- Лешка, ты пьешь уже третью рюмку и очень мало ешь, - Люся потянулась за бутылкой. - У тебя покраснели уши, и сейчас, наверно, начнет краснеть кончик носа. Не смей больше. Я тебя сейчас же разлюблю.
Я поймал Люсину руку.
- А у тебя стали блестеть глаза, ты стала еще красивее. Теперь я тебя люблю еще больше. Какие у тебя маленькие пальчики. Зачем ты так коротко стрижешь ногти?
И тут я вспомнил о привезенном подарке и заставил Люсю закрыть глаза.
- Кольцо! - воскликнула она, широко растопырив пальцы. - Обручальное. Это настоящее золото? И проба есть? Милый, как ты догадался? Я так мечтала!
Люся вскочила со стула, поцеловала меня солеными от селедки губами, потом стала вертеться у зеркала, выставляя вперед руку с кольцом.
Я никогда не думал, что такая безделушка сможет вызвать в Люсе столько радости.
- Прочитал твои мысли, отраженные от Спики.
- Значит, ты тоже смотрел на нее? Звезда иногда подмигивала мне то весело, то грустно. По ней я угадывала, какое у тебя настроение.
Люся говорила и все повертывала колечко на пальце.
- Не велико?
- В самый раз. Как ты узнал размер? Тоже но звезде?
- Этого она мне почему-то не сказала, и тогда я пошел к твоей бабушке.
- Ты был у нее?!
- Перед отъездом. Мы вместе выбирали это кольцо. Меряли на ее палец. В магазине, наверно, подумали, что для нее покупал.
Все нам с Люсей казалось очень смешным, и мы без конца хохотали, дурачились. Люся вдруг взяла столовую ложку и, сев ко мне на колени, стала кормить меня, как кормят маленьких. После каждой ложки я целовал ее, говорил, что это "назагладку".
К нам постучали. Люся вихрем вскочила с коленей и посмотрела на меня. Тотчас же дверь открылась и вошла дородная оплывшая женщина с маленьким круглым маслянистым личиком и большой колыхавшейся в такт ее шагам грудью.
- Не очень помешала? - показала в улыбке желтые неровные зубы. - Здравствуйте. Нет ли у вас, Людочка, спичек? - Она оценивающим взглядом окинула меня с ног до головы, задержалась на лице. - Запропастились куда-то свои.
- Найдутся. Присаживайтесь, Наталья Никоновна. Знакомьтесь. Мой муж.
- Рада видеть в своем доме, - она вздохнула. - Вы не будете возражать, если я теперь накину на вас рубликов пятьдесят?
Люся снова посмотрела на меня.
- Мы об этом поговорим потом. Вот вам спички. Может, выпьете чашечку чайку?
- Могу и покрепче что-нибудь.
Наталья Никоновна почла своим долгом преподнести нам урок, как надо жить в мире и согласии, привела несколько примеров из своей жизни, думая, вероятно, что ее жизнь нас в тот вечер интересовала больше, чем наша собственная, допила оставшееся в бутылке вино и ушла, оставив на столе спички.
- Послал бог хозяюшку… - я подошел к дверям и посмотрел, как здесь можно пристроить крючок.
- Не люблю я ее, - нахмурила брови Люся. - Любопытная слишком. Все мои чемоданы уже перерыла.
- Может, нам переехать в другой дом?
- Это не просто. Везде занято. Ну да хватит с нее и того времени, которое она у нас забрала. Поговорим о другом.
Но тотчас же дверь снова приоткрылась, и хозяйка просунула голову:
- Забыла главное-то сказать. Жить у меня можно будет только до ребеночка.
Мне вдруг захотелось прищемить ей шею.
Потом хозяйка куда-то ушла, и мы остались в доме одни.
Я снова держал Люсины руки в своих, рассматривал ее маленькие узкие ладони с твердыми мозолями у пальцев.
- Где это ты натрудила? Когда аэродром строили? Люся кивнула.
- Уже проходят.
В ее голосе я уловил грустные нотки. Люся, видимо, скучала по работе, хотя бы даже по такой. Я сказал ей об этом.
Она посмотрела в мои глаза и поспешно замотала головой.
- Что ты! - Тон, каким это было сказано, убедил меня, что я понял ее правильно. Она успокаивала меня, а вместе со мной и себя.
- Ведь дело не в этом, - ответила каким-то своим мыслям Люся.
- Главное, что мы вместе, - поддержал я ее.
- Я еще не совсем верю этому.
- А сейчас? - я сжал ее руки.
- И сейчас.
Я притянул Люсю к себе и стал целовать в распухшие от прежних поцелуев губы.
СТОРОЖЕВЫЕ НЕБА
"Внимание!
20 июля состоится открытое комсомольское собрание части.
Повестка дня:
Наши задачи в связи с переходом на новую материальную часть.
Докладчик полковник Молотков".
Такое объявление встретило летчиков утром при входе в столовую.
- Читал? - спросил Кобадзе за столом, процеживая сквозь зубы хлебный квас. - Все скоро у нас станет по-другому. Новую жизнь начинаем. Интересную жизнь.
В полку только что прошло с таким же вопросом партийное собрание. Кое-что из того, что там говорилось, нам, молодым летчикам, было известно. Мы узнали, что наш полк переходит в войска противовоздушной обороны. Событие это всех, конечно, взволновало. И мы уже потихоньку вели между собою разговоры на этот счет.
Вот и сейчас, стоило штурману полка заикнуться о новой жизни, тотчас же подал голос с соседнего стола Лобанов.
- Никак не возьму в толк, зачем нужно нас, штурмовиков, делать, так сказать, сторожевыми неба?
Кобадзе весело поднял одну бровь - он прекрасно понимал маневр Лобанова, но не стал уклоняться от разговора:
- Полк наш гвардейский. У него большие традиции, военный опыт, ведь основной костяк сохранился и поныне. И кому же, как не гвардии, испытанным в боях воинам, доверить сейчас противовоздушную оборону страны.
Если начнется война, то первые удары враг попытается нанести нам с воздуха, как это было и в минувшую войну. Мы тогда не смогли сразу должным образом защитить свои воздушные границы. Наши города были подвергнуты ожесточенным бомбардировкам с воздуха.
Это не должно повториться.
Да и в мирное время наши противники иногда совершают бандитские вторжения в пределы Советского Союза. Не многим из воздушных пиратов удается унести ноги назад. Но наша оборона должна действовать решительнее, чтобы отбить у врага всякую охоту исследовать "метеорологические условия" у границ Советского Союза.
Летчики засмеялись. Мы знали, что под этими "исследованиями" всегда скрывались попытки что-то выведать, установить местонахождение наших военных объектов, аэродромов, ракетных баз.
- А что же станет со штурмовой авиацией? - спросил я.
- Она останется, пока будут существовать наземные силы врага: танки, артиллерия, мотопехота. Только в ином количестве и качестве. Старые боевые "илы" отслужили свое.
- Выходит, нам сейчас доверяют более ответственную задачу? - спросил Лобанов.
- Я бы сказал: более оперативную, более действенную на данном этапе.
День перед комсомольским собранием тянулся особенно долго, мы с нетерпением ждали восьми часов.
Чего греха таить, не всегда охотно собирались наши комсомольцы на свои собрания, а кое-кто искал повода, чтобы вообще не прийти, даже готов был в наряд попроситься у адъютанта или старшины.
А тут как сговорились все. Официантки еще не убрали и столов после ужина, а народ уже стал собираться.
Около окна раздачи пищи, которое солдаты называли амбразурой, сдвинули столы и застлали их красной материей - это для президиума. На край стола поставили завернутую в одеяло табуретку - получилась трибуна для докладчика и выступающих. На нее для завершения картины водрузили графин с водой.
Лавочками для всех послужили положенные на края стульев тесины.
Перед самым собранием появился Лерхман, член полкового комсомольского бюро, с транспарантом в руках. Горло у него было завязано, и вообще он выглядел больным, но на собрание пришел.
- Ай да Лерман! Догадался, чем закрыть амбразуру, - заметил мой сосед, наблюдая, как старший сержант прилаживал лозунг "Постоянная готовность уничтожить воздушные средства нападения врага - закон жизни воинов противовоздушной обороны".
Эти слова были взяты с титульного листа нашей новой Книги почета. Они как-то сразу настроили всех на серьезный лад. Смешки и разговоры прекратились.
Прежде чем дать слово докладчику, собрание решило разобрать заявление ефрейтора Брякина.
С этим заявлением я был знаком. Брякин писал его прямо на аэродроме на листе, вырванном из рабочей тетради. Если бы лист был вырван для чего-нибудь другого, то Брякину попало бы от техника самолета, тетрадью которого он воспользовался, но на этот раз техник не сказал ему ни слова даже тогда, когда потребовался второй лист. Теперь Лерман чуть ли не водил рукой Брякина, внося стилистические поправки и добавления.
Когда заявление было написано, Лерман аккуратно сложил его и убрал в карман. Ему нужно было идти по своим комсомольским делам.
- Погоди! - окликнул его Брякин. - Давай-ка сюда!
- Зачем?
- Нужно.
- Знаю. Не валяй дурака, - Лерман больше не оглядывался. В тот вечер он сказал мне:
- Уже второй раз рвет свое заявление.
- Почему?
- Считает себя недостойным. Я, говорит, сидел в тюрьме, ну и прочее, прочее.
- Чудак он.
- Конечно, чудак.
- А может, он не хочет?
- Хочет, по глазам вижу, просто боится. Ведь многие не знают о его прошлом, а на собрании придется рассказать.
- Это не большая беда; если человек выздоровел, то стыдиться своей болезни нечего. Так ему и нужно сказать. Ты разыщи его, - попросил я Лермана. - Поговори, как товарищ с товарищем. Убеди, успокой парня. А то он весь изведется до собрания.
И вот теперь, когда наш секретарь взял в руки заявление Брякина, я посмотрел на Лермана. Лерман спокойно кивнул кудлатой головой, и мне стало ясно, что он разговаривал с Брякиным.
- "Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола, - читал секретарь, - клянусь свято выполнять его устав и никогда не сворачивать с пути, указанного великим Лениным. Клянусь быть…"
К моему и Лермана удивлению, текст заявления оказался не тем, с которым мы были знакомы. Значит, оно еще раз переписывалось Брякиным. В конце заявления Брякин сообщал о своем прошлом, осуждал его, хотя было бы вполне достаточно, если бы Брякин сообщил об этом в своей биографии устно.
Приписка всех взволновала. Комсомольцы поняли, что все глубоко пережито ефрейтором, исходило от самого сердца.
Едва секретарь кончил читать, как раздались хлопки. Кто-то толкнул Брякина. Он поднялся смущенный, растерянно посмотрел на Лермана. А тот сцепил ладони своих рук и потряс над головой. То же сделал Мокрушин.
Брякину не задали ни одного вопроса.
Через минуту он был уже комсомольцем и остался на собрании.
Потом вышел к трибуне полковник Молотков.
Командиру полка было за сорок, но выглядел он гораздо моложе: атлетически сложенный, без единой сединки в светлых шелковистых волосах, с розовым и круглым, как у юноши, лицом, иссеченным с одной стороны рубцами ожогов (горел в самолете), голубоглазый, статный, он был немым укором для тех офицеров старшего возраста, которые не нашли сил и желания переучиться на реактивную технику. Нелегко было Молоткову отрешиться от привычек в пилотировании штурмовика, которые вырабатываются годами, и начать, можно сказать, все с азов. В центре переучивания - он уехал туда одним из первых и раньше других вернулся обратно - у полковника были и срывы и неудачи. Но он не упал духом, не отступил. Мы, молодые летчики, знали это и прониклись к командиру еще большим уважением. Каждый из нас в трудном положении ставил на свое место Молоткова, и тогда выход из этого положения обязательно находился.
Чтобы нам легче было понять всю сущность изменений, которые проводились в армии, Молотков прежде всего обратил наше внимание на международную обстановку, на силы, которые подрывают крепнущий мир, идут на все, вплоть до провокаций и агрессивных вторжений в пределы нашей страны. Рассказал о задачах, поставленных Министром обороны СССР перед всей Советской Армией, перед воинами противовоздушной обороны страны, перед нашим полком, которому поручалась охрана советского неба.
- Мы должны, - сказал он, - повысить бдительность и боевую готовность до уровня современной военной техники и науки, чтобы в любую секунду (уже не минуту, а секунду!) пресечь любую военную авантюру и провокацию, любую попытку врага осуществить внезапное нападение на нашу Родину, на наши великие завоевания. Наши воздушные границы должны быть прочнее самых прочных укрепленных линий на земле. Ведь если в минувшей войне пропущенный через границу самолет - это просто большая неприятность, и не больше, потому что операцию решали сотни и даже тысячи самолетов, то в будущей, если ее нам навяжут агрессоры, - это гибель целого города или даже нескольких городов, это смерть миллионов людей. Это пострашнее Хиросимы!
Молотков сказал, что опорой для инструкторов в переучивании летного состава должны стать летчики, побывавшие в Н-ске. Для этого, может быть, целесообразно к каждому из них прикрепить одного - двух молодых летчиков.
- Ты слышал, - толкнул меня в спину сидевший сзади Лобанов. - Глядишь, и командирами звеньев сделаемся.
- Хватил ты, однако, - усмехнулся Шатунов.
Мы узнали от командира о новой организации труда техников и механиков в эскадрильях.
Многое из того, что говорил командир, требовало разъяснений, и Молотков сказал, что эти разъяснения комсомольцы получат от начальников служб. Он стал называть фамилии начальников. Начальником ТЭЧ был назначен старший техник Осипов, ветеран полка. Начав службу простым мотористом, он дослужился до инженера эскадрильи, а теперь ему поручили едва ли не самый ответственный участок в полку. Осипова специально посылали в другой полк, где ТЭЧ была уже создана. Там он изучал новую организацию ремонтных и регламентных работ.
Старший лейтенант Осипов рассказал нам, что ТЭЧ примерно выполняет те же функции, что и ремонтно-механический цех на заводе, что и наладчики станков и оборудования.
- Через наши руки, - и он показал с трибуны крупные загрубелые руки, - будут проходить все самолеты.
В учебном центре летчикам уже не раз приходилось узнавать цену этим трудовым рукам. Их по праву можно назвать золотыми. Нет, командование не ошиблось, назначив этого угловатого, большеголового и с виду не очень расторопного, но всей душой болевшего за дело человека начальником ТЭЧ, хотя у него и не было диплома об окончании вуза.
- Только ли в руках дело? - опросил инженер Одинцов и улыбнулся уголками тонких, резко, очерченных губ.
- Нет, конечно, - Осипов спрятал руки в карманы. - Теперь прошла пора, когда регламентные работы можно спокойно сделать на стоянке с помощью отверточки, шприца и щупа для проверки зазоров, - сказал он. - Новая, сложная техника требует нового отношения. Для контроля многочисленного самолетного оборудования в ТЭЧ будут сконцентрированы специальные контрольные приборы, различные приспособления и проверочные стенды. Скажу прямо, надеяться на то, что мы их сразу же получим от доброго дяди, не приходится. Тут нужно потрудиться нашим рационализаторам и изобретателям.
Я посмотрел на Мокрушина. Он слушал Осипова с напряженным вниманием, то и дело менял позу, ерошил подстриженные "под бобрик" волосы; темные, глубоко посаженные глаза блестели знакомым мне лихорадочным блеском. На острых скулах выступил румянец - это у сержанта было признаком крайнего волнения.
Осипов говорил, что в ТЭЧ должны прийти такие специалисты, которым любая работа по плечу, которым можно доверить провести операцию на любом современном самолете.
- При отборе людей мы будем учитывать все, - сказал он, - и дисциплину, и политическую сознательность, и теоретические знания, и практические навыки. Но, делая ставку на грамотных, опытных техников и механиков, мы не должны забывать и о молодежи. Укомплектовывать группы надо с умом, чтобы ни одна из них при очередной демобилизации не оказалась малочисленной и недействующей.
Осипов сказал, сколько людей нужно в каждую труппу. Комсомольцы стали поднимать руки, просить, чтобы их направили работать в ТЭЧ.
К трибуне между тем пробрался Лерман, поворочал круглой кудлатой головой, оглядел собрание, недовольно подергал плечами, ожидая, когда шум уляжется.
- Я хочу сказать про стрелков, - начал он простуженным голосом. И все притихли. - В своем докладе командир говорил, что воздушные стрелки могут уехать в бомбардировочную авиацию. Но, товарищи комсомольцы, обязательно ли всем уезжать? Многим из нас и служить осталось всего ничего, а мы будем тратить время на переезды и переучиванье. Мне лично не хочется уезжать из полка, который стал для меня родным домом, от людей, которые стали братьями по оружию. Я прошу командование перевести меня в оружейники, которых у нас не хватает.
Лерману зааплодировали, потому что никто не ожидал, чтобы воздушный стрелок захотел стать "пушкарем", как у нас попросту называли оружейников.
- А как же пятая норма? - упитанный парень, по фамилии Бочаров, заерзал около меня, словно его укусила блоха, запыхтел. Он был воздушным стрелком у заместителя командира полка по летной части Галимова, летал редко, больше отирался в штабе, потому что хорошо чертил графики и схемы. Товарищи его недолюбливали, как, впрочем, недолюбливали всех, кто находился у начальства на обособленном положении.
Лерман услышал реплику собрата.
- Конечно, ремешок придется подтянуть, - сказал он. - Тебе это полезно! - крикнул кто-то с задних рядов.
- Верно, - согласился Лерман, - и многим будет полезно. А то ведь, честное слово, стыдно: едим пятую норму, а делать ничего не делаем.
- Это сейчас, а начнется война - станем в почете, - проворчал Бочаров. - Нет, я поеду.
- Думаешь, тебе там шибко обрадуются? - подал о места голос самый молодой (по стажу) комсомолец в полку Юра Брякин. - Там каждый стрелок еще и радист. А ты на сегодняшний день всего-навсего - воздушный мешок.
- Так вот я и обращаюсь к вам, товарищи воздушные стрелки, - продолжал Лерман, строго посмотрев на Брякина, - так сказать, призываю вас последовать… - он запнулся, краснея от смущения, - призываю подумать над нуждами полка.
Собрание всколыхнуло всех. Выступающим не было конца. Много было спорных, а иногда и неприемлемых предложений. Но руководители полка не спешили с заключением, и в конечном счете оказалось, что верх взяли те, кто стояли на твердых принципиальных позициях.
Прения по докладу были прерваны дневальным, который, просунув голову в дверь и стараясь не замечать сидевшего в первом ряду начальства, гаркнул:
- Полк, приготовиться к вечерней поверке! - Он действовал согласно инструкции.
Все, как по команде, посмотрели на часы. Никто не ожидал, что так быстро пролетит время.
- Еще один совершенно небольшой вопрос, - сказал председатель, глядя в лежащие перед ним листы. - Это займет пять минут. Один из наших комсомольцев, сержант Мокрушин, решил сдать экзамены экстерном на техника самолета и просит у комсомольской организации рекомендацию в офицерское училище.
Председатель стал читать рекомендацию. А я вспомнил, как на прошлой неделе Одинцов проводил технический осмотр на самолетах нашей эскадрильи.