Домой Виктор вернулся в хорошем расположении духа. Давыдович сумел успокоить, дал понять, что все нормально, все пройдет, улетучится. Сняв венгерские ботинки, натянув мягкие шлепанцы местного производства, сразу прошел на кухню, где поблескивали глянцевой чистотой великолепные шкафы и полочки импортного кухонного гарнитура. Вечернее солнце тепло сквозило через полотна тюлевых занавесей. Он наскоро перекусил. Достал из тумбочки банку растворимого кофе, настоял в бокале и с удовольствием закончил ужин. Ему нетерпелось сегодня же сходить к Николаю, возвращения которого ждал всю последнюю неделю. Надо было переговорить и с ним: или убедить его во всем, что произошло, или же... Дальше мысль Виктора раздваивалась. Предполагал действовать в зависимости от того, как поведет себя Николай. Можно опять, как и было вначале, Соединить воедино два умышленно разрозненных предложения, а можно, как советовал Давыдович, наотрез отмежеваться от Локтева.
За стеклянными створками дверей, в зале, послышался невнятный шорох. Он не ожидал застать жену дома, та планировала вечером пройтись по магазинам, сделать кое-какие покупки, нужные по хозяйству. Он вошел в просторный зал, увидел жену в неизменной позе последних дней: она полулежала на тахте, прикрытая оранжево-ярким махровым халатом, перелистывала книжку, не обращая внимания на идущего к ней мужа. Каждая черточка ее округлившегося лица сквозила давно укоренившейся неприязнью. Она, собственно, и не пыталась скрывать этого от Виктора. Всегда веселая, довольная собой и жизнью, в последнее время Татьяна изменилась не в лучшую для мужа сторону. Он замечал ее холодность, резкую грубоватость суждений, неуместное - на показ ему - пренебрежение. Все это казалось Виктору мелкими "издержками" семейных взаимоотношений, никчемными придирками обидевшейся женщины.
Но то была не обида, что-то сложнее и значительнее интуитивно подкралось в ее обычную мягкосердечность, недобрая догадка нежданно прояснилась в сознании. В последние два года она по мере сил, когда не была занята дочкой и школьными уроками, как прилежная ученица, исполненная чувством своей необходимости, делала чертежи для мужа. Ватманской бумаги и кальки перечертила тьму-тьмущую. Поправляла, переделывала, прежде чем не убеждалась, что сделанное не вызовет ничьих упреков. Работала старательно, со всей своею прирожденной усидчивостью. Она глубоко верила, что помогает тем самым мужу и Локтеву в большом, значительном деле, развернувшемся на комбинате. И еще думала о другом, о главном для такой, как она, женщины: может, эта работа наконец по-настоящему привяжет ее к мужу, сблизит и породнит их. Она с постоянной тревогой ощущала, что их дом - это слишком изящная хрустально-сусальная ваза, которой при случае легко расколоться вдребезги.
Из тесной кухоньки Виктор прошел в просторный зал.
- Опять женские штучки? - недовольно подсел к ней. - Хватит, не надоело ли? Здесь вкалываешь как проклятый, а она все недовольна!
Татьяна отодвинулась от края тахты, отстранившись от неуместно протянутых рук Виктора.
- Продолжай дуться в таком случае, а я пошел... Мне к Локтевым сходить надо. - Он поднялся, прошел к застекленной двери, но выйти не успел.
- Виктор! - услышал за спиной ее резкий голос. Он оглянулся, увидел бесстрастный взгляд. - Прежде, чем уйти, прочитай то, что лежит там! - Она протянула руку, показывая на телевизор.
Виктор подошел к столику, на телевизоре лежал тетрадный в клеточку листок.
"Дворняжка живет долго, лет двадцать-двадцать пять. Тявкает себе и до других дела ей нет. Выползет из конуры, побрешет, полает и опять упрячется под крышей, сытая, довольная...
А охотничья умная собака тянет всего лет пять-шесть. Она обучена, от природы обострены занятые постоянно нервы и мозг. Трудиться - ее главный удел. Без леса, охоты, без человека рядом, кому она друг, - жизни у нее нет!..
Виктор, мы молчим, мы не знаем глубин друг друга. И потому, не обессудь, я ухожу от тебя...
Не хочется, не могу жить дворняжкой!"
Беглым взглядом оживших глаз он быстро пролетел по тетрадному листку, лихорадочно возвращаясь к тому, что уже читал, не веря написанному.
- Это все? Лучшего изобрести ты не могла? - И он разорвал в клочья тетрадную страничку.
- Уезжаю сегодня, последним автобусом! - услышал категоричный ответ. - Хорошо, что дочку не успели забрать от родителей...
- Но это немыслимо, Татьяна! - закричал он.
- Немыслимо - жить так! Продолжать жить...
Виктор нервно сбросил с ног мягкие шлепанцы, и они разлетелись по полу в разные стороны. Демонстративно хлопнув дверью, ушел. Он долго вышагивал по улицам, шумно-оживленным в эти часы. Навстречу шли озабоченные люди, среди них попадались знакомые. Он мельком, одним кивком здоровался, проходил мимо. Ему не верилось в то, что написала Татьяна. Никуда она не уйдет, не позволит самолюбие и женский страх одиночества, - зло думал он. Здесь хорошая квартира, которую в конце концов недолго поменять на такую же в ее родном городе, здесь работа. Рвалась же сюда, из-под родительской опеки, чтоб познать самостоятельность, проверить свои силы - сумеет ли без папы и мамы?.. Нет, она не уйдет...
Выцвела голубинка неба. Опустилось солнце за дымное марево комбината, разукрасив горизонт в удивительно яркие, лихие краски. Центральная улица вывела его сначала к широкой новой площади, затем - к пригороду, где был автовокзал.
Не страх ли привел его сюда? Не желание ли увидеть уезжающую Татьяну? "Нет, нет! - сам себе твердил с уверенностью Виктор. - Никуда она не уедет!"
Последние автобусы отфыркивались выхлопными газами. Тяжело набирая скорость, расходились в разные концы магистрали и быстро скрывались в наступающих сумерках. Он постоял, бесцельно наблюдая за автобусами, за людьми, вечно спешащими неведомо куда, за старенькими торговками, не успевшими реализовать смородиново-малиновую и цветочную продукцию своих частных садов. Машинальным взглядом наткнулся на свежие срезки сахарно-белых гладиолусов, непроданно торчащих из ведра с водой. Он подошел к старушке и, не торгуясь, купил несколько ветвей, отяжеленных белой прелестью цвета и мечевидными разводьями листвы.
Войдя в улицу, ведущую к дому, решил к Локтевым не заходить, вполне уверовав в победные слова начальника бюро - Давыдовича. "Живет же человек! - подумалось ему. - Три раза женился-расходился и как с гуся вода, в ус не дует..."
Он подошел к дому, посмотрел на третий этаж, где их квартира. В окнах огней не было. "Наверно, спит уже?" Вбежал по бетонным ступеням на свой этаж. Чтоб не будить жену, звонить не стал, замок открыл ключом. Раздевшись, заглянул в спальню - Татьяны там не было. В предчувствии недоброго он кинулся в зал, к телевизору. На тахте лежал оранжевый махровый халат, на телевизоре - записка.
"Подумай и одумайся. Уезжаю за дочкой. Вернусь к началу школьных занятий. Таня".
От души отлегло... Значит, вернется!
Поздно вечером зазвонил телефон. Виктор схватил трубку и сразу же признал по голосу секретаря парткома - Зарипова.
- Я извиняюсь, Виктор Иванович, - услышал он, - но наша бюрократия опять сделала просечку. Завтра партком, а вас вызвать забыли. Так что приглашаю лично... - и секретарь положил трубку.
"Зачем? Я же не член парткома?" - подумалось и опять, в который уж раз, в нем зашевелилось сомнение. А вдруг всплывет все, вдруг Давыдович допустил непростительную оплошность или, припертый к стене фактами, признался во всем Зарипову. Страшно не хотелось выглядеть побитым перед руководством комбината, перед Локтевым, перед Татьяной. Он оглядывался памятью назад и все больше убеждался, что он один, один виноват, во всем. До начала заседания партийного комитета Виктор разрешить этого злополучного вопроса не мог, ибо и главный инженер, и генеральный директор были в отъезде. Какая-то смутная надежда появилась у него, когда он вспомнил главного инженера, усомнившегося в авторстве Локтева. "Если будет туго, придется сослаться на него, иначе по всем статьям выйдет, что виноват один я".
Локтев сидел в приемной парткома. Сейчас его совершенно не волновал вопрос пуска установки, с невыясненной путаницей в авторстве. Вопрос этот как-то притупился, стал не столь значимым в сравнении с приемом в партию.
Когда Николая пригласили и он вошел в кабинет, там еще не успели сгладиться страсти предыдущего разговора. О чем стоял вопрос, Локтев не знал, но увидел разгоряченные спором лица членов бюро, уловил их воодушевление и решительную горячность.
Секретарь Нургали Гаязович Зарипов, крепкий, широкоплечий башкир с резкими, грубоватыми чертами лица, стоя за столом, заканчивал со злостью и гневом предыдущий какой-то весьма важный разговор. Николай невольно уловил конечный обрывок его речи.
- Вот дожили, честное слово! - горячился секретарь. - Теперь без горкома партии, а тем более без обкома обычных гвоздей достать нельзя? Куда ни сунься - никто самостоятельно решить не смеет пустячных дел. Видите ли, не хотят брать на себя ответственность. А вот я беру ее ежедневно, ежечасно, можно сказать. Почему беру? Потому что верю в собственную правоту и знаю, обкому поправлять меня не за что. Сказано - сделано...
Зарипов властным взглядом оглядел присутствующих. Кое-кто, не выдержав пронзительно открытых глаз, отворачивался как бы нечаянно. Обращаясь к кому-то неконкретному, к некой символичной фигуре руководителя, секретарь продолжал, и слова его ложились веско, без прежней горячности, а потому ясно и убедительно.
- Если тебя поставили на важный участок работы, дали тебе ответственный пост, значит, партия доверяет. Значит, должен решать вопросы самостоятельно, без нянек. И нечего по каждому пустяку партию примешивать: скорехонько бежать в горком или ехать в обком... Это не дело! Может, теперь вы, Израель Львович, чтоб гвозди достать или штакетник для коллективных садов, непосредственно в ЦК будете обращаться? Эту трусливую укрывательскую позицию хозяйственников, когда завскладом кивает на начальника, начальник - на министра, а министр, естественно, на ЦК... - в пух-прах бить надо!
Николай понял, что речь шла об их цехе и секретарь парткома упрекал в чем-то Израеля Львовича.
- Николай Иванович, - неожиданно обратился к нему Зарипов. - Без вашего участия, к сожалению, на днях мы рассматривали и обсуждали вопрос пуска установки в вашем цехе. В горкоме партии нам негласно дали по шапкам за одну, мягко говоря, оплошность, но мы без вас не можем разобраться в ней, в этой халатной оплошности: Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана. Вот Израель Львович доказывает, что вы не только участвовали в разработке модернизации, но выставляет вас чуть ли не самой заглавной фигурой. Об этом он и в горкоме рубанул... Так ли это? И как изволите понимать заявление вашего непосредственного начальника, то бишь Ясмана?
Ожидая в приемной своего вызова, Николай, как ни странно, думал вовсе о другом. Его тревожил и наполнял каким-то волнением предстоящий прием в партию, а не этот вопрос, неожиданно поставленный секретарем парткома. Он как бы очнулся, пришел в себя, прежнее волнение отхлынуло. Задетый несправедливостью, о которой в данный момент не хотелось думать, он уверенно, с некоторой даже нагловатостью сказал:
- Всю идею реконструкции: и установки, и подающей линии предложил я, чуть ли не три года тому назад!
- Вот-вот, - перебил Нургали Гаязович, - и Ясман утверждает то же самое вплоть до того, что готов отказаться от собственного участия в реконструкции. - Он прервался, сощурив посуровевшие глаза, пристально всмотрелся сначала в лицо Рабзину, потом перевел взгляд на Николая. - Мы знаем вас как хорошего и активного рационализатора. Но каким же тогда образом в документации не оказалось вашей фамилии? Что это, простое упущение или чей-то умысел?
- Этого я сам не знаю, - понуро подтвердил сомнение секретаря парткома Николай.
- Виктор Иванович доказывал здесь, что фамилия Локтева, дескать, вылетела машинально. А до парткома он, как мне известно, настаивал перед всеми о совершенно другом, - якобы, вы, товарищ Локтев, вообще не причастны к усовершенствованию головной установки.
- Как это так! - изумленно обернулся Николай к Виктору.
- А коль машинально фамилия вылетела, - вмешался в разговор Израель Львович, - так вписать надо и нема делов!
- Вписать не трудно, раз плюнуть, - опять загорячился секретарь.
- Да вряд ли не трудно! Вся документация, утверждена давно Москвой, - подал голос из крайнего угла кабинета невозмутимый Давыдович.
- Настоим - впишем! - утвердительно подчеркнул секретарь парткома. - Бумага все терпит... Но дело тут пахнет, чую, керосином: спичку зажжешь - вспыхнет. Что-то здесь не то...
- Да что вы, Нургали Гаязович, - скороговоркой, чтоб не перебили, заторопился Виктор. - Я же объяснил все до мельчайших подробностей...
- По вашему объяснению выходит - во всем виноват главный инженер, усомнившийся в приоритете простого оператора. А вот я, убей меня, не верю! Ваш, казалось бы, бесспорный факт не имеет под собой основы. Перед членами парткома заявляю категорически, чуть только выкрою время, назначу специальную комиссию - пускай разберутся детально во всем. Иначе, я смотрю, у нас на комбинате прямо стало какой-то непогрешимой закономерностью: чуть кто разнюхает, что предложение чье-то сулит хорошенькую выгоду, так и норовят под него свои фамилии втолкнуть. Это же настоящий разбой! По рукам надо бить, ведь рука-то протянута к государственному карману. В таком случае и я с легкостью штабного писаря под любым предложением свою фамилию могу поставить, так, что ли?
Виктор Рабзин не ожидал такого крутого поворота. Еще во время недавнего разговора с Николаем в красном уголке парткома он понял, чем грозит этот обман, его могут заподозрить и обвинить в умышленных действиях против Локтева. Он уже обдумывал, каким образом возможно восстановить все, как было, но его разуговорил тогда Давыдович, не видящий причин опасаться. Теперь он понимал, что проигрывает. Оставалось одно из двух: затушевать свою вину, перевалив все на случайную ошибку главного инженера комбината или признать себя виновным и поднять руки. Но этого во что бы то ни стало допустить нельзя. Тогда со всей полнотой откроется истинный характер его поступка. А за это по головке не погладят.
Опять подал голос Давыдович:
- Локтев остается же одним из авторов... рацпредложения. И деньги за свое получит.
- Деньги мне могут выдать и за изобретение, нахимичат в бумагах и выдадут. Да разве я за деньги вкалывал...
Секретарь улыбнулся, внутренне поддерживая горячность рабочего, многозначительно произнес:
- Ничего, Николай Иванович, у палки всего два конца: один в земле, другой - в небе. Разберемся... И не только все на свои места поставим, но, думаю, кое-кому всыпать придется по самое десятое число... Кроме того, - секретарь взял со стола докладную записку из бюро рационализации, - я смотрю, Виктор Иванович, - он скосил глаза на Рабзина, - и вижу, что вы и в механике смыслите не хуже, чем в химии, так сказать...
- Не понял, - отозвался Виктор, скупо улыбнувшись.
- А то, дорогой, что, чую, зазря попали вы в коренники, когда место в пристяжных быть. И то много!
Виктор вспыхнул. Рабзин увидел решимость секретаря разобраться во всем и у него мелькнула единственная надежда: добить Локтева левым ударом, из-за угла, тем более, что и начальника цеха и его оставили на парткоме.
- Ну что ж, товарищи, неча воду в ступе толочь, приступим к следующему вопросу.
Зачитали рекомендации и автобиографию. Один из рекомендующих присутствовал здесь - начальник цеха Ясман. По рекомендации Павла Петровича Вершинина, умершего прораба споров тоже не возникло.
- Как, можно принять эту рекомендацию? - спросил секретарь.
- Конечно!
- Безусловно, прораба мы знали хорошо! - поддержали члены партийного комитета.
Локтеву задали несколько традиционных вопросов. Он, волнуясь, ответил. Все шло своим чередом, так как оператора здесь знали и в партию он не лез сам, как бывает у некоторых, а ему в десятый раз напоминали в цехе, что такому рабочему, как он, не к лицу ходить в беспартийных.
Нургали Гаязович внимательным прищуром и без того узких глаз оглядел присутствующих, спросил:
- Я думаю, следует поддержать решение первичной организации, возражений не будет?
Возражений не последовало.
И тут наступило то, чего никто не ожидал.
Как перед грозой, застоялась минутная тишина. Было слышно тиканье настольных часов, капустное поскрипывание дерматином обитых кресел. Членам парткома осталось поднять руки, вот уже секретарь собрался сказать последнюю фразу: "Кто за?" Успел улыбнуться Николаю и кивнуть озорно головою Израель Львович.
Поторопился начальник цеха!
Затянул на долю минуты последнюю фразу секретарь!
Тишина была не случайной. Гром грянул.
Виктор Иванович Рабзин слегка приподнялся со стула, попросил слова.
- Разрешите мне, Нургали Гаязович...
Николай резко повернулся к нему и увидел бледное лицо Виктора с ранними глубокими морщинами, увидел плотно сомкнутые тонкие губы, умное и злое выражение глаз. Николай тут же понял, что это конец. Виктор не член партийного комитета и просто так слова не попросит, видимо, решился на нечто важное.
- Как, товарищи, разрешим высказаться Виктору Ивановичу? - спросил секретарь.
- Вопрос ведь решен и добавлять к нему нечего? - недовольно возразил кто-то.
- Пусть говорит, только покороче!
И он сказал. Губы его вздрагивали, бровь над правым глазом нервно шевелилась, бледные щеки приобрели землистый оттенок. Весь он преобразился, еле сдерживая нервное состояние, с видимым спокойствием заговорил:
- Мы с Николаем Локтевым земляки. Я хорошо знаю его с детских лет, и до самого последнего момента ожидал, что Николай Иванович скажет об одной из главных деталей своей биографии. Но, вижу, он смалодушничал, попросту говоря, струсил. А трусливым есть ли место в партии?
- Вы о чем, товарищ Рабзин? - грубо прервал Нургали Гаязович. - Ближе к делу...
- Пусть он сам скажет, - тихо добавил Виктор, - пусть скажет об отце...
Пошатнулось небо за переплетом оконных рам. Белым туманом застлало глаза Николая. Он медленно встал со стула, приоткрывая рот, беспомощно пошевелил губами, пытаясь вымолвить что-то, а что - так никто и не разобрал, не расслышал.
Все члены парткома, догадавшись о какой-то страшной, не известной им беде, удивленно и сострадательно смотрели на Локтева. Одна его фраза прорезалась более-менее внятно.
- Можно мне выйти?
Нургали Гаязович, переводя взгляд, смотрел поочередно то на Рабзина, то на Локтева, ничего, не понимал, но какая-то догадка невероятно страшного исказила его лицо, он, не на шутку растерявшись, разрешил Николаю Локтеву выйти.
Виновато повернувшись спиной к членам парткома, поникший, ссутулившийся, уже прикрывая дверь, Николай услышал последние слова Виктора: "Отец у него был дезертиром, в войну..."