равнодушно, как и прежде, перебила его, раздумчиво заговорила сама:
- В детстве, знаешь, и крапива жжет не больно. В школе все мы думаем о большом и светлом. Жаль, когда человек взрослеет, свою большую мечту он часто разменивает на мелочи. Даже странно, тело человека растет, увеличивается, а мечта мельчает. - Она неожиданно засмеялась и закончила: - Это здорово видно по тебе, Виктор!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Короткий сон не придал бодрости. Николай проснулся ни свет, ни заря. Дочки еще спали, спала и Света. За розовеющими стеклами окон занимался новый день. Вчерашнее нервное напряжение приутихло, высвобождая в душе место, для новых радостей, дел, неожиданностей. Он все еще не мог сжиться с мыслью, что соседа по квартире, прораба Павла Петровича, нет в живых. Нет доброго доуга сотоварища и собеседника по тихим зимним вечерам, когда у того и у другого выдавались свободные часы. Тревожный непокой незаметно унялся, ушел куда-то вглубь.
В шлепанцах на босу ногу, на цыпочках, чтоб не потревожить никого, пробрался на кухню, зажег конфорку газовой плиты и поставил на нее блестящий из нержавейки чайник. Когда тот закипел, пофыркивая паром, Николай бросил в фарфоровую кружку большую щепоть байхового чаю, настоял его под махровым полотенцем и по давней привычке взбадривать себя с утра крепким, чисто деготь, чайком, мелкими глотками стал отпивать из кружки ароматную влагу, чаевничал. Смутно рисовался в воображении наступающий день.
Проснулась Света. В одной нижней рубашке, еле прикрытая цветастым ситцевым халатиком, вышла к нему.
- Ты чего это ни свет, ни заря - засобирался? Горит что ль?
- Горит - не горит, а мне пораньше сегодня надо. Виктор Рабзин вчера встретился, сказал - установку пустили. Поглядеть не терпится...
- Без тебя пустили? - удивилась Света.
- Без меня, - буркнул Николай.
- Ну и дружки, дня не могли подождать!
- Комиссия, говорит, из Москвы нагрянула, вот и не стали дожидаться.
- А-а, ну тогда ладно, - потягиваясь, вздохнула Света. - Беги!
Одевшись, собираясь открыть дверь, Николай обернулся.
- Светуля, вообще-то сегодня опять день не из легких. Партком состоится.
Круглые, со светлой голубинкой глаза ее еще более расширились, налились радостью.
- Так это и хорошо! Я рада за тебя... Ты же у меня - умница. Ну, ни пуха, ни пера, всего доброго...
- Иди к черту! - как перед трудным экзаменом в институте, ответил и, легко перешагнув порожек, побежал по узкой лестнице вниз к подъезду.
День занимался. Полоска зари маково алела за шифером крыш. Мягкая прохлада лилась по улицам и дворам молодого города. Он был свеж, тих и весел, не встревоженный покуда дневной суматохой. Нервное напряжение вчерашнего дня окончательно спало, выровнялось и успокоилось что-то внутри. Четкой солдатской походкой отмахал от дома до вокзала, где была остановка. Первым трамваем, шедшим из парка, уехал на комбинат.
Все здесь знакомо ему и близко: здание с красивой полуовальной аркой, в проем которой устремляются во время пересменок тысячи и тысячи рабочих; тополя вокруг площади и затейливые цветники, заботливо разбитые работниками комбинатского ЖКО, и громадные установки, расцвеченные по ночам золотистыми огнями, и даже дымные факелы, с которыми борются с первых дней появления здесь нефтехимии, а все победить не могут.
Комбинат давно уже стал ему вторым домом. Все хорошее у Николая связано с работой. Как ушел с трактора, получив новую специальность, так и работает здесь. Свою установку изучил до винтика, чувствует ее до тонкости. Каждый вздох, каждый звук моментально улавливает, без показаний приборов на пультах управлений может мысленно определить, что творится внутри этих причудливых колонн и труб.