После первого захода сделал второй и тоже стрелял из фотопулемета, а потом еще три захода для того, чтобы дать несколько залпов из пушек. Из стволов вырывались короткие языки пламени. Огненные строчки снарядов уходили вдаль и там гасли.
Выходя из атак, я все ждал, что в наушниках моих снова послышится этот же незнакомый строгий голос. Мне скажут: "Цель поражена", или - еще лучше - я сам увижу, как она разлетится в воздухе на куски, и тогда прекращу стрельбу независимо от остатка боеприпасов и все остальные заходы, предусмотренные заданием, буду выполнять со стрельбой из фотопулеметов по буксировщику. Но мне никто ничего не говорил. Или там не видели, что я попал в мишень, или я в нее не попадал. Точнее об этом можно будет узнать только вечером, когда осмотрят мишень и проявят пленку от фотопулемета.
Как только вышли все боеприпасы, я доложил экипажу самолета-буксировщика об окончании стрельбы.
- Следуйте на аэродром, - было ответом.
Когда я вылез из самолета, ко мне подошел Кобадзе с "Мефистофелем" в зубах, в белом шелковом подшлемнике, который еще резче оттенял загар на его худощавом чисто выбритом лице.
- Что у вас дома стряслось? - темные глаза капитана готовы были просверлить меня насквозь.
- А что такое? - вопрос застал меня врасплох.
- Приходила Люся. Просила провести ее к Александровичу. Сказала, что ты не должен сегодня подниматься в воздух, так как расстроен.
- Ну ты и напугал меня, - я облегченно вздохнул, радуясь втайне и вниманию друга и заботе жены. - Думал, и в самом деле беда приключилась. Что ей ответил?
- Что ты в воздухе. "А вернуть его нельзя?" - спросила она. Я сказал, что ты уже отработал и летишь домой. Она обрадовалась. Так что же произошло? Поругались?
Я кивнул.
- Первые тучи?
- Первые, - я ухватился за это слово.
- Не страшно. Они быстро проходят и не оставляют следов, - капитан похлопал меня по плечу, - она тебя любит. Посмотрел бы, какие у нее были глаза. Вы просто не притерлись. И потом, ты не знаешь женской психологии. - Он посмотрел на часы. - Иди и позвони ей из домика дежурного по стоянке. Пусть не волнуется. Только не подавай виду, что знаешь о ее разговоре со мной. Но дай понять, что летать сегодня тебе больше не придется.
- Все ясно.
- Ну-ну, иди. - И он толкнул меня в спину.
По пути я зашел в фотолабораторию и попросил лаборанта побыстрее проявить фотопленку - не терпелось узнать результаты стрельб.
- Зайдите через часок, - сказал он, - думаю, просохнет.
Через час я уже сидел в затемненной лаборатории и просматривал пленку на дешифраторе. На ней не было зафиксировано ни одного попадания.
- Видать сокола по полету, - усмехнулся над ухом Лобанов. Он тоже пришел посмотреть свою пленку.
"Ну теперь будет от Истомина на послеполетном разборе! - думал я, свертывая пленку. - И поделом: ведь уметь метко стрелять - это венец мастерства летчика-перехватчика".
СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
Я решил, что попал в чужую комнату, когда пришел со своей свадьбы, устроенной товарищами в столовой. Люся тоже так подумала и даже сделала шаг назад, готовая извиниться за вторжение, но увидела мою маму у окна и остановилась как вкопанная.
- Не узнаете, - улыбнулась мама, - и я не узнала, потом уж хозяйка рассказала. - Мама повела вокруг рукой: - Это ваше. Подарки свадебные.
- Подарки?!
На месте высокой узкой кровати с потускневшими никелированными шарами стояла широкая плюшевая тахта с удобными мягкими валиками. А на месте кухонного стола - письменный, с полированной крышкой. На столе - картонки с посудой. А в углу стоял огромный розовый торшер из шелка - Люсина мечта.
- Ну что ты, Люся, скажешь? - я первый пришел в себя.
Она тихо присела на краешек тахты и погладила нежную серебристую обивку.
- Это как в сказке с добрым волшебником.
- С добрыми волшебниками, - поправил я, думая о друзьях.
- Но когда они успели? - Люся вопросительно взглянула на маму.
- Времени было больше чем достаточно, - я постучал пальцем по циферблату часов.
- Они сделали все за полчаса, - сказала появившаяся в дверях хозяйка. - Привезли это на машине. Теперь некуда девать кровать и стол.
- У вас огромные сени. Летом там чудесно можно бы спать, - мама покосилась на книги, которые ей уже изрядно намяли бока.
- Верно, как мы не догадались! - Я схватил хозяйку за руку: - Давайте вашу кровать. Мы сейчас поставим ее там.
- И будем спать, - докончила Люся. - А мама здесь, на тахте.
- Тогда лучше наоборот, - возразила мама. - Там вам будет непривычно. А мне все равно где и как. Да и уезжать пора от вас. Начинается уборка хлебов.
Мать настояла на своем. Когда все было сделано, мы отдали ей теплое верблюжье одеяло, и она ушла. Мы снова наслаждались одиночеством. Лежа на широкой тахте, весело перебирали впечатления последних часов.
- Я не согласна с тостом Семенихина, - сказала Люся, - за спутниц. Ты помнишь?
- Которые, как нитка за иголкой, следуют за мужем?
- Да, да, так он и сказал.
- Что же в этом плохого?
- Но ведь жена тоже человек. Кроме обязанностей перед мужем у нее есть еще какие-то обязанности. Перед обществом, например, перед государством.
- Это очень высокопарно.
- И пусть. Разве для того государство учило меня шестнадцать лет, чтобы я на второй год забросила свою работу и стала домохозяйкой? А ведь где-то, наверное, я очень нужна.
- Здесь ты нужнее всего, - я обнял Люсю, просунув руку под бок.
- Подожди, Алеша. Это серьезно.
- Люся, милая, я не шучу.
- Ты эгоист. Все мужчины эгоисты. Они думают только о себе. О своей работе.
- О тебе я думаю даже на работе.
- Допускаю. Но ты думаешь в другом плане. Ты думаешь обо мне как о своем спутнике.
И это было правдой.
- Вот видишь. Твоему Семенихину можно так говорить. У его жены никакой специальности и двое детей. Рожать - дело нехитрое. Да ей больше ничего и не оставалось.
- Не надо злиться, Люся. Она воспитывает детей - это не менее почетная специальность, чем лечить.
- Я не злюсь.
- Она воспитывает детей, - повторил я.
- Не знаю, может быть. Но мне пока некого воспитывать. Да и нет желания этим заниматься.
- Ты и не занимаешься этим.
- Я ничем не занимаюсь. Совершенно ничем. - Люся задумалась, устремив глаза в потолок. - Боже мой, а когда-то я была очень занята, - продолжала она через минуту, - вела наблюдения над больными, готовила диссертацию и даже писала научные статьи. Думала ли я тогда, что могу вести другую жизнь? Быть оторванной от всего, бездействовать, а еще точнее, прозябать. Ну чем моя жизнь отличается от жизни какой-нибудь Пульхерии Ивановны?!
Уже не первый раз Люся заводила разговор о том, что ей невыносимо скучно, что ей негде приложить свои знания, свои силы.
Я не мог возражать ей, потому что понимал ее настроение. Но я боялся таких разговоров, я не знал, что у Люси на уме. Или она хотела меня в чем-то убедить, подготавливала к чему-то, или ждала от меня каких-то убеждающих слов. Но где мне было найти эти слова?
Я попробовал отвлечь Люсю, стал рассказывать услышанный на свадьбе анекдот о том, как сын-летчик пытался объяснить отцу-колхознику, что такое авиация, но Люся не засмеялась, когда я кончил рассказывать, она не слушала меня.
- Послушай, Лешенька, - она поднялась на локоть и посмотрела мне в глаза. На ее бледном лице была решимость. - А что, если мне всего на годик, ты слышишь, чтобы не потерять специальность, уехать отсюда и поступить на работу? Только на один-единственный годик? Наверно, можно найти работу не очень далеко от "лесного гарнизона". Я приезжала бы к тебе иногда. И ты бы тоже иногда. Между прочим, так многие живут. Возьми, например, геологов. Ну что ты молчишь?!
Мне думается, что эта мысль пришла ей в голову не сейчас. Но раньше Люся не высказывала ее, потому что не знала, как я к этому отнесусь. А теперь, видимо, почувствовала, что я сочувствую ей и готов пойти на уступки.
- Ты считаешь, что мы снова должны расстаться? - Я понимал, что сейчас решится самое важное в нашей жизни.
- Всего на годик, Лешенька. Иначе у меня пропадет диплом.
Да, этого, черт бы побрал, я совсем не учел, я не знал этого.
Люся поняла мою растерянность и перешла в наступление.
- Ведь не всю же жизнь будем торчать в этой глухомани. Поговори со своими старшими товарищами, они тебе скажут: военному человеку больше четырех - пяти лет не приходится жить на одном месте. Может быть, потом будем в городе, но я уже не смогу работать. Я все забуду. Мой диплом, о котором я мечтала с детства, вернее, о знаниях, за которые он дается, будет недействительным.
"Жены офицеров всю жизнь живут надеждами, - вспомнил я слова Истоминой, в прошлом инженера-химика. - Это единственное, что им остается".
Люся говорила и говорила, но я почти не слушал ее. Я представил на миг, как проснусь утром и рядом не будет Люси, ее рассыпавшихся по подушке волос, ее теплых мягких губ, которые я всегда целовал, прежде чем уйти из дому. Мне даже жалко себя сделалось, и я чуть не заплакал.
Люся поцеловала меня в глаза и прижалась щекой к моему плечу.
- Милый, ну что нам делать?
Я не ответил, так мы лежали очень долго.
"Неужели и в других семьях, где жены хотят, но не имеют возможности работать, так же? - думал я. - И кто в этом виноват? Неужели мужья, выбравшие себе военную специальность, мужья, у которых служба чаще всего проходит вот в таких "лесных гарнизонах", вдали от городов и больших населенных пунктов? Люся надеется, что со временем нас переведут куда-нибудь поближе к центру. Вряд ли! У нас беспокойное дело, мы мешаем людям своим грохотом и свистом. Может быть, это далее напоминает им о войне. А люди не должны все время думать о войне, ни о прошлой, ни о будущей, к которой готовятся империалисты и которую они уже, наверное, давно развязали бы, если бы не чувствовали нашей силы. Люди не должны видеть перед собой военные самолеты. А раз так, значит, мы вынуждены жить подальше от городов. Люся не должна обольщать себя надеждами. Ей надо сказать об этом. Но ведь надежды украшают жизнь. Я отнял у нее родителей, дом, в котором она жила, работу и теперь должен отнять мечту. Имел ли я на это право?
Я обязан был раньше сказать, что ждет ее. Но не сказал. Хотя и знал. Я боялся, что она не захочет ради любви ко мне лишиться всего, чем жила до встречи со мной. И тогда боялся, и сейчас".
- Милая, ну что нам делать? - я задавал Люсе тот же вопрос и знал, что и мне, и ей нелегко ответить на него.
Потом я вспомнил о тосте капитана Кобадзе, о том, что Люся сказала мне во время танцев.
"Как все чудно! - подумал я. - Она лежит рядом со мной и уже не одна. В какой-то момент зародилась новая жизнь. Ребенок - вот что не даст рассыпаться нашей семье, - я ухватился за эту мысль и не отпускал ее от себя. - Ребенок. Кто это будет, он или она? Светловолосая или черный, голубоглазый или кареокая. Нет, она не может уехать, ни на год, ни на месяц".
- Нам надо подумать о нашем ребенке, - сказал я. Она не ответила.
- Ты слышишь?
Люся молчала. Ее глаза были закрыты. Может быть, она заснула.
- Ладно, утро вечера мудренее, - я погасил свет.
ЕСЛИ САМОЛЕТЫ НА ЗЕМЛЕ
Я проснулся и увидел Люсю в зимнем пальто. Она стояла у зеркала и в задумчивости гладила воротник.
- Решила пугать лето? - усмехнулся я и посмотрел в запотевшее окно. Солнце лежало на земле редкими неяркими пятнами. Хмурый неприветливый день, а на газонах цветы нежные и ласковые - как это было несовместимо.
- Проверила, нет ли моли, - Люся грустно улыбнулась.
- Не нашла?
- Не нашла, - она сказала это так, словно жалела, что моль не съела ее пальто. - Но ты знаешь, Алеша, не заказать ли мне в городском ателье другое? Это потерлось на рукавах и воротнике. Завтра едут за продуктами из столовой. И я могла бы…
"Ах вот где зарыта собака! Ну что ж, пусть встряхнется, - подумал я. - Пусть сошьет себе новое пальто".
Мне нравилось наряжать Люсю. Хотелось, чтобы она была красивее всех. Я любил, когда Люсей любовались мужчины.
- Поезжай, только не нужно говорить маме, зачем ты едешь. Она может неправильно понять.
Люся ничего не ответила.
Я полежал минутку, вспоминая, над какой картинкой горела лампочка, когда я проходил вчера вечером мимо штаба. На картинках, были солдаты и офицеры в различных формах одежды. Горевшая лампочка указывала, какую форму надевать с утра.
Потом я не спеша оделся, физзарядку не стал делать: по расписанию первые два часа у офицеров было физо.
- Сегодня приду пораньше, - я простился с Люсей и направился к двери. - Может, сходим в лес за грибами?
Против обыкновения, Люся не очень обрадовалась, только сказала: "Хорошо" - и стала убирать в комнате.
"Что-то ее тревожит", - подумал я дорогой.
Часы физо были самыми шумными в жизни летчиков. Шуметь начинали еще по дороге к стадиону, когда капитаны футбольных команд (капитаном в нашей эскадрилье чаще всего был Кобадзе) начинали набирать игроков из лишней эскадрильи, которой обычно оказывалась в тот момент самая малочисленная.
Раздевались на ходу, чтобы не терять времени, и кто как считал нужным. Большинство для начала снимали только рубашки, а брюки подбирали в носки… Играли, что называется, "сорок на сорок". О таймах никто не думал, о замене игроков тоже.
На этот раз игра пошла горячая с первой минуты - было прохладно, и солнце не слепило глаза.
Мимо стадиона прошли техники с комбинезонами под мышкой - на аэродром. Постояли немного, "поболели".
- Может, переиграем? - крикнул Свистунов, обслуживавший машину Шатунова. Это надо было понимать так: техники против летчиков.
- Не будем. Сегодня понедельник, - снимая на ходу рубашку, ответил самый азартный из игроков, Семен Приходько. Он и бегал с ней, пока не оказался около края поля, где можно было бросить рубашку на землю. Точно так же поступали и другие.
В ответ на отказ Приходько техники засмеялись и пошли дальше. В понедельник они всегда выигрывали…
Курили тоже во время игры - папироса гуляла от одного игрока к другому. Впрочем, этим не злоупотребляли.
На втором часу уже все оказывались раздетыми до трусов. Нельзя было не залюбоваться стройными загорелыми фигурами летчиков, с тугими желваками мускулов на руках и ногах. Игра проходила организованнее, и только ни на минуту не прекращающийся шум, может быть, отличал летчиков от профессиональных игроков.
А шумели мы здорово. Мазилам моментально давались клички. Выражений при этом особенно не выбирали. Самым распространенным было "мертвый труп".
Игра в футбол равняла на два часа всех в званиях и должностях, и рядовому летчику ничего не стоило послать "куда Макар телят не гонял" командира звена или командира эскадрильи, если они нарушали правила.
Нынче я играл без настроения и уже получил несколько нареканий.
- Задом, задом больше играй, - ехидно шипел Кобадзе. - Твой зад - сокровище в футболе.
Что-то не очень мне понравился вид у Люси. Чем-то озабочена была. И не в пальто тут дело. А в чем же?
- Простин! Приготовиться! - крикнули мне толпившиеся у допинга летчики.
Я выбежал с поля и подошел к Лобанову, страхующему всех, кто крутился на допинге - этих необычных железных качелях.
- Плавнее, мягче! - кричал он Шатунову, описывающему круги по вертикали.
- Тормози лаптей!
Шатунов сделал несколько резких приседаний в нижней точке, и качели остановились.
- Не убаюкало? - спросил я, не без зависти глядя на крепкую, литую фигуру Шатунова.
- Нет, кажется.
Я встал на маленькую платформочку и притянул ремнями стопы ног. Товарищи помогли мне привязать к стойкам качелей руки. Для начала сделали несколько толчков. И вот я начал раскачиваться все сильнее и сильнее, пока наконец качели не стали вращаться вокруг своей оси.
- Не прогибайся. Не дергай, иначе оборвешь ремни, - кричал Лобанов.
Но я не придавал значения его словам и пытался еще увеличить скорость вращения. Мое тело со свистом рассекало воздух, ветер тонко, как натянутая струна, гудел в ушах.
- Хватит, - скомандовал Лобанов. Я замедлил вращение, стал выгибаться в верхней точке, когда был вниз головой. Мне хотелось удержаться в перевернутом положении, как это умел Кобадзе или Лобанов, но лопинг проходил дальше.
Покрутившись в одну, в другую сторону, я остановился и попросил расстопорить чеку. Теперь, делая "солнце", я имел возможность еще покружиться и как веретено - вокруг своей продольной оси. Но это оказалось не так-то легко. И мои попытки ни к чему не привели.
- Ладно, останавливайте, - попросил я, чувствуя легкое кружение.
- Укачало? - Лобанов расстегнул ремни на моих руках.
- Самую малость. Вот уже все и прошло. Придется еще потренировать свой вестибулярный аппарат.
Я снова примкнул к футболистам, которых к концу второго часа всегда оказывалось больше в обеих командах.
Потом мы оделись и пошли на аэродром.
Был парковый день. С поставленных в линию самолетов сняли чехлы. Они лежали на деревянных решетках. Здесь же были и ящики с разложенным по гнездам инструментом, стремянки.
Мой самолет тоже был раскрыт. Многочисленные светлые лючки висели на цепочках, как монисто на женщине.
Вспомнился наш старый "ил" с пустым, как барабан, фюзеляжем. А здесь все пустоты под обшивкой были забиты оборудованием и механизмами.
Из кабины торчали длинные ноги Мокрушина - что-то он там делал. А на плоскости лежала его новенькая фуражка.
"Надо бы береты выдать всем техникам для работы, - подумал я. - На флоте мудрее нашего".
Сзади самолета присел на корточки Брякин и все смотрел в оптическую трубу (она приближала в пятьдесят раз), проверял лопатки турбины, подсвечивая себе фарой от передвижного аккумулятора. Орудуя рычагом, он поворачивал турбину и тщательно изучал одну лопатку за другой.
- Что ищешь? - спросил я его, уже зная, как он ответит.
- Часы.
Так и есть, он искал часы. Я улыбнулся старой шутке. Дело в том, что командир полка как-то сказал на построении, что наградит часами того, кто обнаружит трещину в лопатках турбины, трещину, которая могла привести к аварии самолета в воздухе, а то и к катастрофе.
- В нашем полку таких случаев не было, - напомнил я, - да и в других полках тоже.
- До сегодняшнего дня.
- Что ты хочешь сказать?
- Смотрите, - он отошел в сторону, - только не двигайте рычагом.
Я присел на корточки и посмотрел на лопатку, которая стояла напротив трубки теодолита. Трещина была величиной в несколько миллиметров.
Брякин подозвал техника, и тот тоже осмотрел лопатку. Сомнений быть не могло, ефрейтор обнаружил трещину. Через минуту об этом знали все.