- Эти платья у нее были и раньше, - начал я оправдываться. - И туфли были. А носки у меня есть. Новые. А эти я порвал сегодня. Я их и не собирался больше носить. И вообще, мама, давай раз и навсегда договоримся: ты не вмешивайся в наши дела, - я старался говорить спокойно, - ты приехала к нам в гости, ну я живи на здоровье, отдыхай.
- Живи, а сами небось не дождетесь, когда уеду. Вижу, что лишняя здесь. Носишься со своей Люсей как с писаной торбой, а на мать и внимания не обращаешь. Ты бы хоть раз спросил, если уж сам в столовую ходишь: "Мама, что ты сегодня ела?" Нет, сынок, хватит, пожила. Купи мне билет, и я поеду.
- Мама! Зачем ты так говоришь?!
- Я человек прямой, потому и говорю. И ты не учись вилять. Ведь лишняя я у вас? Ну говори прямо?
- Нет, не лишняя. - Я говорил и не верил своим словам. Во мне все кипело. Я был страшно зол на мать и на себя. Мне было стыдно. Я боялся признаться себе, что мать с ее привередливым характером действительно была здесь лишней. И Люся ждала, когда мать уедет, - я видел это по ее глазам.
Но я желал расстаться с матерью по-хорошему. Я не хотел ее обижать.
"Ну чего ей надо! - думал я. - Суется всюду, выискивает за словами какой-то второй смысл, во всем хочет найти обидное для себя. Нет, так жить нельзя. Лучше уж пусть едет. Может быть, потом она поймет, что была не права. Неужели я когда-нибудь буду таким же?"
Я встал с кровати, чувствуя, что заснуть уже не могу, решил прогуляться, успокоиться, остыть.
Мать копошилась в углу со своими узлами. Я хотел подойти к ней, обнять за плечи, как когда-то бывало раньше, прислониться щекой к ее груди, но не сделал этого. Я снял с гвоздя фуражку и вышел из комнаты.
На кухне чуть не сшиб с ног нашу хозяйку. Вредная женщина, она, как всегда, подслушивала - не нашла другого времени для мытья пола.
- Разрешите, - сказал я.
Хозяйка подтерла лужу и с любопытством посмотрела на меня своими маленькими, заплывшими жиром глазами.
Уже смеркалось, и по-прежнему моросил дождь. Я заметил это, только когда прошел несколько домов. Тучи давили на землю, казалось, они вот-вот начнут пригибать деревья, сшибать трубы домов и столбы. На скошенной луговине, уныло опустив плечи, стоял стог сена. Ежась от холода и обходя лужи, прошло отделение солдат в баню с газетными свертками под мышками. Вода в лужах казалась белой как молоко.
В одном из окон за марлевой занавеской я увидел склонившегося над столом Мокрушина. Чубчик, как всегда, был взъерошен - техник что-то чертил. Я знал, что он готовился к поступлению в инженерную академию на заочное отделение. Позади стояла, подперев голову кулаком, его мать - старая учительница младших классов. Она вышла на пенсию и приехала к сыну. Я у них был однажды. Чудесная пара, настоящие друзья. Их взаимоотношениям можно только позавидовать. "А что будет, когда Мокрушин женится? - подумал я сейчас. - Сумеют ли они сохранить свою дружбу? Наверно, она тоже будет вмешиваться в личную жизнь молодоженов. Все родители поступают так, потому что любят своих детей. А детям это не нравится. Они хотят быть самостоятельными".
…Утром меня разбудил будильник. Я протянул руку и остановил его. Было без четверти четыре. Голова казалась тяжелой, точно ночью туда налили расплавленного свинца. Осторожно, чтобы не потревожить Люсю, я поднялся с постели и распахнул окно. Свежий воздух подействовал словно нашатырный спирт.
Свой рабочий день я начинал с физзарядки, потом обливался за домом водой из ведра, докрасна растирал кожу полотенцем, одевался и шел в столовую.
Люсе некуда было спешить, она вставала позже и провожала меня всегда в кровати, подставляя для поцелуя теплые мягкие губы.
Когда были полеты и мне приходилось вставать, как сегодня, очень рано, она не просыпалась, и я не будил ее.
Мама спала на книгах около печки, каждый вечер сооружая из них Г-образную постель. Спать иначе комната не позволяла.
Сегодня она поднялась раньше меня, книги были собраны в стопки, матрац скатан и засунут под кровать.
На столе лежала записка: "Ушла в деревню за картошкой. Мама".
Я вспомнил вчерашний разговор, и мне стало стыдно.
Делая повороты туловища в сторону с заложенными за голову руками, я увидел, что Люся не спит.
- Разбудил, извини, - я нагнулся к Люсе, чтобы поцеловать ее. Она натянула одеяло до самых глаз.
- Где ты пропадал вчера, когда я пришла из кино? Ты должен был спать.
- Болела голова. Выходил подышать…
- Раньше она не болела.
- А вчера болела. Что же удивительного!
- А то, что не говоришь причину болезни.
- Нет причины. Спи, дорогая. Еще очень рано, - я стал подтыкать одеяло Люсе под бока, но она откинула его в сторону и села на постели. В белой ночной рубашке, с короткими волосами и длинной тонкой шеей, с острыми голыми коленями, она была похожа на мальчишку. Я поцеловал ее в затылок.
- Я ждала тебя до двенадцати, - Люся посмотрела мне в лицо, - но не дождалась. Где ты был?
- Я же сказал.
- Ничего ты не говорил. Поругался с мамой? Из-за меня?
- Ну откуда ты взяла? Ложись и спи спокойно, - это я от волнения заладил: "Ложись и спи".
- Нет, ты не должен скрывать. Не имеешь права.
- Да я ничего не скрываю.
- Не говоришь, - значит, скрываешь. Скрываешь. Скрываешь. Говори сейчас же, о чем вы говорили с мамой.
- Ну чего пристала? - Мне не хотелось рассказывать Люсе о разговоре с матерью, потому что это обострило бы их отношения. Не хотелось, чтобы Люся затаила ненависть против матери. Но Люся все узнала, и я теперь догадывался, что это ей рассказала хозяйка.
Я присел на край кровати и обнял Люсю за хрупкие плечи.
- Не надо расстраиваться. Ты же знаешь, что я тебя очень-очень люблю. Ты самый близкий, самый дорогой человек.
- Но почему ты не откровенен? Мы же давали друг другу слово.
- Ну правильно, давали. Ведь я тебя не обманываю.
Признаться, мне не очень нравилось, что Люся так настойчиво добивается, чтобы я рассказал ей о разговоре с мамой. Она точно заподозрила меня в каком-то сговоре, это обижало. Может быть, когда-нибудь я бы ей все рассказал, но сейчас это делать совсем не хотелось. Не хотелось - и все. Но Люся была устроена так, что, если она встретила на пути к цели какую-то преграду, она билась до тех пор, пока не разбивала ее или лоб себе. И я уже чувствовал, что она не отступится, чем бы ей ни грозили. В глазах у нее уже загорелся тот лихорадочный огонек, потушить который можно было, только удовлетворив ее желание. Так было всегда прежде, и Люся хотела, чтобы так было и теперь.
Но я не собирался предавать свою мать, хотя и знал наверняка, что мне предстоит выдержать такую бурю, в которую я еще ни разу не попадал.
- Мне нечего сказать. К тому же тебе, как я вижу, все известно.
- Я хочу узнавать все из первых рук. А не со стороны.
- Еще раз повторяю, мне нечего сказать, - я встал. - Моя мать по своей душевной простоте высказала несколько замечаний. Немного покритиковала.
- Кого?
- Меня.
- Только?
- Что ты видишь в этом особенного? Ты же знаешь мою мать.
- Я не знаю твоей матери. Ты никогда о ней ничего не рассказывал.
- Ты сама могла ее увидеть. Познакомиться с образом ее мыслей. Она прямой человек. С домостроевскими взглядами на жизнь. И в этом нет ничего удивительного. Она росла и воспитывалась в одной среде, мы - в другой. И вообще мне этот допрос не нравится. Ты ведешь себя как прокурор.
- А ты - как преступник, которому нужно что-то скрыть.
- Может быть, ты будешь выбирать выражения?
- Ты первый начал проводить юридические аналогии, - Люся усмехнулась. - Дай сюда свою куртку, зашью. - Этим "дай сюда" Люся, видимо, извинялась передо мной за грубое сравнение.
Я поколебался секунду, а потом протянул ей куртку - осложнять взаимоотношения не было смысла. Она будто прочитала мои мысли:
- Так как же нам поступить? Значит, я тоже могу лгать?
- Я не лгал.
- Могу умалчивать, если это мне будет подходить?
- Можешь. Но ты должна быть уверена, что твое молчание лучше, чем слова. Недаром говорят: "Слово серебро, а молчание золото".
- Спасибо за нравоучение. Ты становишься похожим на мать. Вот что значит общение с хорошими людьми.
- Что ты хочешь этим сказать?
- А то, что я не хочу играть с тобой в молчанку, - она кинула мне на колени куртку, - не хочу быть бессловесным существом.
- Не говори, пожалуйста, глупостей. И не устраивай мелодрам.
- Это не глупость. Скажи своей матушке, что я приехала сюда не для того, чтобы быть ключницей и разводить кур и свиней.
Она отвернулась. Теперь я видел ее тонкий, красивый и надменный профиль. Ее подбородок конвульсивно подергивался.
- Что ты говоришь, Люся? Кто тебя заставляет?.. Я хоть раз делал намек на это?
- И денег твоих не надо, - Люся всхлипнула. - Я сама умею зарабатывать.
- Успокойся. Ты говоришь глупости.
Я, признаться, не ожидал, что Люся так может все повернуть. Что ей наговорила наша хозяйка? Мне хотелось притащить ее за волосы и заставить все повторить.
- Я хочу работать. Мне все здесь опостылело. Я хочу быть свободной, чтобы никто меня не мог упрекнуть, что сижу на чьей-то шее и "отращиваю окорока"!
Я невольно усмехнулся, посмотрев на Люсю. Мне пора было уходить.
- Я все знаю, - сказал я. - Ты успокойся. Мне ведь тоже нелегко, оттого что ты не имеешь возможности применить на деле свои силы, свои знания и способности. А на маму не обращай внимания. Она старый человек. Жить нам с тобой, а не с мамой.
- А для матери ты что, уже гроб приготовил? - послышался за окном мамин голос. - Рано еще мне помирать. - Она стояла с мешком картошки в руках. Тонкие поджатые губы у нее страдальчески вздрагивали. Я опешил и несколько мгновений не мог ни шагу ступить, ни слова сказать. На душе у меня и без того было тяжело, а тут словно кто-то туда еще жаровню углей всыпал. Люся смотрела на меня с испугом. Но она не потеряла рассудка.
- Вы неправильно его поняли, - сказала она, подходя к окну. - Он вас очень любит.
- Оно и видно, - мать все еще не убирала мешок, точно раздумывала, не унести ли его назад.
- Ничего вам не видно. Он очень вас любит. Очень любит. Очень. - Она вдруг прислонилась к оконному косяку и беззвучно зарыдала, подрагивая худенькими плечами.
Мать тоже всхлипнула, выронив из рук мешок. Картошка с грохотом покатилась.
Я не знал, кого и как мне успокаивать, и все стоял и смотрел на обеих женщин.
Мать машинально вытерла о передник натруженные костистые руки и шагнула к окну. Она молча пригнула Люсину голову к своей давно высохшей груди. Люся зарылась лицом у нее в платке и все продолжала подергивать плечами. По темным морщинистым щекам матери покатились крупные слезы.
Я хотел подойти к женщинам, но мама так на меня посмотрела, что я невольно отступил назад, снял висевший на гвозде шлемофон и толкнул дверь. На кухне загрохотало. И я увидел сидевшую на полу хозяйку. Она морщилась и терла свой лоб:
- Полегче надо.
"Так и надо, - подумал я, - не будешь подслушивать и заниматься сплетнями".
Я вышел на улицу и направился на аэродром.
СОКОЛА ВИДНО ПО ПОЛЕТУ
"Все это мелочь. Сейчас главное - сосредоточить внимание на предстоящем полете, - говорил я себе. - Ну повздорили. Вез этого, говорят, не бывает в семьях.
Ну хватит, хватит об этом, - перебивал я свои мысли, - надо думать, как буду сегодня стрелять по воздушной мишени. А то, что Люся захандрила от безделья, - это факт. С каким энтузиазмом она работала на постройке аэродрома! Каждое ее письмо дышало оптимизмом, бодростью. Я нарадоваться не мог. А вот сникла, скисла. Нужно что-то предпринять, но что, что? Эх! Нашел время! Сейчас надо еще раз с начала до конца продумать свои действия во время выполнения маневра при стрельбе по мишени. Значит, так: перед запуском двигателя проверяют исправность работы прицела и фотопулемета…"
- Товарищ лейтенант, здравия желаю, - это Брякин. Подбежал возбужденный, в глазах нетерпение. - Мы сейчас спорили насчет проверки оборудования и арматуры самолета. Я говорю, надо сначала убедиться, что бортовой аккумулятор и все автоматы защиты…
- Подожди, Брякин. Не до тебя. Иди-ка лучше спроси техника звена.
Брякин замучил всех своей дотошностью. Сначала мало кто придавал серьезное значение его вопросам. Отвечали на них скороговоркой, как-нибудь. Но ефрейтора не удовлетворяли ответы - то, что говорили, он знал, он требовал обстоятельного рассказа, часто при этом делал сам уточнения и дополнения. И тогда мы увидели, что перед нами человек, который действительно решил стать механиком. Мы стали подыскивать ему какие-нибудь каверзные вопросики, но посадить Брякина в калошу было не так-то легко.
То, что я так бесцеремонно обошелся с ним, обескуражило парня.
- Сами говорили, спрашивать вас в любое время, - он шмыгнул носом и пошел прочь. - Не хотите - не надо.
Сделалось жаль ефрейтора.
- Подожди, Брякин.
Он не оглянулся, может, не расслышал.
На линии предварительного старта около санитарной машины толпились летчики в синих куртках, с пристегнутыми к коленям планшетками, со шлемофонами и кислородными масками в руках.
Александрович, которого с легкой руки Лобанова теперь все называли за глаза эскулапом, делал медицинский опрос летчиков. Обычно он спрашивал о самочувствии, как спалось, как настроение. Мне не хотелось отвечать ему на эти вопросы, и я не пошел туда, а остановился около планеров-мишеней, выкрашенных в темно-зеленый цвет.
Планеры напоминали каких-то хищных птиц с длинными, острыми, трехгранными носами и вынесенными назад крылышками. Поставленные в ряд, они, казалось, вот-вот сорвутся с места и прыгнут прямо в небо - такой был у них внушительный и грозный вид.
Я задумался: давно ли, казалось, самолеты-буксировщики (чаще всего это были легендарные "Поликарповы") медленно таскали за собой белый полотняный конус, а истребители или штурмовики один за другим атаковали надутую воздухом колбасу.
Изрешеченный пулями конус отцеплялся над аэрородромом и плавно падал на землю. Специалисты воздушно-стрелковой службы, или, как их называют в полку, "специалисты огня и дыма", вместе со стрелявшими летчиками тщательно обследовали его, подсчитывая, сколько пробоин красного цвета, сколько зеленого, желтого, синего… (Пули каждого летчика красились перед полетом в свои цвет.)
Но изменились скорости самолетов, а тихоходный тряпочный конус не мог имитировать быстролетящую цель. Да и форма его далека была от формы самолета. И вот вместо конуса к буксировщикам, на этот раз уже реактивным бомбардировщикам, прицепляли такие планеры-мишени. Они носились с огромной скоростью, и попасть в них было не так-то просто.
Мимо меня по рулежной дорожке то и дело проходили тягачи с прицепленными к ним самолетами. Я помахал планшеткой стоявшему в одном из них капитану Кобадзе и пошел на стоянку.
- Значит, так, - повторил я, - перед запуском двигателя проверяю исправность работы прицела и фотопулемета. Интересно, что они сейчас там делают? Успокоились или все еще выясняют отношения?
Летчики, пользуясь свободной минутой, стали пасовать ногами консервную банку. Она с грохотом каталась по земле от одного к другому. Только Пахоров стоял в стороне и, прикрыв глаза ладонью, читал шепотом, словно молитву творил, инструкцию летчику по эксплуатации и технике пилотирования. Он никогда не выпускал ее из рук. Его постоянная угрюмая сосредоточенность и настороженность нас поражала. А однажды он забыл инструкцию дома, и его жена принесла ее на аэродром.
Проходивший мимо Одинцов сделал "футболистам" замечание.
- Не понимаю, - пожал плечами Лобанов. - Почему люди, становясь старше, удивляются тому, что делали сами в эти годы? - И пнул банку в сторону.
Поравнявшись со мной, инженер посмотрел на часы:
- Поторопитесь с отбуксировкой самолета. Младший техник-лейтенант Мокрушин доложил мне о готовности машины к вылету. Он делал это по-абдурахмандиновски четко, с полной ответственностью за свои слова.
- Отстой с подвесных баков слили?
- И с подвесных, и из фильтра низкого давления, - Брякин показал на полулитровую банку с авиационным, совершенно бесцветным керосином, который должен был храниться до следующих полетов - на случай проверки при чрезвычайном происшествии.
- Ленты для стрельб вставлены?
- Тридцать снарядов. Вот контрольный лист. Начальники групп уже расписались.
- Ну тогда поехали.
На линии предварительного старта я уложил в кабину заряженный парашют и стал газовать двигатель. Мокрушин осматривал работу систем под давлением, герметичность трубопроводов. Когда я увеличивал обороты, самолет как-то напружинивался и приседал, вырывавшиеся из сопла газы отталкивались от бетонки и, казалось, норовили поставить машину на нос.
- Все нормально, - сказал техник, когда я кончил пробу. Я тоже осмотрел двигатель. Он был сухой, и меня это успокоило. Значит, того, что было с одним из наших летчиков, у меня не случится. А было вот что: из-под какого-то агрегата подтекало масло. Техник этого не заметил. В полете вместе с потоком воздуха оно попадало в компрессор и там воспламенялось. Через отборник воздуха для поддува кабины шел дым. Летчик летел без кислородного прибора и чуть не задохнулся.
Расписавшись в контрольном листе о приеме самолета, я ушел на построение летного состава.
Зона стрельб размещалась над огромным лесным массивом. Я добрался туда за каких-нибудь десять минут. Теперь нужно было найти воздушную мишень. Я знал: чем раньше обнаружу цель, тем больше времени у меня будет для оценки обстановки и выбора тактического приема для атаки.
Штурман наведения, следивший с командного пункта по радиолокатору за полетом самолета-буксировщика и моего самолета, дал мне команду развернуться на тридцать градусов.
Я выполнил разворот и увидел в нескольких километрах самолет-буксировщик, а за ним, чуть ниже, - мишень. Немедленно поставил прицел в нужное положение.
Самолет-буксировщик "таскал" цель в двух направлениях, находясь на высоте нескольких тысяч метров. Мне нужно было связаться с его экипажем и запросить разрешения на выполнение задания.
- Выполняйте, - послышался незнакомый голос в наушниках.
Я перезарядил оружие и стал сближаться, стараясь занять исходное положение на одной высоте с мишенью, а может быть, даже еще и с некоторым превышением.
Когда цель стала визироваться под углом шестьдесят градусов, я начал разворот на нее.
Только бы не упустить момент. Я чувствовал себя неспокойно. Уверенности, что поражу цель, не было. Все двигалось и перемещалось под разными углами: и мой самолет, и самолет-буксировщик, и мишень. Большая скорость сближения предельно ограничивала время для прицеливания.
Мне показалось, что продольная ось моего самолета уже направлена между самолетом-буксировщиком и мишенью. Теперь можно было не опасаться, что поражу самолет-буксировщик. Я снял предохранитель с оружия и, как только сблизился на дистанцию действительного огня, дал короткую очередь. Из атаки вышел в сторону, откуда производилась стрельба, и все смотрел, чтобы не столкнуться с мишенью, до которой теперь было совсем близко.