В клеточке, обведенной тушью, стояло число более раннего месяца, чем в документации Локтева.
- И все-таки так не пойдет! - закончил Виктор.
- Смотрите сами, - спокойно ответил Давыдович.
Перед отправкой документов в Москву они, опять же вдвоем, зашли к главному инженеру комбината. Рассматривая сопроводительное письмо, документы, чертежи, главный инженер, увидев фамилию Локтева первой в списке, спросил Виктора Ивановича, кто он такой. Узнав, что обычный оператор, инженер удивился, выразил сомнение. Не глядя на вошедших спросил: "Возможно ли исполнение своих рабочих обязанностей считать изобретением?" И сам себе ответил: "Безусловно, нет! Иначе всех людей с установки, занятых будущей реконструкцией, надо будет включать в соавторы".
Виктор вступился за друга, доказывая правильность документации. Но Давидович своевременно знаком руки остановил его. Рабзин увидел жгучий взгляд начальника бюро, полный таинственной значимости, и осекся.
...Ближе к полудню в красный уголок парткома стали собираться люди. Продолжать разговор при посторонних ни тому, ни другому не хотелось.
- Ладно, Коля, закончим. Я разберусь, не тревожься, - успокаивающе сказал Рабзин.
До сих пор Виктор не поймет, почему не вступился тогда в кабинете главного инженера за земляка, почему умолчал о самом существенном? Не потому ли, что лавры первенства достаются не ему, главному технологу, а Николаю - простому рабочему? И та злополучная ночь, когда спорили в нем два человека, решила все окончательно. Сомнение инженера, гнусная беседа в кабинете начальника бюро сыграли свое. Как ни странно, подлости в своем поступке он не находил, вышло все как бы случайно. Прошло время, установка пущена и Николай вынужденно смирится с ролью отодвинутого на второй план рационализатора. Лишь бы он не заподозрил во всем Виктора. Лишь бы не это, а все остальное - мелочи жизни!
- Хорошо, я разберусь, - еще раз сказал он и вышел из зала красного уголка.
Вслед за ним вышел и Николай. Он опять остановился у двери со стеклянной табличкой "Партком". Молоденькая секретарша объяснила Николаю, что Зарипова нет на месте, он с утра в горкоме партии на экстренном совещании.
- А как же партком? Сегодня же заседание парткома?
На его недоуменный вопрос секретарша ответила, что звонил Нургали Гаязович, просил извинения.
- Заседание партийного комитета, - объясняла она, - в горкоме решили отложить до возвращения из Москвы генерального директора и главного инженера.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В горкоме партии московская комиссия подводила итоги вчерашнего пуска установки. Вся работа по всем параметрам прошла хорошо. Особых замечаний не было. Присутствующие, анализируя ход пуска, постоянно упоминали Виктора Ивановича Рабзина, приписывая ему не только всю тяжесть исполнения работ, но и саму идею.
Начальник цеха Ясман, с иконным спокойствием в усталых глазах, с лицом в глубоких морщинах, сидел рядом с секретарем парткома Зариповым, молчал. Пожалуй, он один из всех присутствующих хорошо сознавал несправедливость завышенных похвал технолога. Израель Львович внимательно вслушивался в слова выступающих, недоуменно раздумывал над тем, почему все они замалчивают о его заслугах как начальника цеха, как одного из соавторов реконструкции. Но и это еще полбеды! Более всего возмущало странное замалчивание заслуг оператора Николая Локтева. До сих пор ему казалось, что на комбинате все заинтересованные лица отлично знают меру участия в колоссальной работе оператора цеха. "Высказаться или промолчать? - раздумывал он. - Не покажется ли членам комиссии и работникам горкома партии принижение роли Рабзина умышленным?" А если бы довелось выступать, то он выступил бы непременно по этому поводу. Израель Львович не был посвящен во все детали участия Локтева в создании проекта всей реконструкции, но точно знал, что заглавной фигурой был именно он. Без малого три года назад этот рабочий, какой-то робкий и застенчивый, постоянно обивал пороги кабинета начальника цеха, не давал прохода со своей идеей. Как-то, устав от бессмысленных отговорок, он пригласил Локтева к себе домой, пригласил не по производственной необходимости, так как цех планы свои перевыполнял, был на хорошем счету, а по соображениям чисто человеческим. Тем вечером Локтев пришел к нему не один, с прорабом Павлом Петровичем, с которым Ясман был в добрых приятельских отношениях еще с первых дней строительства комбината. "Ты уж, Львович, не обижай парня, - сказал тогда прораб. - С этой затеей давно он носится, все прошибить чьи-то лбы не может. Теперь вот и меня, старика, растормошил, вовлек... Ты присмотрись, Львович, думаю - толк будет..."
Еще тогда, детально разобравшись во всем, Израель Львович сообразил, какую экономическую выгоду принесет цеху и всему комбинату эта реконструкция карбамидной установки. Все расчеты он взялся проверить сам, грамотно оформить предварительные чертежи попросил начальника бюро Давыдовича в порядке дружеской помощи.
Так что Рабзин подключился позднее, когда потребовалась конкретная детализация и чертежей, и расчетов.
Сидя здесь на совещании, он осознавал какую-то несправедливость по отношению к оператору. В то же время видел, что все точки над "и" расставлены, каждому воздано по заслугам, за исключением Николая Локтева. "Бог его знает, - неопределенно думал он. - Может, так оно и должно быть. Если по справедливости взвесить, то Виктор Иванович тянул поклажу не из легких. Коль выскажу свое сомнение, не будет ли это выглядеть попыткой возвеличить свою роль над ролью главного технолога? Легче промолчать, - усомнился он. - А по поводу Локтева лучше разобраться у себя в цехе, зачем сор из избы выносить?"
Однако все эти хладнокровные рассуждения не убедили его, а, наоборот, привели в полное замешательство. Почему же, в конце концов, Локтева игнорируют вообще? Кто бы и чего бы ни говорил, каждый стремился упомянуть Рабзина, воздать должное ему, начальнику цеха, или в крайнем случае главному инженеру комбината за столь важную, общегосударственного значения работу. Одного Локтева не вспоминали совсем.
Израель Львович не выдержал, попросил слова.
- У меня, товарищи, всего один вопрос, почти не касающийся производства, вопрос элементарной этики.
Все настороженно притихли. Здесь шел такой оживленный разговор с анализом, похвалами, замечаниями и вдруг - вопрос этики. Логично ли?
- Пожалуйста, продолжайте, - заметив некоторое замешательство, поддержал Ясмана секретарь горкома.
- Я, собственно говоря, вот о чем... Какая-то, по-видимому, вкралась ошибка во все происходящее. Не хочу принижать роли главного технолога товарища Рабзина, и все-таки должен часть высоких похвал в его адрес переложить на другую чашу весов.
Некоторые из присутствующих оживленно зашептались между собой. Секретарь горкома кончиком карандаша постучал о стол.
- Тише, товарищи, а вы продолжайте, Израель Львович.
- Дело в том, - решительно заключил Ясман, - что не известно по чьей вине, а может быть, и без злого умысла мы забыли совершенно одного работника нашего цеха - оператора Николая Ивановича Локтева. Я полностью уверен и думаю, что одним из главных зачинателей всей реконструкции был он.
- Не уверен - не обгоняй, - пошутил секретарь горкома. - А коль вы, Израель Львович, уверены, то идите на обгон смелее... Почему тогда, я вас спрашиваю, не приглашены сюда ни тот, ни другой? Я ли должен решать такие элементарные вопросы - кого приглашать, кого - нет?
- Разрешите ответить мне! - поднялся со стула Нургали Гаязович. Широкоплечий, высокий, с прищуром узких глаз, он обратился к секретарю горкома: - Это лично моя вина, грешен. Я, Сергей Семенович, заподозрил неладное и решил ни Локтева, ни Рабзина не вызывать на сегодняшнее совещание. Мы разберемся в рабочем порядке, так сказать, у себя дома... Если что, примем соответствующие меры.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утром был опять неизменный байховый чай. Как всегда, проводить до порога встала Света в своем ситцевом халатике поверх худеньких плеч.
Он появился в цехе не тем прежним, тихим, тревожно озабоченным, с постоянной грустинкой в темно-серых глазах. Он был другим.
Дождавшись Ясмана прямо в его же кабинете, Николай встретил начальника цеха непривычной улыбкой в уголках губ.
- Ну как? - вместо приветствия спросил Ясман.
- Что - как? - продолжая улыбаться, на вопрос вопросом ответил Николай.
- Жизнь как, спрашиваю? - протянул ладонь Израель Львович.
- Нормально... Только вот из-за нашей карбамидной установочки два года отдыхать не пришлось. Плюнуть надо на все и куда-нибудь подальше в лес махнуть.
- В отпуск, что ли, захотел? - удивился Ясман. - А как же не разобравшись?..
Николай понял его с полуслова.
- Приеду из отпуска, разберусь сам.
- А прием в партию? - заинтересованно спросил начальник цеха.
- Сказали, что партком откладывается на неопределенное время... Так что одну б хотя недельку отдохнуть треба, Израель Львович. Устал, прямо скажем...
- Что ж, отдыхай, ты заслужил, дружище!
Николай познакомился со Светой давно, еще в училище. И поженились давно, уже две дочки - березоньки светлые - подрастают. Жена - тихая, застенчивая, никогда-то слова лишнего не обронит. Утром бежит, торопясь на работу, вечером - домой. Вся жизнь у нее - это дом, семья, работа...
Он хорошо помнит и то, как впервые поцеловал Свету и как они, несуразно договорившись о женитьбе, собрали в общежитии небольшой шалманчик по поводу свадьбы, так как свадьбы в настоящем ее виде - с такси в разноцветных ленточках, с букетами цветов, с шампанским в доме бракосочетания, с традиционным фотографированием у памятника Ленину - ничего этого у них не было.
Тихая в своей нежной радости жизнь началась у Николая после женитьбы. Он и сам не ожидал такого счастья. Эту маленькую женщину с большими кукольными глазами, с маковыми лепестками губ, с тяжелой медного цвета косой он молчаливо любил и нежил. Ему доставляли, бывало, теплую радость слова прораба Павла Петровича: "Жена у тебя, Николай, - чудо! Девочка с косичками, ни дать - ни взять. Жалей ее, люби! Повезло тебе, однако, с женой: и видом взяла, и домовитостью своей. Главное, береги, Коля, любовь, до конца дней береги... Состаришься прежде времени без любви-то..."
И Света любила его. В ФЗО из всех неугомонных и хулиганистых мальчишек Николай выделялся своей взрослой серьезностью, редко вспыхивал смешливый огонек в его холодных глазах под ржаными колосьями белесых бровей.
В тесной кухоньке Николай перочинным ножом осторожно счищал с молодых картофелин неокрепшую розовую пленочку. Потихоньку, чтоб не слышал никто, напевал:
...ФЗО ты, ФЗО ты,
До чего ты довела -
Из портянки сумку сшила,
По порядку повела...
Света давно уговаривала мужа съездить к нему в деревню. Каждый раз перед отпуском настырно твердила: "Поедем к тебе на родину, хочу знать те тропинки-дороженьки, где ты босиком бегал, колхозных свиней пас. Ты бы земляков постеснялся, на могилку матери не можешь сходить. Сколько живу с тобой, ни разочка не побывали там..."
Он всегда находил отговорки. Нашел и сейчас. С шуточками да прибауточками, на которые вовсе не был горазд, отговорился и вместо деревни уехали они далеко в горы, на Павловскую турбазу.
В обнимку, беззаботные, свободные на недельку от детей и работы, они стояли на крутояре у разлившейся невесть куда Караидели. Опьяненные лесной свежестью, глядели в сине-зеленую даль. Плеск волн и слабое струение воздуха между тонких иголочек сосен сливались воедино и проходили через их сердца. Пораженный ясным ощущением слитности человека и природы, Николай почувствовал себя хрупкой сосновой веточкой и в то же время - землей, которая держит ее, сосну златоствольную.
На турбазе взяли палатку, спальные мешки, запаслись тушенкой и на легкой шлюпке, оттолкнувшись от каменистого берега, поплыли вверх, где ждала их уральская тайга. Она сурова, хмурые ели угрюмо смотрятся в тяжелые воды реки. Оскал гор, щетина лесов и буреломов, таинственная глубина водохранилища вначале пугают безлюдьем и суровостью.
А ночью в лесу жутко даже вдвоем.
Засыпая на первой ночевке, Николай услышал совсем рядом громкий треск сучьев, непонятный шум. Он приподнял голову, прислушался через тонкий брезент палатки к вечной бессоннице тайги. Света уже засыпала. Он легонько толкнул ее в бок.
- Слышишь чего? - спросил полушепотом.
- Чего?..
- Шумит...
Она совсем проснулась, тоже прислушалась к тайге. Переплетение звуков и шорохов растревожили ее. Она вспомнила отчет об одном туристском маршруте какого-то инструктора. И надо же было перед самым отплытием на шлюпке прочесть в журнале на турбазе тот отчет! Рассказывалось там, как большая группа туристов ушла в пеший поход. Туманным утром, продрогнув за ночь в палатках, все выползли к вчерашнему затухающему костерку. Не успели запалить, огонь, как услышали в кедраче громкий треск. Все оглянулись и замерли, как стояли. За палатками на высоком кедре чернела в тумане туша медведя. Он забрался к макушке и хрустел там орешками.
Миша Бабиков, - продолжал оповещать в турбазовском журнале неизвестный инструктор, - кинулся к ружью. Хорошо, что на всякий случай прихватил его с собой. Он переломил ружье надвое, вставил в стволы патроны. Осталось прицелиться и выстрелить. Но на Мишу Бабикова кто-то со страхом зашипел: "Стоит ли стрелять? Вдруг промажешь или подранишь, несдобровать тогда!"
Стрелять не стали. Стараясь не потревожить тишины, крадучись разбрелись по палаткам. А там, на верху - треск сучьев, перещелк кедровых орешков. И вдруг услышали туристы зычный простуженный бас: "Ребя, что вы разбрелись все! Орехи-то, как мед..." Это орал с кедра один из туристов..
Света вспомнила эту историю с медведем и долго не могла заснуть, лежала не разговаривая.
Ночная тайга чувствительна к любому звуку. Где-то вдали скатится камешек с обрыва, а шум, рожденный им и усиленный эхом, долго будет дрожать в воздухе, не умирая. Только одолеет сон Николая, приклонит он голову к куртке, заменившей подушку, как тут же вновь услышит непонятно откуда идущий треск, словно бы за палаткой бродит кто-то. Так всю ночь и не спал, задремлет немного - снова проснется. На рассвете догадался Николай, что еще днем на полянке наловил кузнечиков для рыбалки, а спичечный коробок с ними положил в карман куртки. Это они, попавшие в ловушку, разбушевались в коробке. Догадался, разозленно вытащил спички из кармашка и выбросил из палатки.
Светает. Холоден утренний туман. Тайга, утомленная ночной бессонницей, чутко дремлет. Стоит проглянуть солнышку, как все оживет, встрепенется, зашумит.
Плещется в берег волна. Кузнечиков в коробке не слышно.
Вдвоем плывут они по Павловскому водохранилищу. Безлюдно. Ни одной деревеньки. Пароходы и те идут редко. Вокруг только лес, небо и вода. Глухомань...
На шестой день пути они явственно различили далекий гул тракторов. Глушь суровой тайги неохотно уступала место рокочущему шуму. В прежнее своеобразие монотонной тишины вплетался современный гул работающих моторов.
- Гусеничные! - догадался Николай.
Они причалили к берегу. На небольшой прогалине, куда загодя были свезены длинные освежеванные лесины, копошились два трактора. Молодые ребята орудовали стальными тросами, приноравливая огромные связки древесины к тракторам. Бревна, скрученные тросами, лежали одно к одному.
Николай со Светой подошли к ним.
- Кончай базар! - крикнул высокий парень в замасленной фуфайке.
Все побросали ломы, сели на плаху перекурить. Оказалось, это совхозные ребята, приехали на вывозку заготовленного леса. Совхоз строится, и бревен и тесу много требуется. Даже в горячее время уборочной страды, когда каждый час дорог и каждая машина на учете, совхоз не скупится посылать трактора за строевым лесом.
Деревня, откуда приехали механизаторы, километрах в двадцати отсюда. Расстояние небольшое. Но чтобы одолеть его, нервов много надо.
- Не дорога, а сто рублей убытка! - ругнулся самый молодой из них, высокий, в промасленной фуфайке.
Николай не понял, почему в такую жаркую погоду парень в фуфайке.
- А ты, паренек, тулуп бы еще натянул, - засмеялся он.
- Хаммат у нас на подхвате, у него молоко на губах не подсохло, - попробовал объяснить чернявый тракторист, видать, старший среди них - и по возрасту, и по обязанностям. - Хаммату мы поручили под бревна с канатом лазить, чтоб пузо не поцарапать, фуфайку надел...
- Ребята, - вступила в разговор молчавшая доселе Света, - соли, случайно, у вас не найдется?
Николай вспомнил, что прошлой ночью они ненароком забыли тряпицу с солью под открытым небом. Под утро ударил дождь. Когда выбрались из палатки готовить завтрак, от соли уже оставалась одна липучая лужица.
- Соли? - переспросил старшой, чернявый. - С собой нету...
Вступился Хаммат, стягивая грязную фуфайку, проговорил:
- Тут в логу охотничья избушка стоит. И мы в ней частенько останавливаемся. Там соль есть, сам видел... Поехали с нами.
- А далеко? - спросил Николай.
- Да вон, прямо за перевалом, километра два-три...
Над гребнем перевала хмурилась грозовая туча. Дорога туда бежит узкая, опасливо петляет вдоль крутого увала, с другой стороны - обрыв.
Трактора пофыркивали незаглушенными моторами. Ребята докурили сигареты, ловко повскакали в кабины. Николай сел с Хамматом. Вглядываясь, как тронулся с места первый трактор, он предложил пареньку:
- Может, уступишь рычаги?
- Ты что, тракторист, что ли? - обрадовался Хаммат.
- Приходилось, - сказал он.
Трактор шел легко и уверенно. Длинноствольное долготье, скрипя и переваливаясь на ухабах, оставляло за собой шлейф пыли. Неожиданно тучка, висящая над перевалом, брызнула дождем. Суглинок и пыль быстро превращались в месиво. Машина приумерила прыть. Трактор Николай знал хорошо и потому на слух улавливал любое движение, любой звук в моторе.
На самой вершине перевала трактор сильным толчком рвануло назад. С оглушительным визгом пробуксовали по камням ребристые гусеницы. Пятясь к краю пропасти, машина вставала на дыбы, задирая кверху капот. Хаммата тряхнуло и с силой ударило о ветровое стекло. Машинально он вскинул руку, прикрывая рассеченный лоб ладонью.
Николай, сидящий рядом, с резкой поспешностью рванул на себя рычаг тормоза. Трактор развернуло поперек дороги, а бревна, напрочь стянутые тросом, зависли над обрывом. А передний тягач ушел далеко вперед и скрылся за перевалом...
Николай встал одной ногой на гусеницу и ужаснулся увиденной картиной. Если сейчас отпустить тормоз и попробовать волоком протащить бревна над обрывом, то неизвестно, что получится: или их вытянешь, или они утянут тебя вместе с трактором туда, где далеко внизу бурлил по ущелью мутный поток воды.
Рукавом смахивая пот с окровавленного лба, Хаммат крикнул в самое ухо:
- Задачка с двумя неизвестными!
Николай выпрыгнул из кабины к самому краю уступа и догадался, что выхода нет никакого. Бревна отцепить невозможно. Для этого потребовалось бы сдать трактор назад, а он и без того на волоске висит. И топором троса не перерубить... Оставалось одно: тащить вперед всю поклажу, авось трос перетрет каменными плитами уступа.
- Выхода нет, только вперед! - крикнул он молоденькому трактористу.
У паренька испуганно передернуло рот.
- Я боюсь, - откровенно признался Хаммат. - Садитесь сами!